Комендантский час

Тихо дребезжа, огромный обоз, набитый измотанной солдатнёй, тащился по дороге, ведущей к очередному беснующемуся селу. Утреннее солнце, сменившее ночные дожди, грело плохо, и казаки, сохраняя нервное молчание, неустанно переминались в липнущих к телу черкесках.

Пётр сидел и смотрел на окровавленный штык своего ружья. Наконец, не выдержав, он достал из кармана платок, чтобы избавиться от осточертевшего алого рисунка, но сидящий рядом друг остановил его.

– Про холеру забыл? Не трогай. Кто знает, болел он или нет, – бросил казак, посматривая по сторонам.

Пётр убрал платок обратно в карман и взглянул на завернутое в непрозрачную ткань тело своего почившего командира, лежащее в подводе, плетущейся за казачьей каретой.

– Миш, ты тоже о Геннадьиче думаешь? – спросил он у друга.

– А как иначе? – проговорил тихо казак в ответ. – Можно подумать, ему надо было вот так за всё это помереть.

– Время такое, не знаешь, отчего поляжешь.

– А когда другое-то было? Он ведь перед отъездом – в больницу жертвовал, врачей благодарил за их труд. А потом вот что с ним сталось! Болезнь, выходит, не вокруг, а в нас сидит.

– О чем болтаешь ты? – не понимал Пётр.

– Людям пограбить захотелось да пар выпустить, вот о чем. А нам теперь эту кашу расхлёбывать. Чем Порфирий Геннадьевич смерть заслужил? Он что, крестьян обирал? Или, может, из дому велел носа не совать? Да даже если бы велел, все ж для людского блага.

– Занятие у нас с тобой такое: костьми ложиться по приказу. И Геннадьич солдатом был хоть куда, лучше нас это понимал.

– От пули на войне умереть не страшно, но дома-то!

– Миш, мы для войны живём, какая тебе разница, дома или за порогом?

– А суть не в войне, а в том, что нечисть, как только стало можно, повылезала и кутёж устроила. Ты не понимаешь? Успокоим мы этих оборванцев, а потом? Придёт новая чума и опять, по- новой? Что-то не так в нас самих.

– Болезнь множит больных, таков закон – и не попишешь.

– За что же мы воюем? Тварям только повод нужен, соберутся – выступят.

– Не понимаю тебя.

– Да что тут непонятного? Мы плетёмся от одной деревни в другую, и везде одно и то же: где из-за пустяка началось, где пьяные подрались, где кто-то поджог устроил. И пошло-поехало. Вот и спрашиваю я, за что мы воюем? Это не шведы, не турки. Это идиоты, которые еще вчера сивуху пили, рукавом занюхивая. А дураки – народ неистребимый, его только учить.

– Ты что предлагаешь?

– Бросить их всех наедине с тем пепелищем, что они оставляют после себя. Сами, глядишь, дойдут до порядка.

– Так и дойдут!

– Уроки лучше выучиваются самостоятельно. А мы штыками только прерываем процесс.

– А как же закон? Они преступники.

– А русские не признают справедливости, спущенной сверху. То ли дело самому за свой проступок пострадать….

Пётр замолчал, но через секунду перекрестился и сказал: « Справедливость так и так вся сверху. А эти, про которых ты говоришь, сами не остановятся. Поправ одни границы, они новых не придумают».

– Про границы верно, – пробормотал Миша. – Но почему нам надобно с этим всем справляться?

– Работа у нас такая, принципы таковы.

– Эти принципы Геннадьича в могилу свели. Каков же тогда в них прок?

– А жизнь вообще к могиле ведёт. Принципы только определяют, как ты в неё ляжешь. Думаешь, атаман, коли мог бы, переиграл все по-своему? Нет. Он умер за дело, которому был верен. Достойная смерть.

Миша не ответил Петру. Лишь взглянул сурово на штык-нож собственного ружья.

– О чем думаешь? – спросил друга Пётр.

– Да как бы нам так этой достойной смертью всех, кто верен разбою, обеспечить?

Обоз тихо въехал в село, проехал по главной дороге, и, так и не встретив ни одного жителя, остановился перед церковью.

– Что же тихо так? – вопросил Миша, а в это время его голова наполнилась тяжелым гулом, который всегда появлялся при излишнем нервном напряжении.

Солдаты не спешили покидать обоз, осматриваясь и осторожно прислушиваясь к одинокому молчанию вокруг.

Внезапно кто-то распознал глухое шипение, доносящееся из церкви, и обратил на неё взор. Двери храма открылись, и из них выкатилась дымящаяся бочка. Проскочив ступеньки, она влетела в военную карету и взорвалась. Мощный хлопок сотряс округу. Люди были оглушены и оттого дезориентированы. Густой дым заполнил площадку перед храмом, делая казаков слепыми: он попадал в глаза, заставляя их слезиться. Военные пытались прочистить уши от едкого звона, но как только это удавалось, их тут же оглушали вопли раненых.

Михаил ощупывал края перевёрнутой повозки, когда обнаружил под рукой ружье Петра. Сам казак лежал рядом с пробитой головой: в него попал осколок жестяного обода бочонка. Мужчина схватил оружие и испуганно сполз на землю. Откуда ни возьмись вдруг набежала безумная толпа с вилами и топорами. Люди стали добивать солдат с оторванными конечностями и рубить изо всех сил уцелевших . Кто-то успевал выстрелить в бунтовщиков, кто-то давал отпор кулаками, но вскоре обессилевал под натиском превосходящих сил. Михаил взглянул пред собой и сквозь пелену горького тумана увидел человека в чёрном, наблюдавшего за всем издалека. Казак вскочил на ноги и тут же подстрелил какого-то мальчонку, вооружившегося косой. Мужчина вынул нож из винтовки и, отбросив её в сторону, ринулся навстречу безучастному наблюдателю. Приблизившись на расстояние удара, он широко махнул клинком, рассекая руку уворачивающегося клирика. Не успел Михаил нанести второй удар, как его самого сразили метким выстрелом в спину. Демьян увидел Богдана, умыкнувшего винтовку у одного из почивших воинов.

Резня продолжалась не больше пары минут, Когда дым рассеялся, перед её участниками предстало поле бесславной битвы. Развороченные взрывом кареты пылали жарким огнем, покусывавшим тела мертвых. Пламя запекало свежие раны и оплавляло лица убитых. Бледные казаки были как попало разбросаны вокруг обоза. Ручейки свежей крови пропитывали землю, но и она была не в силах сразу напиться.

К раненому Демьяну подскочил Иван и принялся перевязывать рану.

– Это пустяки, заживёт, – говорил он, затягивая слишком тугой узел.

– Легче, легче, – командовал ему священник, почти не ощущая боли от восторга.

Он глядел на результаты своих трудов, и тёмная гордость захлестывала его с головой. Он приказал собравшейся вокруг него толпе вооружиться казачьими винтовками, а сам поднялся на паперть, с которой и собирался вещать сельчанам, еще вчера выбравшим его сельским головой и согласившимся на страшную авантюру.

« Братья и сестры, надобно мне нынче каяться пред вами! Я совершил ошибку! Я уверовал, что поветрия нет и хворь – лишь выдумка властей. Но это не так. Холера существует, люди! И её разносят солдаты, рыскающие по селам!» – произносил Демьян под улюлюканье толпы.

« А потому должно нам сплотиться пред лицом опасности!» – воскликнул он, и народ стал рукоплескать.

« Надобно нам расправиться с кровопийцами, что довольствовались нами столько времени! Нужно разобраться с последней преградой на пути к счастью и спокойствию, расправиться с последним помещиком, отравляющим своими деяниями наши жизни!» – кричал священник, а толпа внимала ему, голосом подавая знаки согласия.

– Идите же и поквитайтесь за то, что сделал этот нелюдь с вами, – наконец сказал клирик и тут же приказал Богдану и Ивану возглавить шествие к имению Климента Ляпунова.

Толпа заверещала и направилась туда, куда ей велели идти бандиты. Кто-то помимо винтовок держал в руках факелы, подожжённые от горящего обоза.

– Славно позабавимся! – подумал Клирик и ненадолго вернулся в церковь.

Там он проверил, хорошо ли припрятаны деньги и драгоценности. Они лежали в мешках в тёмной поповской обители. Демьян взял икону свято чтимого Прохора и положил её в один из мешков. Ему оставалось только одно – уничтожить сообщников.

Священник отстал от толпы, а потому, когда добрался до дома бывшего друга, увидел гору трупов Ляпуновских холопов, отчего-то решивших защитить дом хозяина. Ворота были отворены, и подле них лежало несколько застреленных сельчан, среди которых был и Иван. Богдан стоял неподалеку, за небольшой часовней, в окружении бунтовщиков, неумело обращавшихся с оружием. Он крикнул священнику, чтобы тот скорее бежал к ним.