На изломе

И жизнерадостный, любвеобильный царь стал сторониться мрачного Терентия и не звал его уже к себе так часто. Молодой Петр был ему милее.

Радостный и счастливый Петр не мог выносить мрачного вида своего брата и однажды сказал ему:

– Брат мой, Терентий Михайлович, поделись ты со мной своей думушкой! Что с тобой? От самого похода, как мы вернулись, ты совсем иной стал. Помнишь, бывало, мы вместе на охоту езживали. Ты меня добру поучал, а ныне словно чужие мы. Ты даже моей радости не рад.

Слова брата тронули Терентия. Он горячо обнял его и ответил:

– Не то, Петр! Брат ты мне любезный, как и был ранее. А только дороги наши разные! Я познал свет истины, а ты во тьме и все наши, и скорблю я о том и не знаю выхода!

Он вздохнул и провел рукой по побледневшему лицу.

– Почему мы во тьме? – тихо спросил Петр.

Терентий ответил:

– Никонианцы вы! Душу антихристу продали!

И Терентий с жаром начал передавать поучения Аввакума, рассказывать про виденное у Морозовой, говорить о знамениях, что свидетельствуют о гневе Божьем.

Петр слушал, ничего не понимая из его слов, а потом беспечно ответил:

– Про то знают царь, патриарх да наши духовники! А мне в это дело не мешаться. Слышь, для того собор был. Греческий и антиохийский патриархи были. Им ли не знать?

Терентий гневно топнул ногой.

– Им что? Их прельстил тогда Никон, они и согласились. У себя небось «Исус» с одним «и» пишут, и аллилуйя поют как надобно, и все прочее, а мы – погибаем! Им на радость, что антихриста нам оставили…

Петр покачал головой.

– Мудрено все это! Мое дело саблю знать, да своих соколов, да Катюшу!

– То-то и есть, – с укором ответил Терентий, – что дороги у нас разные. Ты по одной, а у меня другая. Не о хлебе едином жив будет человек, а вы все только о хлебе!..

Петр вздрогнул и отошел от Терентия. Действительно, дороги их были разные. Князья Голицыны – вот это приятели ему. Тугаев только стал что-то больно уж мрачен да пасмурен.

Неделю здесь, неделю на усадьбе где-то, а дома у него жена какой-то немочью больна. Сказывают, и доктора, и ворожеи, и знахарки были – нет от них помощи! Лежит да охает!

Понятно, после того не до радостей Тугаеву.

Тугаеву и впрямь было не до радостей.

Ехал он в вотчину к себе, видел Анну, миловался с ней и не мог забыться даже подле любимой девушки. Мысль о своем окаянстве уже начала мучить его с того момента, как, целуя жену, он напоил ее медом, после чего с ней приключилась немочь.

Вернется он домой, слышит ее тяжкие вздохи, иногда стон, и нет сил ему побороть свои мучения. Схватится он за волосы, выбежит в сад, упадет ничком на траву и рвет ее руками и колотится головой о землю.

А иногда велит подать вина заморского и пьет его чару за чарой, пока в бесчувствии не упадет под лавку.

Анна, в тишине и одиночестве, не раз говорила с Дашей:

– Ах, девонька, не в радость нам окаянство наше! Гляди, прежде веселый был Павел, а каким нонче стал? Узнать нельзя. Гляди, то меня как безумный целует, то бормочет что-то об аде такое страшное, то вдруг плакать начнет!

– В закон с тобой вступить хочет, а нельзя, моя ясная княжна. С того и печалится! – объясняла Даша.

– Ох, и чем это кончится, – вздыхала княжна, – и люб он мне, и за себя страшно! Коли отец проклянет, не видать мне ни покоя, ни счастья!..

– Не проклянет, драгоценная! Коли поначалу не проклял, теперь и подавно. Они все думают, что тебя силой увезли. По сю пору ищут!

– А вдруг найдут?

– Тут-то? – Даша качала головой. – Кому и в ум взбредет у князя Тугаева на вотчине искать? Нет! Тут покойно!

Но не была покойна духом Анна.

Над ней постоянно висел страх проклятия и мысль о своем безумном поступке.

Случилось раз, поздно ввечеру приехал на вотчину князь Тугаев.

Анна вышла ему навстречу, взглянула на него и вскрикнула:

– Что случилось?

– Анна, рыбочка моя, – прохрипел князь, – жена побывчилась! Волен я, как сокол!

– Упокой, Господи, ее душу! – прошептала Анна, набожно крестясь, а князь Тугаев обнял ее, стал целовать и заговорил, как безумный:

– Ну ее! Теперь ты моя! Я скажу на Москве, что нашел тебя и за себя возьму! Ох, ласточка! И мучилась она! Ой, ой! Корчило ее всю. Померла черная-черная… Ох, нет нам с тобой радости!..

Часть третья

Концы и начала

I

Через семь лет

Прошло семь лет, наступил 1669 год. Немало перемен произошло за это время в жизни наших героев. Князь Тугаев женился. Он поехал будто на охоту, будто отнял Анну из рук разбойников и привел ее домой плачущую, испуганную. Все наперерыв спрашивали ее, что с ней было. Она путалась, рассказывала небылицы и под конец плакала. Все слушали, качали головами и единогласно решали:

– Что она может, бедная, знать? Известно, перепугалась до смерти; всю память отшибло. И разбойники взяли не иначе как для выкупа.

Сам Тугаев рассказывал одно и то же.

– Залетел у меня сокол, и поехал я его искать. Лес густой, огромадный, я и запутался, только смотрю – поляна, а на поляне двор стоит, тын такой ли высокий; я к нему, а ворота на запоре. Прочел я молитву, привязал коня, влез на дерево, а с дерева по суку на тын, а с тына на двор. Гляжу, изба стоит, такая крепкая; я к ней. Ковры, оружие всякое, кубки, такое ли богачество; а в избе ни души. Я в горницу, и там никого. Я по лестнице во светелку. Глядь, а там княжна Анна Михайловна. Увидала меня, так и встрепыхнулась вся. Уходи, говорит, отсюда, здесь разбойники! Ну, а я и ее с собой прихватил! – скромно оканчивал он свой невероятный рассказ.

– Не иначе как для выкупа, – говорили все слушатели.

Петр обнимал Тугаева и клялся ему в вечной дружбе; старый князь кланялся ему поясно, обнимал его, плакал от радости и говорил:

– Проси, чего хочешь!