Эффект безмолвия

Он научился монтировать сюжеты и программы, снимать на видеокамеру, учился телевидению, чтобы его тексты не могли испортить операторы и монтажеры. Он приглашал на телевидение маленького нефтяного города преподавателей из Москвы и других городов, но почти все его усилия, походили на вращение пустой мясорубки.

– Я все знаю, все слышал на месячных курсах, у нас сам Познер преподавал, – авторитетно заявлял Павшин.

– А я и так все знаю, – утверждал Задрин. – У меня хоть и нет высшего образования, но я любого специалиста за пояс заткну.

– Хамовского мы уже в разных видах снимали, что тут нового можно придумать? – вопрошали операторы.

– А мне Хамовский сказал: зачем вам учиться? – вспомнил Пухленко, полноватый крепыш, попавший в журналистику из спортивного института. – Как были слесарями третьего разряда, так и останетесь.

Блуждая в просветительских фантазиях, Алик набивал шишки на реальных косяках, он понял, что любой самый сладкий сон не заменит реальной еды, и решил больше внимания уделять собственным проектам, книге, нежели коллективу, начинка которого была ему неподвластна.

Между тем Валер в комнатушке отдыха на втором этаже телерадиокомпании продолжала собирать вокруг себя журналистов и вести провокационные разговоры.

– Прямо диктатор, скоро в туалет будем ходить по заявлению, – говорила она. – Компьютерные игры запретил. Я ему говорю: у наших ребят это единственное развлечение, и оно не мешает работе. А он: «Мы наполняем свою жизнь второстепенными делами, а потом жалуемся на нехватку времени для главного». Жанна, ты понимаешь?

– Гнет из себя, как бы хребет не сломался, – включилась в разговор Мордашко, озорно поблескивая зубами. – Заявляет, чтобы я лицом к нему поворачивалась, когда он со мной разговаривает. Да кто он такой, чтобы учить? Все говорят, что я сзади лучше.

– Книгу привез. Мог бы подарить. Так нет – только продает. Не уважает он нас, – напомнил Пухленко. – Татьяна, ты ее купила, о чем он пишет?

– Очередная «Дробинка», – веско сказала Букова. – Власть критикует, Хамовского. Но тут какой-то подвох. Хамовский его назначил главным редактором, а он выпустил книгу против власти и Хамовского.

– Избирательные технологии, – оценил Павшин. – Часть критически настроенного населения ушла за Аликом, а значит, в корзину Хамовского.

– Тут выгадывать нечего – все под Хамовским, – обобщила Валер. – Надо поссорить их. В этом наш шанс. Надо сказать Хамовскому, что доходы телерадиокомпании могут быть в десять раз выше. Тот заставит искать резервы. А что тут можно найти, если над доходами не такие, как Алик думали. Сядет главред в лужу. И здесь ему надо нервы делать…

НЕРВЫ

«Любой фрукт вкуснее всего перед падением».

В библиотеке маленького нефтяного города, за столами, выстроенными буквой «п», сидели молоденькие студенты, которым предстояло демонстрировать поэтические способности, и состоявшиеся поэты маленького нефтяного города.

Алик огляделся. Здесь была и милая поэтесса Примафеева, известная душевной мягкостью своих строк, и низенький дядька с бородкой, очень похожий на бомжа, Конепейкин, любитель закрученных смыслов, и передком пробивающая стихию жизни Твороп, которой просто нравилось рифмовать…

Бредятин, в стихах которого правили честные признания сумасшедших, пришел на мероприятие вместе с женой и, памятуя о появившейся в городе книге и прошлых конфликтах, присел подальше от Алика.

Поначалу мероприятие шло в спокойном размеренном темпе. Студенты, волнуясь и потея, читали свои произведения, а взрослые поэты пили чай вприкуску с печеньем.

Длилось все это достаточно долго, чтобы заскучать.

Затем слово перешло к гостям. Оно медленно и монотонно жужжало до тех пор, пока не наступила очередь Алика, пришедшего на поэтическое мероприятие только с целью раздачи своих книг детям.

Книга на детских руках полетела по букве «п». Бредятин, являясь одним из потешных героев этой книги, принялся подергивать скулой и бессмысленно наклоняться к столу, словно от резких кишечных болей. Его ведьмообразная жена, сидевшая от него по правую руку, воплощенная в миниатюрном эпизоде книги в злобном персонаже, ярко побледнела, ее глаза зажглись огнем крематория.

Алик не замечал происходившего с его коллегами по поэтическому творчеству, он радовался тому, как детские руки обнимают книгу, сказал несколько хороших слов о ней, и вернулся к теме заседания, посвященного Великой Отечественной войне:

– Сейчас часто пересматриваются итоги…

– Нет, я не хочу этого слушать! – вскрикнул Бредятин, кишечные боли которого достигли предела. – Я не хочу слушать этот бред!

– Вы о чем? Я еще ничего не сказал, – удивился Алик.

– Я не буду слушать эту оголтелую пропаганду, – понесло Бредятина, возжелавшего испортить впечатление детей об Алике и о книге, которую они еще не читали. – Сейчас о прошлом говорят черт те что. И он туда же.

– Михаил Иудович, я еще ничего не сказал, – еще раз напомнил Алик.

– Уже видно, куда клоните! – взорвался Бредятин, подпрыгнув с места.

– Вы, видно, начитались лишнего, вот и мерещится, – с мягкой язвительностью парировал Алик.

– Михаил Иудович, упокойтесь, успокойтесь, – вмешалась библиотекарша.

– Не буду я успокаиваться. Я ухожу, – Бредятин оделся и вышел за дверь.

«Я бы, наверное, и сам не выдержал, если бы на моих глазах распространялось парафинящее меня произведение», – подумал Алик и продолжил:

– Все сферы, куда может проникнуть народ, например, журналистика, депутатство, сразу облагаются этическими ограничениями. Но этические ограничения в сфере исследований всегда ведут к жульничеству. Спор о числе погибших в прошедшей войне будет вестись еще долго, но он не умаляет подвига солдат. А сейчас я хочу прочитать стихотворение своего друга Рифмоплетова, которое, правда, посвящено не войне, а жизни, но разве не ради жизни шла эта война?

Для истории жизнь – не святыня,

Как и кладбища тел в забытьи,

Сколько даренных судеб здесь стынет

В вечных поисках соли земли.

Но ни солнце, ни дальние звезды

Не оценят усилий людей.

Мы лишь – пыль, как и звезд этих гроздья,

Для безмерной галактики всей.

Дружные аплодисменты отхлестали жертву Бредятина и выгнали прочь. Алик взглянул на жену Бредятина и обомлел: ведьма, действительно ведьма. Ее распущенные поседевшие волосы, облизывавшие плечи, словно бы обладали собственной жизнью и гасили свет вокруг нее. Глаза блистали перестоявшимся гневом. Алик представил себя мужем этой женщины, и сердце наполнилось ужасом.

«Это она сделала Бредятина! – осознал он. – Как он живет с ней!?»

– Сейчас я проведу небольшой урок, – внезапно произнесла жена Бредятина и встала из-за стола с книжкой в руках.

Алик вспомнил, что она работает преподавателем в каком-то клубе и преподает детям, то ли литературу, то ли журналистику…

Ведьма подошла к одному из молодых поэтов, сидевшему неподалеку от Алика, положила книжку перед ним, открытой на определенной ею странице, и, отойдя на шаг-другой назад, произнесла, повелительно играя интонациями голоса:

– Посмотрите внимательно на эту картинку, что вы видите на ней!

Сказано было достаточно громко для небольшого зала библиотеки, сказано так, как говорят обычно злые колдуньи в сказках. Алику показалось, что волосы на жене Бре- дятина ожили.

Словно бы подтверждая мысли Алика о ведьме, жена Бредятина страшно заговорила о добром. От игры ее голоса сдавливало сердце. Причем, усиливая сливающиеся в слова звуки, она поворачивала рот, исторгающий их, в сторону Алика.