Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза

    Форестье Луи, «Великий немой. Воспоминания кинооператора»

Кинокартины в то время снимали быстро, за несколько дней. Ставили в павильоне декорацию, отчеркивали мелом на полу линию, за которую актерам нельзя было выходить, режиссер зачитывал актерам отрывок из сценария, разочек-другой наскоро репетировали сцену и снимали ее. Переснимали только в случае явного брака. Сняв одну сцену, переходили к другой и так до тех пор, пока декорация не была полностью «отработана». Тогда ставили другую и весь процесс повторялся. Ни о каком вхождении в образ и речи быть не могло. Актеры снимались, не имея никакого представления о сценарии, который им зачитывал режиссер. Отснятые куски-сцены склеивали по порядку действия, перемежая их надписями, и картина считалась готовой к прокату. О монтаже речи не шло, только о простой склейке.

Любое новое, еще не обросшее сводом правил и законов дело неизбежно привлекает к себе чудаков, которые начинают делать все по-своему. Был в начале века довольно известный режиссер Василий Гончаров, бывший железнодорожный служащий со склонностью к сочинительству. Гончаров специализировался на исторических постановках и инсценировках из русского быта. Однажды он предложил одному из пионеров-основоположников российского кинематографа Александру Ханжонкову поставить картину на русскую тему. Ханжонков согласился. Далее предоставим слово самому Александру Алексеевичу: «Ранним зимним утром мы приехали в Народный дом. Все участвующие были налицо. Чувствовалось, что они горят желанием приступить к делу! И вот актеры одеты в чудные боярские костюмы, загримированы, можно начать генеральную репетицию. Я это и предложил сделать Гончарову, но к своему ужасу увидел нечто совершенно невероятное: актеры, которыми я неоднократно любовался в исполнении ими самых разнообразных ролей на сцене, здесь вдруг превратились в каких-то марионеток, подергиваемых ниточками слишком быстрой неумелой рукой. Так например, в «Русской свадьбе» стоят с иконами в руках почтенные родители в одном углу комнаты, а новобрачные в другом, и по окрику режиссера «Благославляйтесь!» молодые срываются с места, почти бегом приближаются к родителям и падают им в ноги, затем вскакивают, как попавшие на горячую плиту, и мчатся обратно в свой угол! Эта молодая пара объяснила мне, что так их обучал режиссер с секундомером в руке. О, лучше бы он не обучал! Немало прошло времени, пока удалось их всех отучить от внушенной им поспешности и убедить, что для экрана игра бывает только тогда хороша, когда движения действующих лиц вполне естественны»[22 - Ханжонков А.А. Первый русский кинорежиссер. – Кино и время, бюллетень, вып. 1. М., 1960 г.].

Разок побывав на съемках, куда ее с разрешения режиссера провел отец, Таня ужаснулась – ну разве это искусство? У Синельникова подолгу не репетировали, но все же ре-пе-ти-ро-ва-ли! Входили в образ, отрабатывали то, что сразу не получалось, «сыгрывались»… А тут! Раз-два-три – и переходим к следующей сцене. Героиня только что умерла от рук коварного убийцы, а в следующей сцене разыгрывается их знакомство! Попробовал бы кто у Синельникова во время репетиций переставить сцены местами! Получил бы с двух сторон – и от самого Николая Николаевича, и от актеров за срыв репетиции. «Нет, кинематограф – это не искусство!» – думала Таня.

В театральной среде начала XX века к кинематографу было принято относиться со снисходительным пренебрежением, считая его не искусством, а забавой, которая сродни волшебному фонарю. Да и забава-то так себе – ни цвета, ни звука, ни ощущения живого действия… То ли дело театр! Актеров, которые снимались в кино, их коллеги снисходительно презирали – надо же, до чего докатились! И немного жалели – вот уж довела человека жизнь до кинематографа, пропал актер. Выражение «торговать лицом», кажется, вошло в речь именно в то время. «Да разве она актриса?! Она же лицом торгует!» – говорили о Вере Холодной, Софье Гославской, Вере Каралли и других звездах немого кино. Понимать следовало так: все, что есть у них, – это красивое личико, больше ничего ценного. Выражение вызывало аллюзии как с торговлей телом, так и торговлей вообще, подчеркивая сугубо коммерческий характер кинематографа. В кинематографе торговали лицом, в театре служили искусству, служили Мельпомене. Почувствуйте разницу.

Нет, кинематограф – это не искусство!

Иван Романович Пельтцер снимался в киноателье «Русь», известном также как «Торговый дом «Русь» или «Товарищество «Русь». «Русь» была основана в 1915 году костромским купцом первой гильдии (из староверов) Михаилом Трофимовым и инженером Моисеем Алейниковым. Свое кредо Трофимов выразил на открытии первого съемочного павильона на Бутырской улице: «Я не для прибылей затеял это дело. Считаю кощунством наживаться на искусстве! На жизнь зарабатываю подрядами, кинематограф полюбил крепко и хочу, чтобы русская картина превзошла заграничную, как русская литература и русский театр».

Ставили русскую классику с участием театральных актеров, причем актеров неплохих, но до театра кинематографу было как до неба. Когда Трофимов увидел, что кинематограф будет поприбыльнее иных подрядов, то забыл о своем прекраснодушном заявлении и начал с огромным удовольствием наживаться на искусстве, щедро разбавляя русскую классику чем придется, лишь бы публике нравилось.

Нет, кинематограф – это не искусство!

Но с коммерческой стороны у кинематографа все было в порядке. Картины выпускались одна за другой.

– Балаган! – восклицала Евгения Сергеевна, когда супруг приносил домой деньги, и тут же добавляла: – Но платят хорошо, ох, не сглазить бы!

Иван Романович много спорил с дочерью по поводу кинематографа. Спорил в своей обычной мягкой увещевающей манере:

– Дело-то совсем новое, погоди еще, будет кинематограф и цветной, и говорящий. Вот Моисей Никифорович хочет попробовать записывать звук на граммофонную пластинку. А кадры можно вручную раскрашивать… Ты подумай о том, с чего театр начинался – с ярмарочного балагана. Потом при дворах и у богатых аристократов появились первые труппы, потом стали появляться театры. Русской сцене всего полтора века! Первый настоящий театр появился в Ярославле в 1750 году! А сейчас время прогресса, год за десять прежних считать можно. Невозможно и представить, каким будет кинематограф лет через пятнадцать!

– А что там представлять! – фыркала Таня.

Фыркать-то фыркала, но в глубине души завидовала актрисам, лица которых красовались на афишах. Популярность кинематограф и впрямь давал невиданную. Театральной актрисе требуются годы на то, чтобы завоевать популярность. А тут снимешься в двух-трех картинах – и ты уже звезда! По всей империи от Ревеля[23 - Прежнее название столицы Эстонии города Таллинна.] до Владивостока тебя знают, восхищаются, ждут новых картин.

Нет, это не искусство! Но что-то в этом есть.

Посторонних в съемочные павильоны не пускали. Этот запрет касался и родственников актеров. Но с некоторых пор Таня начала искать любой повод для того, чтобы заглянуть в киноателье в то время, когда там снимался отец. В глубине души засела мечта о том, как кто-нибудь из актрис, Гордина или Мезенцева, не явятся к назначенному часу на съемки, а режиссер (отец или кто-то другой) обратит внимание на подвернувшуюся кстати молодую актрису и… И история, случившаяся в театре Синельникова, повторится в киноателье «Русь». А почему бы и нет? Кинематограф – не искусство и с театром его сравнивать просто кощунственно, но прославиться в одночасье на всю империю юной актрисе очень хотелось. Кому не хочется славы, тем более в юности?

Великий немой и очаровывал, и отталкивал.

К слову будь сказано, Иван Романович, будучи горячим сторонником и защитником кинематографа, своими съемками в картинах совершенно не гордился, рассматривая их только как способ заработка, не более того. Он непременно отмечал все театральные премьеры, но не выход очередной картины. Мог часами рассказывать знакомым о театре, но о работе в киноателье «Русь» упоминал лишь вскользь, скупо, с кривой улыбочкой на добродушном лице – пустяки какие, ну вы понимаете. Единственным реверансом Великому немому была афиша первого фильма Ивана Романовича «Как он устранил своего соперника», сохраненная им на память. В этом фарсе он выступал в качестве режиссера-постановщика и исполнителя главной роли.

С кинематографом Тане не повезло. Не получилось так, как с театром. Если кто-то из актеров заболевал и не являлся на съемки, режиссер на ходу менял план съемок и снимал другие сцены. Если актер выбывал из строя надолго или навсегда, то ему находили замену – кого-то похожего. Гримировали, снимали со спины, женщин часто выручала вуаль, но продолжали съемки, не переснимая отснятого материала – дорого. Купец Трофимов был бережлив и денег на ветер швырять не любил. Двенадцатилетняя Таня ни на одну из замен так и не сгодилась, по какому поводу сильно расстраивалась. Расстраивалась и злилась на себя за это расстройство – подумаешь, в картине сняться не удалось, главное, чтобы в театре все хорошо складывалось!

В театре миниатюр Струйского у Тани было много ролей. Она играла девочек, иногда девушек и очень часто сорванцов. Особенно модны тогда были мальчишки-газетчики, которые, продавая газеты, исполняли куплеты на злободневные темы. Энергии у Тани было хоть отбавляй, ловкости тоже хватало, она освоила несколько акробатических трюков, которыми оживляла свое выступление. Могла подбросить непроданные газеты в воздух и укатиться за кулисы «колесом». Могла пройтись по сцене на руках или сесть на шпагат. Могла крутить ногами бочонок. Кроме того, Таня играла выразительно и неплохо пела. Правда, отец советовал ей сейчас петь поменьше, чтобы не сломать голос. Незачем перенапрягать связки в этом возрасте. Вот стукнет шестнадцать, тогда хоть соловьем заливайся.

– Тебе, Танюша, цены нет, – отечески хвалил ее Струйский. – С какой стороны ни взглянешь – хороша. Только вот характер… Но нашему брату актеру без характера нельзя. Актеру без характера гибель.

Свой характер Таня показала, отбрив артистку Бонч-Рутковскую, женщину не очень талантливую, не очень умную, но донельзя амбициозную и крайне вздорную.

– Набрали в театр младенцев! – фыркнула Бонч-Рутковская во время репетиции.

Струйский не успел ее осадить, потому что Таня ответила первой.

– На сцене следует меряться талантом, а не годами! – отчеканила она своим звонким голосом.

Бонч-Рутковская, покраснев как вареный рак, бросилась за кулисы под дружный хохот актеров.

– А наша-то Пельтцер с перцем! – скаламбурила актриса Самборская, знавшая Таню еще по совместной работе у Синельникова.

Струйский притворно нахмурился и погрозил Тане пальцем – ишь ты, какая дерзкая, но губы его невольно расплылись в улыбке.

Так Таню и прозвали в театре – «Пельтцер с перцем». Прозвище Тане не нравилось – глупое и длинное. Вот если бы ее прозвали Коломбиной, было бы совсем другое дело.

Струйский ставил дело солидно. Под свой театр, открывшийся в 1914 году, он перестроил здание синематографа «Кино-Палас» на Большой Ордынке[24 - Ныне в этом особняке, находящемся по адресу Большая Ордынка, дом 69, располагается филиал Малого театра.]. Набрал хороших актеров, не скупился на рекламу, но театр, выражаясь современным языком, так и не раскрутился, так и не вошел в число популярных московских заведений. По свидетельству Леонида Утесова, выступавшего у Струйского в свой первый приезд в Москву в 1917 году, в театр ходили мелкие купцы, мещане, ремесленники и рабочие. Совсем не та публика, на которую рассчитывал бедный Петр Петрович. В расчете на бо?льшую прибыль и надежде на большую популярность на второй год существования театра Струйский «перепрофилировал» его в театр миниатюр, однако эта идея себя не оправдала. Публика ходила, касса собиралась, но не та была публика и не те были сборы. Затея явно не оправдывалась.

– Место тут испорченное проклятым «Кино-Паласом», – вздыхал Струйский. – Кто в него ходил, те же и ко мне ходят. Кто в него не ходил, те и ко мне не ходят. Эх? ошибся я с местом, а теперь уже поздно что-то менять. Столько денег в ремонт этого сарая вложил, что и вспомнить страшно! Кредит до сих пор не погашен.

Струйский предлагал Ивану Романовичу вступить в дело – вложиться в его театр. Возможно, Иван Романович и вложился бы, но денег у него на это не было.

– Место тут не бойкое, Петр Харитоныч, – говорил Иван Романович, на правах старого приятеля величавший Струйского его настоящим, полученным при рождении отчеством; на самом деле Петр Петрович Струйский был Петром Харитоновичем Кобзарем. – В этом-то все и дело. Если бы ты, как Таиров[25 - Таиров (Корнблит) Александр Яковлевич (1885–1950) – известный режиссер, основатель и бессменный художественный руководитель московского Камерного театра.], «сидел» на Тверском бульваре или где-то поблизости, то публика у тебя была бы другая.

– Было бы где, так «сел» бы и на Тверском, – еще горше вздыхал Струйский. – Да не было там подходящего дома за сходную цену. И то в долги огромные пришлось влезть. Уж не знаю, когда по кредиту рассчитаюсь…

По кредиту за Струйского рассчиталась Октябрьская революция, за что Струйский был бы ей крайне признателен, если бы одновременно с долгами не лишился бы и своего театра, национализированного советской властью. Но ему повезло, он остался директором, только театр теперь назывался не театром миниатюр, а районным театром Замоскворецкого Совета рабочих депутатов. Но это уже совсем другая история.

Таня очень рано начала задумываться о славе. Помимо того, что ей хотелось славы, она еще и пыталась понять, как так получается, что к одним слава приходит, а к другим – нет. Что важнее – талант или случай? Или что-то еще? Почему папаша, такой, вне всякого сомнения, талантливый и очень умный, не достиг ни славы, ни успеха? Ему сорок пять лет (подумать только – целых сорок пять!), а имя его неизвестно широкой публике. Артиста Пельтцера знают лишь немногие. На улице не узнают, бурных оваций не устраивают и на себе по городу не возят…

Возить «на себе» было в то время одним из высших проявлений зрительской любви к артистам. После спектакля (чаще всего после бенефиса или после премьеры) поклонники выпрягали лошадей из коляски или из саней и везли своего кумира сами от театра до дома или до какого-нибудь ресторана. Без рассказа о том, «как поклонники возили меня», невозможно было представить актерских мемуаров. Ивана Романовича поклонники не возили «на себе» ни разу. В Харькове богатый купец Енуровский, страстный почитатель искусств и друг самого Шаляпина, подарил золотые часы, и можно сказать, что это было самое значительное во всех смыслах выражение зрительской любви.

– Ну не всем же быть Каратыгиными[26 - Каратыгины: Андрей Васильевич (отец), Петр Андреевич и Василий Андреевич (сыновья) – известные русские актеры XIX века.] и Щепкиными![27 - Щепкин Михаил Семенович (1788–1863) – известный русский актер XIX века, один из основоположников отечественной актерской школы.] – смеялся папаша, нисколько, как тогда казалось Тане, не переживавший по поводу малой своей популярности.

Таня мечтала стать второй Комиссаржевской[28 - Комиссаржевская Вера Федоровна (1864–1910) – известная русская актриса начала XX века.]. Точнее – стать такой же известной, как великая Вера Федоровна. Таня не собиралась никого копировать. У нее был свой стиль, свой сценический образ – образ возвышенной романтической героини…

Вы улыбаетесь? На здоровье. Только вспомните, что в 1916 году Татьяне Пельтцер было двенадцать лет.

Всего двенадцать.

В частной женской гимназии Любови Федоровны Ржевской, что находилась на Садово-Самотечной, Тане не нравилось. Учителя строгие, одноклассницы воображают о себе невесть что – тоска и уныние. Само здание гимназии, выстроенное в стиле рационального модерна, уже издалека навевало скуку. По просьбе дочери Иван Романович забрал ее от Ржевской и устроил в женскую гимназию кружка преподавателей, которая находилась в Большом Чернышевском переулке[29 - Ныне – Вознесенский переулок.]. «Кружок преподавателей» в то время часто звучал в названии различных учебных заведений. Это означало что-то вроде «на паях» – учителя сообща открывали гимназию или училище и сами там преподавали. В гимназии кружка преподавателей Тане понравилось. Здесь было попроще, чем у Ржевской (та гимназия считалась лучшей в Москве) и душевнее. Учителя умели находить контакт с ученицами, а не уповали на одну лишь строгость. Таня проучилась здесь до 1918 года. Училась она средне – отличницей не была, но и в неуспевающих не ходила. Гимназия, несмотря на то, что в ней появились подруги, не занимала большого места в жизни Тани.

Настоящая жизнь ее была в театре, куда Таня отправлялась сразу же после уроков. Там с нею обращались как со взрослой, некоторые даже называли по имени-отчеству. Там ей платили деньги, и весьма неплохие, надо сказать. Гимназические преподаватели, в зависимости от их заслуг и нагрузки, зарабатывали от тридцати пяти до ста рублей в месяц. У Тани за выступления в среднем выходило около сорока, а иногда и все пятьдесят.

– Что вырастет из этой девчонки? – сокрушалась Евгения Сергеевна. – Своенравная, упрямая, слова ей не скажи… Но для своих лет зарабатывает очень неплохие деньги. Ох, чтобы не сглазить!

Глава шестая

Непонятное веселое время

Счастье души утомленной —

Только в одном:

Быть как цветок полусонный