Божьи воины

Зато Длинная Твида встретила его главенствующим над всем – и прямо-таки ошеломляющим запахом пекарских изделий. В пекарских лавочках, на прилавках и лавках золотились, красовались и аппетитно пахли знаменитые пражские выпечки. Хоть в больнице он позавтракал и голода не чувствовал, но не удержался и в первой же пекарне купил две свежайшие булки. Булки, которые здесь называли цалтами, имели столь навязчиво эротичную форму, что Рейневан долгое время шествовал по Длинной Твиде слово во сне, натыкаясь на палатки, погрузившись в жаркие, как пустынный самум, мысли о Николетте. О Катажине Биберштайн. Среди прохожих, на которых он налетал и в задумчивости толкал, было несколько вполне привлекательных пражанок различного возраста. Он их не замечал. Рассеянно извинялся и шел дальше, попеременно то кусая цалту, то словно загипнотизированный всматриваясь в нее.

Старогродский рынок привел его в чувство запахом крови.

«Да, – подумал Рейневан, поедая цалту, – здесь-то, возможно, и неудивительно. Для этих-то булыжников кровь не в новинку». Яна Желивского и девятерых его сподвижников обезглавили как раз здесь, у Старогродской ратуши, приманив сюда в тот мартовский понедельник. Когда после предательской казни отмывали от крови полы, красная пена текла из-под ворот ручьями, стекая, кажется, к самому стоящему посередине рынка позорному столбу и образуя там гигантскую лужу. А вскоре после этого, когда весть о смерти трибуна вызвала в Праге взрыв гнева и жажду мести, кровь потекла по всем тамошним сточным канавам.

В сторону Божьей Матери у Тына шли люди, они толпились под сводом ворот. «Будет проповедовать Рокицана, – подумал Рейневан. – Надо бы послушать, что может сказать Ян Рокицана». Слушать проповеди Яна Рокицаны всегда стоило. Всегда. Особенно же теперь, во времена, когда так называемый ход событий поставлял темы для проповедей прямо-таки в ужасающем темпе. Было, ох, было, о чем проповедовать. И стоило слушать.

«Нет времени, – сообразил он. – Есть более срочные дела. И есть проблема… Состоящая в том, что за мной следят».

В том, что за ним следят, Рейневан убедился уже давно. Сразу после выхода из больницы у Святого Креста. Следящие были весьма ловкими, держались незаметно, очень искусно прятались. Но Рейневан их заметил. Потому что это было не в первый раз.

В принципе он знал, кто за ним следил и по чьему приказу. Однако это не имело особого значения.

От шпионов надо было отделаться. У него даже был план.

Он вышел на людный и вонючий Скотный Тарг, смешался с толпой, идущей в сторону Влтавы и Каменного Моста. Он хотел скрыться, а на Мосту, в узкой горловине, тесном перешейке, соединяющем Старе Място с Малой Страной и Градчанами, в шуме и толчее была реальная возможность исчезнуть. Рейневан пробирался в толпе, задевая прохожих и нарываясь на оскорбления.

– Рейнмар! – Один из тех, кого он задел, вместо того, чтобы, как другие, обозвать его курвиным сыном, поприветствовал его, назвав по имени. – Господи! Ты здесь?

– Я здесь. Послушай, Радим… Господи, почему ты так воняешь?

– Это, – Радим Тврдик, невысокий и не очень молодой, указал на ведро, которое тащил, – это глина и ил. С берега реки. Они мне необходимы… Сам знаешь зачем.

– Знаю. – Рейневан беспокойно осмотрелся. – А как же.

Радим Тврдик был, как знали все посвященные, чернокнижником. Радим Тврдик был также, как знали некоторые посвященные, пленен идеей создания искусственного человека. Голема. Все, даже малопосвященные, знали, что единственного до сих пор голема удалось в очень-очень давние времена создать некоему пражскому раввину, которого в сохранившихся документах называли, вероятно, искаженным именем Вар Галеви. Древнему еврею, как говорят документы, сырьем для создания голема послужили глина, ил и тина, взятые со дна Влтавы. Тврдик – единственный, – однако, считал, что роль активизирующего фактора здесь сыграли не обряды и заклинания, кстати, известные, а некая определенная астрологическая конъюнкция, влияющая на конкретный ил и данную глину, на их магические свойства. Однако, не имея ни малейшего понятия, о каком именно расположении планет идет речь, Тврдик действовал методом проб и ошибок: набирал глину настолько часто, насколько мог, – в надежде, что когда-нибудь нападет на необходимую. Брал из различных мест. Сегодня явно «перебрал»: судя по вони, он взял «сырье» непосредственно из-под какого-то отхожего места.

– Ты не на работе, Рейнмар? – спросил Тврдик, вытирая лоб тыльной стороной ладони. – Не в больнице?

– Я смог уйти пораньше. Работы не было. Спокойный день.

– Дай Бог, – колдун поставил ведро, – чтобы не последний. Потому как время такое…

Все в Праге знали, в чем дело, о каком времени шла речь. Но об этом предпочитали не болтать лишнего. Фразы не договаривали. Это вдруг сделалось всеобщим и модным. Обычай требовал в ответ на такое недоговаривание сделать мудрую мину, вздохнуть и многозначительно покачать головой. Но у Рейневана не было на это времени.

– Иди своим путем, Радим, – сказал он, оглянувшись. – Я не могу здесь стоять. А лучше б и ты не стоял.

– Э?э-э?

– За мной следят. Поэтому я не могу идти на Суконническую.

– Следят, – повторил Радим Тврдик. – Те, что обычно?

– Наверное. Бывай.

– Погоди.

– Чего ради?

– Неразумно пытаться уйти от хвоста.

– Почему бы?

– Для следящих, – пояснил на удивление толково чех, – попытки отделаться от хвоста явный знак, что у того, за кем следят, не все в порядке с совестью и есть что скрывать. На воре шапка горит. То, что ты не идешь на Суконническую, – мудро. Но не крути, не сбегай, не скрывайся. Делай то, что делаешь всегда. Заставь шпиков заскучать от нудной повседневной рутины.

– Например?

– У меня в глотке пересохло от копания ила. Пошли «Под рака». Выпьем пива.

– За мной следят, – напомнил Рейневан. – Ты не боишься…

– А чего? – Колдун поднял свое ведро. – Чего бояться-то?

Рейневан вздохнул. Пражские магики поражали его не в первый раз. Он не знал, то ли это заслуживающее удивления хладнокровие, то ли тривиальное отсутствие воображения, но некоторые местные чародеи часто, казалось, не принимали во внимание тот факт, что занимающимся черной магией людям гуситы были гораздо страшнее инквизиции. Maleficium, колдовство, входило в перечень смертных грехов, которые, следуя четвертой пражской догме, карались смертью. Когда речь шла о пражских догмах, с гуситами шуточки шутить не приходилось. Считающиеся умеренными пражские каликстинцы отнюдь не уступали в этом таборитским радикалам и фанатикам сиротам. Пойманного колдуна засовывали в бочку и сжигали на костре.

Они повернули в сторону рынка, пересекли Ножовницкую, потом улицу Злотников, затем Сватойильскую. Шли медленно. Тврдик останавливался около лавочек, обменивался со знакомыми лавочниками парой-другой сплетен. По принятому стандарту фразы прерывали после «теперь, когда такое время…». Несколько раз в ответ следовала мудрая улыбка, вздох и многозначительный кивок головой. Рейневан осматривался, но шпиков не замечал. Они прятались очень хорошо. Он не знал, что чувствовали они, но его самого это нудное однообразие начинало донимать весьма и весьма.

На счастье, вскоре, свернув со Сватойильской во двор и под арку, они вышли прямо на каменный дом «Под красным раком». И на корчмушку, хозяин которой ничтоже сумняшеся назвал ее точно так же.

– Эй, гляньте-ка! Это ж Рейневан!

За столом на стоящей за столбами невысокой скамье сидели четверо. Все были усаты, широкоплечи, в рыцарских дентнерах. Двоих Рейневан знал, они были поляками. Если б не знал, то догадался бы: как все поляки за границей, в чужой стране они вели себя шумно, нагловато и демонстративно хамски. Что по их собственному мнению должно было подчеркивать статус и высокое общественное положение. Забавным было то, что после Пасхи статус поляков в Праге сильно понизился, а их положение упало и того ниже.

– Отлично! Приветствуем тебя, уважаемый наш Эскулап! – встретил его один из поляков, знакомый Рейневана Адам Вейднар герба Равич.

– Присаживайся! Садитесь оба! Приглашаем и угощаем!

– А чего это ты так охотно приглашаешь? – поморщился с демонстративным отвращением другой поляк, тоже великопольчанин, тоже знакомый Рейневану Николай Жировский герба Чевойя. – У тебя избыток деньги?, что ли? К тому же он травник, у прокаженных работает! Заразит нас лепрой-то! А то и чем похуже!

– Я больше не работаю в лепрозории, – терпеливо пояснил Рейневан, делавший это уже не в первый раз. – Я сейчас лечу в больнице богословов. Здесь, в Старом Месте. При церковке Святых Симеона и Юдифи.

– Ладно, ладно, – махнул рукой Жировский, который все это знал. – Что выпьете? Ага, зараза, простите. Познакомьтесь. Посвященные в рыцари господа: Ян Куропатва из Ланцухова, герба Шренява, и Ежи Скирмунт, герба Одровонж. Прошу прощения, но чем тут так, мать ее, воняет?

– Тиной. Из Влтавы.

Рейневан и Радим Тврдик пили пиво. Поляки пили ракуское вино и ели тушеную баранину, заедая хлебом. При этом разговаривали демонстративно громко по-польски, рассказывая друг другу различные глупости и каждую по отдельности отмечая громким хохотом. Прохожие оборачивались, ругались себе под нос. Иногда сплевывали.

С Пасхи, точнее, с Великого четверга, мнение о поляках среди чехов было не из лучших, а их положение в Праге не из высоких. И то, и другое проявляло тенденцию к понижению.

С Зигмунтом Корыбутовичем, для краткости именуемым Корыбутом, племянником Ягеллы, кандидатом в чешские короли, в первый раз в Прагу приехали общим счетом около пяти тысяч польских рыцарей, во второй – каких-нибудь пять сотен. В Корыбуте многие усматривали надежду и спасение гуситской Чехии, а поляки отважно бились за Чашу и право Божие, не жалели крови под Карлштайном, под Иглавой, под Ретцом и под Усти. Несмотря на это, их не любили даже чешские товарищи по оружию. Разве можно любить типов, которые фыркали, услышав, что их чешские соратники носят имена Пицек из Псикоусов, или Садло из Старе Кобзи? Которые диким хохотом реагировали на такие имена, как Цвок (для них звучащее как непристойность) из Халупы или Доупа (Ха! Ха! Задница – вот так имечко!).

Предательство Корыбуты, ясное дело, очень серьезно навредило польскому делу. Надежда чехов провалилась по всей линии, гуситский король in spe[13 - Здесь: предполагаемый (лат.).] стакнулся с католическими панами, предал дело причастия sub utraque specie, нарушил четыре догмы, которыми поклялся. Заговор раскрыли. И племянник Ягеллы вместо чешского трона попал в узилище, а на поляков стали смотреть явно враждебно. Многие из них тут же покинули Чехию. Некоторые, однако, остались. Как бы подтверждая этим порицание предательства Корыбуты, как бы демонстрируя приверженность Чаше, как бы декларируя готовность продолжать борьбу за каликстинское дело. И что? Их все равно не любили. Подозревали – не без оснований, – что каликстинская проблема придает им шарма, утверждали, что они остались, так как, primo[14 - во-первых (лат.).], возвращаться им было некуда и не к чему. В Чехию они отправились уже будучи преследуемыми судами и секвестрами за растраты, а теперь вдобавок над всеми ими, включая и Корыбута, нависла угроза проклятия и отлучения. Так как, secundo[15 - во-вторых (лат.).], в Чехии они воюют исключительно ради наживы, трофеев и имущества. Так как, tertio[16 - в-третьих (лат.).], они вообще не воюют, а воспользовавшись отсутствием воюющих чехов, трахают их жен.

Все эти утверждения соответствовали истине.

Слыша польскую речь, проходивший мимо пражанин сплюнул на землю.

– Ох, что-то не любят они нас, не любят, – заметил, смешно потягиваясь, Ежи Скирмунт герба Одровонж. – Почему бы это? Удивительно.