Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза

В блеске и шуме дневном,

Внутренним светом светиться,

Все позабыть и забыться,

Тихо, но жадно упиться

Тающим сном.

    Константин Бальмонт, «Белладонна»

Монархистов в семье отродясь не было. Иван Романович политикой вообще не интересовался – скучно, да и какая, в сущности, разница в том, кто стоит там, на самом верху? Евгения Сергеевна царя не любила. А за что его любить? За черту?[30 - «Черта» (полное название: «черта постоянной еврейской оседлости») – территория, в пределах которой законодательством Российской империи разрешалось проживать евреям. Черта была введена указом Екатерины II в 1791 году и просуществовала по 1917 год. В границах самой черты оседлости имелись дополнительные ограничения для евреев, которым разрешалось проживать только в специально оговоренных городах и местечках, вне сельской местности. Ограничение проживания не распространялось на некоторые категории граждан – на купцов первой гильдии, на врачей, состоящих на государственной службе и др. Черта оседлости была отменена после Февральской революции 1917 года Временным правительством.] Или за погромы? На людях Евгения Сергеевна держала свои мысли при себе, но дома иной раз могла и поворчать. По обыкновению начинала с постоянно растущих цен и заканчивала риторическим вопросом: «Хотела бы я знать, что он обо всем этом думает?» Под «ним» подразумевался Николай Второй, император и самодержец всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая.

Сама Таня в политике разбиралась плохо, но всей своей юной душой была за справедливость и всеобщее равенство. Поэтому Февральскую революцию встретила с воодушевлением. Долой войну! Свобода! Равенство! Братство! В гимназии как-то сразу задышалось свободнее, повеяло вольницей. В театре каждый вечер был аншлаг – нацепив на себя красные банты, люди толпами, без всякого дела, слонялись по улицам и охотно предавались развлечениям. Тем более что Струйский за неделю подготовил революционную программу «Падение Бастилии», в которой Таня выступала в трех номерах – декламировала революционные стихи, играла мальчишку, штурмующего вместе со взрослыми главную тюрьму Франции, а в финальной аллегорической сцене изображала юную Республику. Выходила в белом платье, размахивала сине-бело-красным знаменем и пела «Марсельезу». Зрители были в восторге. От аплодисментов колыхался занавес. Таня млела от счастья. Ей казалось, что наконец-то настал долгожданный час славы. Восторг! Восторг! И еще раз восторг! Славные новые времена!

Впрочем, объективности ради следует заметить, что у славных новых времен были и недостатки. Цены, и без того постоянно ползущие вверх, стали расти как на дрожжах. По вечерам на приличных московских улицах, которые еще недавно были совершенно безопасными, начали грабить. Актрису Моравскую и актера Кара-Курбатова, провожавшего ее до дому, ограбили неподалеку от театра в Климентовском переулке рядом с доходным домом Бабанина. Грабителей было трое. Появились они словно из под земли. Показали нож и предложили «по-хорошему» отдать им деньги и все, что есть ценного. Курбатова, попробовавшего позвать на помощь, «угостили» кулаком по голове, отчего он потерял сознание. Увидев, что положение безнадежное, Моравская упала в обморок. Грабители спокойно обчистили их, лежавших на тротуаре, и ушли. Мало было беднягам страху, так они еще и позору натерпелись. Откуда ни возьмись появился дворник (нет бы ему, проклятому, появиться десятью минутами раньше) и начал громко возмущаться падением нравов – уже не только господа напиваются в лежку, но и дамы.

После спектаклей теперь возвращались домой гурьбой. Пешком после случая с Моравской старались не ходить, нанимали извозчиков. Делились на группы, исходя из того, кому в какую сторону ехать, сначала мужчины развозили дам, потом разъезжались по домам сами. Иван Романович завозил домой Таню и ехал дальше провожать актрису Верочку Окуневу, жившую у черта на куличках в Девятинском переулке. Евгении Сергеевне эти проводы не нравились ужасно. Всякий раз, встречая вернувшегося мужа, она ворчала: «Что, разве больше провожатых нет?» – и украдкой принюхивалась – уж не пахнет ли от мужа женскими духами.

Революционный ажиотаж быстро улегся, и сборы начали падать. Цены росли, сбережения таяли, поэтому Иван Романович решил летом «тряхнуть стариной» в антрепризе Синельникова. Супруга попыталась его отговорить от гастролей в столь неспокойное время, но Иван Романович заупрямился.

– Эка невидаль – митинги да демонстрации, – усмехался он с видом бывалого человека. – Это теперь надолго. Прикажешь все это время дома сидеть? А есть что станем?

Договорились по принципу «не нашим и не вашим». Иван Романович с Таней уехали на юг, а Евгения Сергеевна с Сашей остались в Москве.

Дорога из Москвы в Харьков поразила Татьяну. Поезда опаздывали, пассажиры брали их штурмом. Лезли без билета, садились куда попало, кругом было много солдат, причем солдат странных – небритых, расхристанных, слоняющихся сами по себе без командиров. Разговоры между попутчиками велись тревожные. Всех волновало одно – что будет дальше. Пару раз мирные разговоры о жизни перерастали в ожесточенные прения, которые завершались драками. Таня, пожалуй впервые в жизни, подумала, что мать, наверное, была права, когда пыталась удержать их с отцом в Москве. Но Иван Романович вел себя спокойно, в дискуссии не ввязывался, держался со всеми вежливо и наблюдал происходящее с детским жадным любопытством. Он всегда был жаден до новых впечатлений, а тут их было столько – хоть половником ешь.

Несколько суток, проведенных в харьковском поезде, невероятно обогатили Таню знаниями, касающимися политики. Теперь она уже представляла, хотя бы в общих чертах, чем кадеты отличаются от эсеров, эсеры от большевиков, а большевики от анархистов. Большевики с анархистами нравились Тане больше остальных, потому что выступали за прекращение войны. В самом деле – ну сколько же можно убивать друг друга?! Который год уже воюем, да все без толку. Пора бы и договориться между собой. Иван Романович больше тяготел к эсерам, а когда Таня спрашивала его о том, чем закончится вся эта катавасия, отвечал:

– Образуется все, Танюша, утрясется само собой. Никогда так не бывало, чтобы не утряслось.

Летний сезон не оправдал надежд Ивана Романовича. Ни новый «революционный» репертуар, ни вечная классика не интересовали публику, занятую более насущными проблемами. Сборы были жиденькими, к тому же революционный дух проник и в труппу, которая посреди гастролей раскололась надвое. Группа актеров во главе с трагиком Микулиным, недовольная тем, сколько им платил Синельников, образовала собственное актерское товарищество и начала конкурировать со своим бывшим работодателем, которого Микулин иначе как «эксплуататором» и не называл. Приличных декораций у нового актерского товарищества не было, приличных костюмов тоже, но оно брало другим – живостью и современностью своих постановок. Бралась пьеса классического репертуара, перекраивалась на новый лад и обильно «перчилась», иначе говоря, набивалась под завязку разного рода скабрезностями. Так, например, Карандышев в «Бесприданнице» распевал похабные куплеты, делая выразительные паузы на месте неприличных слов, а диалоги Вожеватова с Кнуровым были похожи на перепалку Чернова[31 - Чернов Виктор Михайлович (1873–1952) – русский политический деятель, один из основателей партии социалистов-революционеров и ее основной теоретик.] с Милюковым[32 - Милюков Павел Николаевич (1859–1943) – русский политический деятель, историк и публицист, лидер Конституционно-демократической партии (кадетской), министр иностранных дел Временного правительства в 1917 году.].

Эйфория первых революционных недель давно прошла. Теперь настроение было тревожным, и с каждым днем эта тревога становилась все сильнее. Поговаривали о том, что скоро грянет еще одна революция.

– Господи! – широко осенял себя крестным знамением Синельников. – Спаси и помилуй нас, грешных! Убереги нас от новых революций, мы и одну-то еле пережили…

Несмотря на трудности, Ивану Романовичу и Тане все же удалось что-то заработать, но провидению, видимо, было угодно, чтобы они вернулись в Москву ни с чем. К августу 1917 года самым дальновидным и проницательным уже было ясно, что страна катится в пропасть. Люди распродавали землю, недвижимость, ценные бумаги и уезжали за границу. Продавцы торопились и потому не дорожились. Ивану Романовичу представился случай купить по очень выгодной цене акции Южно-Русского Днепровского металлургического общества. То был крупнейший металлургическим завод Российской империи, треть капитала в котором принадлежала французам.

– Верное дело! – радовался Иван Романович, вбухавший в акции не только весь их заработок, но и занявший также денег у Синельникова. – Такие акции да по такой цене! Это нам с тобой, Танюша, Бог их послал за все наши мучения на этих треклятых гастролях! Можешь считать, дорогуша, что ты теперь с приданым.

О приданом Таня как-то не думала, не до того было, но от мысли о том, что папаше повезло купить задешево пачку таких замечательных акций, настроение сразу же улучшалось. Металлургический завод – это надежное предприятие, не сравнить с какими-нибудь мифическими золотыми приисками в Сибири. В то время в газетах часто писали об аферистах, впаривавших доверчивым простакам акции несуществующих золотодобывающих компаний.

Мать, узнав о удаче мужа, сразу же встревожилась:

– Если эти акции такие надежные, то почему их продавали так дешево? Уж не подсунули ли тебе фальшивые бумажки?

Ивану Романовичу пришлось посетить в компании супруги агентство Общества на Тверском бульваре, где им подтвердили, что акции настоящие. Евгения Сергеевна успокоилась и начала в шутку называть Ивана Романовича «биржевиком».

Радость длилась недолго. Октябрьская революция с ее национализацией всех предприятий превратила акции в пачку бумаги. Театр Струйского тоже национализировали, но он и его актеры не остались без работы. Новой советской власти актеры были нужны в качестве агитаторов. Струйский правильно оценил обстановку. Он не сказал ни слова против национализации своего театра, чем спас свою жизнь и передал его трудовому народу в полной сохранности, с целым имуществом, доказав тем самым свою лояльность. Когда же выяснилось, что у Струйского крестьянское происхождение (на самом деле он был из мещан города Харькова), председатель Замоскворецкого Совета рабочих депутатов Иосиф Косиор назначил его руководить революционной актерской бригадой. Струйский пригласил в бригаду оставшихся в Москве актеров своей труппы, в том числе и Ивана Романовича с Таней.

Иван Романович сильно волновался по поводу своего буржуазного происхождения. Он был сыном московского купца первой гильдии Романа Пельтцера и родственником известных фабрикантов. Одной лишь причастности к буржуазной семье в 1918 году было достаточно для того, чтобы быть расстрелянным без вины, без суда и следствия в качестве контрреволюционного элемента. И фамилия как назло редкая – клан Пельтцеров в России один-единственный, другого нет.

– Много ли ты добра видел от них, чтобы бояться? – успокаивала мужа, а заодно и себя Евгения Сергеевна. – Какие мы буржуи, скажите на милость? Кого ты когда эксплуатировал? Разве что меня, но я не стану жаловаться. Буржуям положено быть богатыми, а где наши богатства? Покажи мне их, а то я не вижу! Врагам бы моим столько здоровья, сколько у нас богатства!

Но, тем не менее, мать посоветовала Тане сменить фамилию на Ройзен. Из предосторожности.

– Ройзенов в России много, совсем не обязательно иметь отношение к бердичевским Ройзенам, – уговаривала она. – К тому же сейчас полезно иметь еврейскую фамилию. Посмотри, сколько наших среди вождей. Полный миньян![33 - Миньян – в иудаизме кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для общественного богослужения и ряда религиозных церемоний.]

Таня соглашалась с доводами матери – да, мама, все так, как ты говоришь, но фамилию так и не сменила. Во-первых, потому что это выглядело бы предательством по отношению к отцу (так, во всяком случае, ей казалось), а во-вторых, она уже успела если не сделать себе имя, то заслужить какую-то, пускай и небольшую известность как Татьяна Пельтцер. Стоит ли начинать все сначала? Да и звучит «Пельтцер» лучше, чем «Ройзен». Энергично звучит, хлестко, как выстрел.

Отец провел с Таней строгую беседу. Пожалуй, никогда раньше и никогда больше девочка не видела отца таким строгим. Хмуря брови и потрясая в воздухе указательным пальцем, Иван Романович говорил о том, что он порвал со своей семьей и стал актером, потому что не желал быть эксплуататором, а желал зарабатывать на жизнь честным трудом. О собственной антрепризе было велено забыть навсегда, словно ее никогда и не было. Антрепренер это же в сущности тот же эксплуататор. Закончив говорить, Иван Романович потребовал, чтобы Таня повторила сказанное, и успокоился только тогда, когда она пересказала все слово в слово.

Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Всячески стараясь подчеркнуть свою приверженность новой власти, Иван Романович активно работал в артистических бригадах, передвижных театрах, агитационных группах и прочих структурах, обеспечивая себе и своей семье не только хороший паек (деньги в то время ничего не стоили, ценились пайки, которых было несколько видов), но и страховку от возможных неприятностей. Эта активность была замечена и оценена должным образом. О «нехорошем» происхождении Ивана Романовича никто не вспоминал, а в 1925 году он даже стал заслуженным артистом РСФСР.

Обошлось.

У Синельникова и в антрепризе своего отца Таня прошла, если можно так выразиться, «классическую» театральную школу. В 1918 и 1919 годах она прошла школу революционную. К 1920 году ее театральное образование можно было считать законченным. Шестнадцатилетняя девушка имела большой сценический опыт. Она испробовала себя во всех амплуа и в различных видах постановок. Она схватывала все на лету и обладала великолепным даром импровизации. Она пела, танцевала, исполняла акробатические номера и даже обучилась чревовещанию. Она с уверенностью глядела в будущее и верила, что слава ее не за горами.

– Танюша, ты будешь великой актрисой, – часто повторял отец. – Помяни мое слово. Это я тебе не как любящий папаша говорю, а как старый опытный актер.

Старому опытному актеру Ивану Пельтцеру Татьяна верила, пожалуй, больше, чем своему любимому папаше. Если Иван Робертович начинал с того, что говорит как старый опытный актер, то всегда резал в глаза правду-матку без малейших признаков комплиментарности…

– Веселое было время, – говорила Татьяна Ивановна, когда ее спрашивали о первых революционных годах. – Веселое и непонятное. Никто ничего не понимал в том, что происходило, но все верили, что очень скоро наступит необыкновенно замечательная жизнь.

Глава седьмая

В шестнадцать лет

О, юность! о, веры восход!

О, сердца взволнованный сад!

И жизнь улыбалась: «вперед!»

И смерть скрежетала: «назад…»

    Игорь Северянин, «У бездны»

В марте 1919 года, выступая на митинге рабочих, матросов и красноармейцев города Петрограда, Владимир Ульянов-Ленин сказал: «Наши победы на Дону стали возможны исключительно благодаря усилению партийной и культурно-просветительной деятельности в рядах Красной армии. Это вызвало психологический сдвиг, и в итоге наша Красная армия завоевала для нас Дон».

Партийной и культурно-просветительной… Два этих понятия вождь и теоретик большевизма поставил рядом не случайно. Культурно-просветительной деятельности среди народных масс большевики придавали огромное значение. В Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА) существовало великое множество передвижных театров, актерских коллективов, которые выступали «на выезде», сегодня здесь, а завтра – там. Театры эти были разными – бригадными, армейскими, фронтовыми, но выше и значительнее всех прочих был передвижной театр Политического управления Революционного военного совета республики, впоследствии переименованного в Главное политическое управление РККА. В годы Гражданской войны этот театр можно было без преувеличения назвать главным театром молодой Советской республики.

До революции путь на сцену был долог и тернист. Не всем, далеко не всем актерам везло так, как юной Тане Пельтцер. Многие после окончания театральных курсов и школ упрашивали антрепренеров взять их в труппу (новичков брать остерегались – кот в мешке), а затем долго играли «на выходах». Иначе говоря, выходили, говорили что-то вроде «Приехал барин» или «Кушать подано» и уходили. Вот и вся роль. А часто могли выйти только для того, чтобы подать пальто или же пройтись с веником по сцене. У некоторых «на выходах» так вся жизнь и проходила.

После революции попасть на сцену не составляло никакого труда, было бы желание (и соответствовало бы происхождение). Двери революционных театров были распахнуты настежь перед рабоче-крестьянской молодежью. Но на одном энтузиазме, как известно, далеко не уедешь. Неопытных артистов надо было учить, поэтому практически при всех революционных театрах имелись актерские курсы.

На втором году советской власти Иван Романович сделал головокружительную карьеру – стал режиссером и актером передвижного театра Политуправления Реввоенсовета, а заодно и руководителем актерских курсов при театре.