Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют

– Ну их же двое доставлено с танкаевского рубежа?

– С тем хуже, товарисч-ч генерал. Фанатик. Всё кричит…

– Что именно? – комдив забросил ногу на ногу. Алый, двойной генеральский лампас, круто изломленный на широком тёмно-индиговом галифе, жарко вспыхнул в жёлтом отсвете лампы.

– А-ай, да всё одно! – капитан досадливо помахал рукой, словно отряхивал прилипшую к пальцам грязь. – Что де Великий Рейх…Советам не победить. Что за Германию отдадут жизни все: солдаты, офицеры и дети, и старики. Что из-за любви к Великой Германии и верности Гитлеру,– солдаты Вермахта готовы по первому приказу своих генералов попирать земли любых стран, без страха и упрёка идти и умирать на полях войны, храбро бросаться в любой огонь и ад. Потому, что знают: с ними фюрер и Бог!

– Ну, это старая песня, – скучающе уронил Семён Петрович и основательно затянулся папиросой. – Ничего, товарищи бойцы. Мы всю эту крестовую сволочь, – их кликуш – главарей, ещё будем судить военным судом – трибуналом, за все их зверства. Вот тогда поглядим, какие они песни запоют гады.

– Это перевести, товарисч-ч генерал-майор? – капитан Хавив красноречиво покосился на пленного Шютце.

– Отставить, замполит. Он и так знает. – Березин стряхнул пепел под ноги. – У нас в Россиии – Матушке ори-не ори…В Берлине, один хрен, не услышат. Вот потому, этот умник, уже не орёт. Да уж, – малиновый уголёк папиросы ровно загорался при каждой затяжке комдива, – серьёзно тут всё у тебя, Борис Самуилович. Сурово, как на передовой, понимаешь.

– Как же иначе, товарисч-ч генерал-майор? Это раньше при царе-кровопийце было: есть фронт и есть тыл…с «рябчиком-ананасом», с бисквитами и «Вдовой Клико»…Но теперь, таки, дело другое. Советский человек не халуй, не быдло! Сознательность и верность нашей партии – идут в авангарде…Теперь, таки, тыла нет. Есть только фронт, товарисч-ч комдив. И там – на Урале, в Сибири, как и мы здесь, наша Родина не смыкает глаз у станков и мартенов! «Всё для фронта, всё для Победы!» – вот девиз нашей коммунистической партии, вот цель советского народа. И каждый из нас, на своём участке, куёт Победу в этой священной войне.

– Да ты стратег, капитан, – Березин выпустил из угла рта душистую голубую струю. – Надо же, нет «тыла», есть только «фронт». Занятно, впервые слышу. Ах, чёрт…Тебе бы не зубы – рёбра выламывать с Моцартом, а возглавлять Штаб фронта. Да, погоди ты обижаться, замполит…И вот только не надо меня…агитировать за Советскую власть. Уволь от этой трескотни. Сам коммунист с Гражданской. Давай по делу, без твоих предисловий.

– Слушаюсь, товарисч-ч генерал-майор! – Хавив вытянул руки по швам и лишь потом, с победной, грассирующей нотой в голосе стал докладывать, временами поглядывая в тетрадь, чиркая и выклёвывая грачиными глазами ценные зёрна цифр и прочих выбитых сведений.

* * *

Комдив, погрузившись в свои мысли, при этом чутко слушал политрука, не вполне доверяя показаниям немца. Мельком взглянув на пленного офицера, отметил: молодое лицо обер-лейтенанта – сплошной вздутый лилово-красный синяк, было потерянным, с серыми тенями близкой смерти. На запястьях рук горели следы верёвочных пут, забрызганные грязью и кровью сапоги, стояли вкривь. Правда, это обстоятельство, ничуть не задевало душевных струн генерала, не вызывало никакого сострадания или чего-то ещё в этом роде. Перед ним был заклятый враг, который пришёл осквернить его святыни и землю…Вероломно вторгся с огнём и мечом: убивать-грабить советский народ, – и этого было сверхмеры. Командующий чувствовал его животный страх, желание выжить любой ценой, стремление переиграть судьбу, возможно, упрятать поглубже истину, до корней которой хотели докопаться захватившие его враги, – а потому крепко сомневался в искренности последнего. Однако, по мере излагаемых замполитом фактов, Семён Петрович, всё больше менял своё мнение. Данные Генриха Шютце не только не расходились со сведениями полковой разведки, но и правдиво дополняли сообщения капитана Ледвига. Впрочем, сие открытие ничуть не изменило его отношения к фрицу. Положа руку на сердце, Березину была не интересна личность немца. Он был равнодушен к его судьбе, равно, как и лютого врага, не впечатляли – кровь и слёзы России.

Немец был нужен ради одной – единственной цели: в его голове, в испуганной душе скрывалась важная на это час информация. Когда она будет выбита, хитростью либо угрозами, вычерпана до конца из пленника, тот потеряет для комдива решительно всякое значение. Всё станет, как было не раз. Лицо обер-лейтенанта Шютце исчезнет – забудется навсегда, как и сотни иных лиц фашистов, привнесённых войной в его жизнь. Оно сольётся с другими, не различимыми, среди бессчётных встреч, допросов, проверок, неопознанных оскаленных трупов: вмороженных в багровый лёд, или вдавленных в чёрную землю, или плывущих кокорами по воде, или зависших плотью на кольчатой стали проволочных заграждений.

Но здесь и сейчас, в кирпичном пристрое, где разместилось нехитрое хозяйство замполита Хавив, всё внимание, прозорливость генерала были сконцентрированы на пленнике, из которого по каплям добывалось драгоценное знание, пропускаемое сквозь сито допроса.

– Документы были при нём? – щуря воспалённые от бессонных ночей глаза, поинтересовался комдив.

– Так точно, товарисч-ч генерал-майор. Документы в порядке и у него, и у майора. Оба приписаны к моторизированной дивизии «Великая Германия». 108-й стрелковый полк…Двум батальонам которого при поддержке миномётов и артиллерии было приказано охранять этот ч-чёртов плацдарм.

И это тоже было похоже на правду, даже более чем…Буквы «GD» белого цвета, принято для пехоты в немецкой армии, вышитые на его погонах и чёткая манжетная лента на сером – цвет фельд грау – полевом мундире с названием этой дивизии, говорили сами за себя. На левом нагрудном кармане было зримо воинское отличие «За ранение» и «Нагрудный штурмовой пехотный знак». Березин знал: таким награждались солдаты и офицеры сухопутных войск, принимавших непосредственное участие в боях. Чёрный знак «За ранение». Каков был на груди Генриха Шютце, давали тем, кто получил в бою ранение и этим знаком по праву был горд любой солдат, без исключения.

…Слушая оперативные сводки капитана Хавив, анализируя новые данные о мнимых полях, живой силе противника в районе Шиловского пятачка и прилегавшего к нему леса; уточняя на сколько может быть плотен огонь миномётов, пулемётных гнёзд, выставленных на флангах новой линии укрепления гитлеровцев; разбирая общее положение на западной правобережной части Воронежа, куда враг продолжал упорно стягивать войска, Семён Петрович вновь ощутил, как с противного берега (где кое-как закрепились его три обескровленных батальона), пронизывая сырое пространство воздуха, продавливая стёкла его командного пункта и кирпичные стены пристроя, в котором он теперь находился. Бесшумно веют незримые, мощные силы, гуляют по расположению его гибельно истощённого полка, обнимают – принюхиваются к каждой землянке, артиллерийской упряжке, орудию, полевой кухне, поленнице, к каждой группе притихших бойцов, к каждому армейскому вещмешку, походному котелку…И эти злобные силы, эти враждебные вихри – суть знамения грядущей беды и несчастья, гарантия новой крови, новых страшных потерь, и чуткая мембрана в его командирской груди улавливала их присутствие, пульсировала, подавала сигналы.

Сердце Березина обложило льдом, когда он подумал о тех, кто окопался на вражеском берегу: командиры 1-го, 2-го и 3-го батальонов – Дерябин. Худяков, Воронов. Комдив напрягся, как кусок колючей проволоки, – первых двух к 15.00 сего дня, как доложил правый берег, уже не было в живых. Оба геройски погибли при взятии высоты. А вместе с ними смерть забрала: четырёх командиров рот, столько же взводных и бессчёту солдат.

«Твою мать! Оба: майор Валерий Дерябин и капитан Сергей Худяков просили подмоги…Страстно просили…Со зверским отчаяньем требовали новых штыков – автоматов… – Семён Петрович стиснул зубы до ломоты. Синеватая бледность облила щёки. – Простите, братцы! Простите, товарищи!..Знаю, детишки остались у вас!..Но, видит Бог, неповинный я!..Приказы не обсуждаются»..

И то правда, – видел Бог, знал…При всём желании не мог Березин, не смел оголить тыл левого берега до подхода свежих частей. Хоть убей, – не имел права бросить в бой за высоту 178, 0 последний резервный батальон майора Алёшина. Как верно и то, что с марша – с ходу вступить в единоборство, лоб в лоб, с численно превосходящими силами противника, – было тоже авантюрой, если не сказать крепче – самоубийством. Всё это прекрасно наперёд знал – понимал – предвидел Семён Петрович, ещё по опыту войны с белофиннами, по огненной линии Маннергейма…Но приказы не обсуждаются. Крут и суров был генерал-лейтенант М.М.Попов, в распоряжение 40-й армии которого была направлена 100-я стрелковая дивизия, – возражений не принимал и солдатских потерь не считал. Время, пропахшее кровью и порохом, стояло архисуровое: головы и погоны генералов летели, как листопад по осени.

После решающего, ожесточённого сражения под Москвой, при котором, считавшийся непобедимым, Вермахт был остановлен на подступах к столице, а затем и отброшен назад в ходе контрнаступления наших войск, Ставка и сам Верховный – ждали с фронта только побед. Вот потому, генерал-лейтенанту Попову, как воздух, как спасательный круг утопающему, нужен был правобережный плацдарм, о взятии, которого он мог бы рапортовать наверх, командующему Воронежским фронтом Н.Ф.Ватутину, а то и самому товарищу Сталину.

…Комдив затушил окурок, сцепил руки в замок. Безымянные, беззвучные потоки близкой беды, заливавшие пристройку сквозь тусклое оконце, окружали Березина. Пронизывали его однобортный генеральский френч, белый подворотничок, рельефное серебро и рубиновую эмаль орденов, «Золотую звезду» героя…просекали насквозь его от природы ладное, статное тело вятского богатыря и, как чудилось ему самому, в груди его выжигалась пустота. Бестелесная, лишённая материи скважина. Там, где должно было биться сердце, дышать наполненное табачным дымом лёгкое, бежать по жилам кровь, там казалось, всё было обугленным, покрытым горячим пеплом.

«Простите, товарищи… – черствея взором, мысленно повторил генерал. – Клянусь, мы отомстим…С лихвой отомстим за вас, ребята. Земля будет гореть под ногами врага. И будет проклят ими тот день, когда они решились перешагнуть священные рубежи нашей Родины».

Семён Петрович, глядя, как плещется в чёрной воде ведра рыжий отблеск лампочки, больной, тяжёлой мыслью, вновь подумал о невосполнимой утрате. А мысль о живых – комбате Воронове, о капитане Танкаеве, о начальнике полковой разведки Ледвиге, клещами сдавила горло. Теперь они, оставшиеся там, на огненном рубеже жизни и смерти, так же отчаянно требовали поддержки. А он по-прежнему ничем не мог им помочь. Проклятье! Ни обещанных танков, ни обещанной пехоты, как не было, так и нет.

«Твою мать…Так какой же я к чёрту комдив без дивизии?! – костерил себя Березин, сглатывая полынный ком в горле. – Какой генерал? Свадебный? Дутый?! Мыльный пузырь, да и только…И то верно: « Не по ранжиру погоны, брат…», «Эх, коротка кольчужка»».

Одна надежда оставалась на приданную стрелковому полку, батарею 152-миллиметровых гаубиц капитана Фёдора Порабудько. Их заградительный артиллерийский огонь, скоординированный командирами правобережья, хоть как-то мог поддержать, укрепившихся на плацдарме бойцов, дать, пусть зыбкую, пусть призрачную, но надежду на то, что батальоны выстоят и всё же сумеют дождаться подхода основных сил.

* * *

…Между тем, политрук Хавив закончил рапортовать и комдив из всего услышанного сделал прозорливый вывод. Стягивание довольно крупных сил неприятеля под Воронежем, – это ни что иное, как тонко спланированная игра немецких стратегов, главная задача которой отвлечь и сковать растянутое по всей фронтовой линии разрозненные советские войска, которые весной 42-го вели в основном активные маневренные оборонительные действия. Эти выводы лишний раз подтверждали предположение Ставки и собственно командование Воронежского фронта, что гитлеровцы готовятся к марш – реваншу, – второму «генеральному» наступлению на советско-германском фронте.

Положительно вся полученная из разных источников информация так или иначе сводилась к одному знаменателю: враг затевал нечто грандиозное, доселе ещё не виданное миром…И доказательством сего были дополнительные сведения разведок всех мастей. Ставка ожидала в ближайшее время: 6-я полевая и 4-я танковая армии вермахта готовят мощное наступление из района южнее Воронежа вдоль правого берега Дона, а 1-я танковая армия – из района Артёмовска в направлении на Кантемировку. Из всего этого становилось, очевидно: озлобленный противник стремится, во что бы то ни стало выйти в большую излучину Дона. По-всему захватить Валуйки, Россошь, Богучар, Кантемировку, Миллерово. И если ему это удастся, опрокинув наши Юго-Западный и Южный фронты, – перед ним открылись бы восточная дорога – на Сталинград и южная – на сказочно богатый нефтью Северный Кавказ и Закавказье.

Невидящими, словно присыпанными пеплом глазами, Семён Петрович в последний раз посмотрел на пленного немца…от железных, механизированных полчищ, которых ни ему, ни его бойцам, ни его любимой стране уже второй год не было житья.

Шютце, остро уловив взгляд большого начальника русских, судорожно дёрнул острым кадыком и запуганно, зачем-то без дела, согласно кивнул. И вдруг срываясь на крик, страстно и искренне, дрожа голосом начал отпираться, надеясь на доверчивость и сострадание важного офицера:

– Мой nein SS…Мой nein наци! Мой butte жить! Убивать nein! Butte schon![5 - Я не из войск СС…Я не нацист! Я хочу жить! Умоляю, не убивайте! Очень прошу! (нем.)]

Березин молчал. Обер-лейтенант больше не интересовал его. Из немца была сделана выжимка, оставшееся – было неважным, ненужным.

Так мыслил комдив, намериваясь встать и отправиться в штаб полка. Доложить со своего сектора последние данные генерал-лейтенанту Попову, вытребовать от него в конце-концов срочной поддержки; в который раз пытаться выйти на связь с комбатом Вороновым, выяснить положение, ободрить – поддержать героев хоть словом; и, если повезёт, добраться до походного лежака, рухнуть, укрыться полушубком и урвать у суток хоть пару-тройку часов.

Да, так думал генерал, хмуро взирая на онемевшего, ожидавшего своей участи Шютце. И надо ж, ветры неведомые! Нечто умоляюще – детское вдруг мелькнуло в лице фрица, что-то неуловимо – знакомое, как показалось Семёну Петровичу, повторявшее одно из выражений, его собственного сына Максима, когда тот, в болезной хвори, страдая от сыпкого жара, тянулся к нему, уповая на его волшебную силу, отцовское всемогущество и милосердие, находясь во всецелой зависимости от его благой родительской воли. И это невероятное совпадение бритвенно остро резануло, зачерствевшую за годы войны, душу Березина. Его единственный сын Максим, того же года, что и пленный Генрих Шютце, сейчас тоже воевал, защищал, умирающий от голода и бомбардировок блокадный Ленинград. Мог попасть в окружение – плен и, кто знает, быть может, тоже теперь был в застенке врага.

Накинув на плечи, проворно поданный старшиной Егоровым полушубок, он задержался у порога; чиркнул спичкой, прикурил новую папиросу. На душе было разное…Обречённо смотревший на него пленник, был чьим-то сыном. У него была мать, наверное, и отец. Родные день за днём, год за годом, ждали его в далёкой Германии, страдали за него, с напряжением слушали по радио бравые сводки с Восточного фронта и с тайным ужасом думали: что однажды в их доме…вдруг траурно плеснёт дверной колоколец…И бесстрастный фельдфебель из военной комендатуры, отдавая честь поспешно вручит серый, безликий конверт с уведомлением о геройской смерти их дорогого – любимого мальчика, единственного сына, обер-лейтенанта Вермахта – Генриха Шютце.

* * *

…В эту минуту, судьба молодого немца, сидевшего перед комдивом здесь, в пристройке коровника, под Воронежем, и судьба его сына Максима, воюющего среди заледенелых развалин голодного Ленинграда, вдруг оказались странно связанными. Нет, не как судьбы убивавших друг друга непримиримых врагов, а иной связью, проникавшей через его, Березина, тайно страдающее сердце. Как Бог свят! Ему виделось: жизнь одного непостижимым образом хранила жизнь другого, но смерть любого из них – неизбежно влекла за собой гибель второго. Эта магическая связь, негаданно нагрянув, обнаружив себя, держалась стойко, не исчезала. И боевой генерал Березин, герой Советского союза, смолоду убеждённый атеист, член партии – коммунист, вдруг ощутил неземную силу, снизошедшего на него озарения. Хороня эмоции под личиной невозмутимой суровости, он с суеверным родительским беспокойством, не давал ей оборваться.

– Разрешите, товарисч-ч генерал майор…Так, что таки, прикажите с ним делать? В расход?.. – Хавив прищурил, левый глаз, словно целясь.

– Помыть, накормить и дать возможность выспаться.

– Не понял. Я, кажется, ослышался, товарисч-ч генерал…

– Завтра с полевой кухней, отправишь его на железнодорожную станцию «Анна». Пусть комендатура с ним разбирается. Но без лишнего усердия, понимаешь…

– А как же-с…»бить без пощады за Советскую Родину ненавистного врага?..Как же патриотическая, пропитанная благородной яростью – ненавистью к врагу публицистическая нота нашего лучшего военкора Ильи Эренбурга «Убей фашиста для мамы»?! ведь, таки, сам товарисч-ч Сталин…Сам Верховный одобрил!

– Вам не понятен смысл моих слов, капитан?

– Но, ведь мы…своих досыта накормить не можем!..– колко клюнул вопросом политрук, целясь прищуренным глазом комдиву в переносицу.

– Отставить агитацию! – Березин гневно полыхнул взором. – Остроты и вопросы, замполит, прибереги для подчинённых и более подходящего случая. Этот обер-лейтенант мне ещё будет нужен. Сдашь под расписку. Это приказ.

– Так точно. – Хавив отдал «под козырёк», давя кривую, двусмысленную улыбку.

Но стоило комдиву перешагнуть порог, как политрук, зло шикнув на старшину «куда пр-рёсч-ч, дурак», первым нырнул за генералом в полутёмные сени, и шибанул перед носом ошарашенного Егорова дверью так, словно хотел поставить новую.

– Что ещё? – не поворачиваясь, через овчинный ворот раздражённо спросил Березин.