На изломе

– Помнишь, князь, места эти?

Князь тяжело переводил дух от волнения.

– Мне ли не помнить, государь, – глухо ответил он, – этих мест. Вот словно бы сейчас переживаю все день за днем.

И, указывая плетью на окрестности, он стал рассказывать, где были наши окопы. Вот здесь стоял Шеин, здесь Измайлов, на этом холме Прозоровский, а здесь фон Дамм и Лесли. Мертвой петлей окружили город, брешь в стене уже пробили, напасть бы и взять!.. Уже торжествовали победу, и вдруг – помощь… Явился Сигизмунд со своим войском… Сразу все…

Вот был день, когда поляки в город пробились!.. Днепр потек кровью, а не водой, земля дрожала, убитые лежали грудами, и за ними бились поляки, и все переменилось. Стали наших теснить. Одно за другим оставляли мы свои укрепления, сбились все в одну кучу… мороз, голод, позорная сдача…

И при этих тяжких воспоминаниях слезы выступили на глазах князя Теряева.

Все ему вспомнилось.

Ох, Смоленск, Смоленск, горемычный город земли Русской, в боях иссеченный боец! Много ли еще городов таких, как ты? Вся твоя жизнь кровью записана на страницах истории. В тяжкое Смутное время, стоя на рубеже меж Русью и Польшей, переходил ты из рук в руки всегда после кровавого боя, всегда обращенный в пепелище, залитый весь кровью. Недолго потом оставался ты в руках русских: взяли тебя снова поляки, несмотря на геройскую защиту Шеина. Вскорости тот же Шеин пришел за тобой и громил твои стены, морил голодом твоих защитников, проливая потоками кровь русскую и поляков. Царь Алексей отнял тебя и закрепил навеки за Русью.

Сто пятьдесят лет цвел ты, рос и украшался, пока не наступил страшный двенадцатый год, и снова ты был обращен в развалины и пепелища, и снова залился кровью…

И нет в черте твоей пяди земли, не напоенной кровью своих и врагов.

Слава тебе, железом и огнем крещенный Смоленск!

Царь поднял голову и глухо спросил князя:

– Что же, не изменник Шеин, если он до самых стен дошел и остановился?

– Нет, – твердо ответил князь, – всегда он прямил царю своему, а тут замешкался, да и рознь вокруг, свара промеж начальников. Строптив был боярин и на Москве врагов имел много!

Царь кивнул головой.

– Нет ничего хуже розни! – тихо промолвил он и прибавил, набожно крестясь: – Упокой душу, Господи, раба твоего Михаила!

Князь следом за ним перекрестился.

А тем временем войско уже приближалось, наполняя воздух гулом словно отдаленной грозы.

На стенах Смоленска замелькали черные точки. В воздухе чувствовался бой. Коршуны и вороны стаей кружились над равниной.

К князю Трубецкому то и дело подъезжали начальники частей, и он отдавал им приказания, как размещаться.

– Сегодня совет соберем, – сказал царь, – и поведем осаду.

Все разъехались устраивать свое временное жилище.

Князю Теряеву Антон со своим отрядом уже разбил палатку.

Князь вошел, помолился на красный угол и тотчас лег на войлоки, настланные для постели. Через несколько минут в палатку вошел ясный как день, радостный Петр.

– Вот и повоюем! – сказал он весело. – А то все охота да охота!

Отец взглянул на него и тихо улыбнулся.

Вот таким же юношей он был, может быть, даже на этом самом месте. Так же рвался в бой, тем же пылом горела его душа. И где все это?

Яркой картиной встали перед ним воспоминания пережитого. Богатырь Эхе, Антон, Мирон, бедный Алеша, сложивший в бою свою бесталанную голову, и, наконец, загубленная Людмила.

Он тяжело перевел дыхание.

– Батюшка, – ласково промолвил Петр, опускаясь подле отца на колени, – чего закручинился?

– Так, сын, молодость вспомнил; бури пережитые.

– Скажи, батюшка, про свои битвы.

Князь тихо усмехнулся.

– Тебе все давно Эхе пересказал, – ответил он и прибавил: – Сходи, погляди, хорошо ли наши молодцы устроились.

Петр послушно встал, взял плеть в руки и вышел из палатки.

У входа поджидал его Кряж. Его усатое лицо сияло радостью.

– Чего ты такой радостный? – спросил его Петр.

– А как же иначе-то. Теперя, значит, беспременно в бою будем!

Петр кивнул ему головой.

– Где наши стали?

– А пойдем, государь, я доведу!

Они пошли по лагерю. Войска не успели еще установиться, и всюду кипела работа. Стрельцы устанавливались своим обычаем: ставили четвероугольником обоз: длинные телеги со съестным и боевым припасом, а в середине правильными рядами выстраивали свои палатки, землянки и шалаши из ветвей и сучьев. Стрелецкий голова Артамон Сергеевич сам ходил по лагерю и то бранился, то шутил, то подгонял ленивых, а тем временем в больших котлах уже варилось пшено для горячей похлебки.

– Князю Петру здравствовать! – весело сказал Матвеев, увидев Теряева.

Петр поклонился ему в пояс.

– Куда путь держишь?

– А вот посмотреть, как наши молодцы устроились.

– Добро, добро, – похвалил его Матвеев, – первое дело о малом человеке подумать, о холопе своем. Все мы холопы перед Господом Богом! – строго окончил он и прибавил: – Коли удосужишься, зайди, покалякаем!

– Спасибо на ласке! – ответил Петр и пошел дальше.

Гусары и драгуны уставили длинные коновязи и чистили своих коней.

Другие устанавливали палатки, варили пищу, а иные, лежа на земле, беспечно играли в зернь.