Доброе дело

Он крикнул:

– Мина Карловна! А, Мина Карловна! Поди-ка сюда!

Экономка вошла сердитая.

– Что вам? Говорите скорей – у меня там прачка белье подала.

– Скажи мне, Минхен, – только не ври… Делала ты когда-нибудь добрые дела? А?.. Весело это тебе было? Скажи?..

– Ах, вы все с глупостями, Василь Сергеич! – обиделась немка и хотела уйти. – Праздник у человека, целый полный рот занятий, а вы все мешаете со своими капризами.

Василий Сергеевич удержал ее за руку:

– Стой! Ни с места! А то праздничные отниму за неблагодарность!.. Отвечай: делала ли ты когда-нибудь добрые дела? Рассказывай, делала?

– Разве можно о своих добрых делах рассказывать? Какой вы странный человек! Правая рука должна не знать, что делает левая, – наш Господь Иисус сказал, – с глубоким негодованием отвечала Мина Карловна, – и это не шутки, Василь Сергеич! Только вы можете этим шутить, потому что у вас жестокое сердце… И вы безбожник, Василь Сергеич!

Немка покраснела больше обыкновенного, могучая грудь ее заколыхалась, на сверкающих глазах навернулись две блестящих слезинки, и она быстро заговорила, с пафосом, ударяя себя по лиловой кирасе.

– Я – христианка, Василь Сергеич! И я знаю своие христианские обязанности! Спросите у моей больной, параличной маменьки и у моей слепой бабушки – кто их содержит?.. И лекарство покупает им и все? Спросите у сестры Мальхен, кто ей помог в ее делах? Кто ее мужа из тюрьмы выручал?.. Кто ей 25, и 50, и 100 р. взаймы без процент дает, в одну минуту, с первого слова? Спросите у брата Фрица, – кто его жену лечил и хоронил, кто ласкает его шесть сироток? И платьица, и теплые сапожки, и все к празднику покупает? Спросите!.. Спросите у нашего пастора Фрейганг, – кто ему больше 50 р. в год на приходские бедные дает, из своего трудового, ах, какого трудового, жалованья? Кто всякий свободный день вяжет для бедных теплые шарфы, и пульс-вермер, и чулки?.. Посмотрите мою приходо-расходную книгу!.. Тогда и узнаете: делает ли ваша Карловна добрые дела или нет!

Проговорив этот монолог, Мина Карловна, в искреннем умилении от собственной доброты, расплакалась и убежала к себе в комнату.

Шутка Василия Сергеевича ее расстроила. Она разбирала принесенное прачкой белье и продолжала вытирать набегавшие на глаза слезы.

«Да, она – „Карловна“ – может сказать, что она христианка; она хорошая, честная немецкая девушка; до двадцати-пяти лет она была совсем невинная, как дитя… И такая хорошенькая!.. Она привлекала публику в деликатессен-келлер и бир-галле своего папаши, – но никто никогда не смел забываться!.. И у нее был жених Франц; она ждала его десять лет, потому что он был беден… И вдруг случайно заходил в деликатессен-келлер этот старый безбожник… Он уже и тогда был совсем старый… как желтый огурец-шлюпик!.. И он ее подло обольстил своими обещаньями, – и обманул; он увез ее к себе, сделал из нее прислугу, экономку, няньку свою, которая должна делый век от него жестокости переносить и его сумасшедшие, глупые капризы исполнять… Он, он, – этот гадкий старик виноват, что папенька рассердился и умер, что бедный Франц сделался пьяницей и тоже умер!.. Ах, она все это перенесла и еще многое перенесет терпеливо и дождется счастливого дня… Теперь уже недолго ждать, – доктор сказал. О! она получит награду за все свое христианское терпение, получит».

Василий Сергеевич сидел задумавшись, машинально перелистывая книгу, несколько озадаченный ответом Мины Карловны и ее слезами. Стало-быть, эта глупейшая и злющая женщина знает-таки, конечно по-своему, по-немецки, – «какая сласть» в добрых делах: она гордится ими, хвастается, помнит все наперечет, до пульс-вермеров включительно, они у нее в приходо-расходную книгу записываются; при одном воспоминании о них, – она плачет, не притворяется.

«Ну-ка, Василий Сергеевич, ты, брат, – чем похвастаешь?» – задал он себе вопрос и стал мысленно рыться в далеком прошлом, стараясь припомнить какое-нибудь свое доброе дело. Но как нарочно – ни одно не всплывало в памяти. Напротив, разные гадости – большие и маленькие – назойливо лезли в голову.

«Да как же это так? – за шестьдесят слишком лет, что я себя помню, – ни одного доброго дела?.. Не может этого быть? Непременно есть оно, – только он забыл. Вот и выходит, что Карловна права, когда все свои пульс-вермеры в записную книжку заносит! Вот если б и я записывал…»

Василий Сергеевич вдруг припомнил что-то очень смешное, громко расхохотался и закашлялся.

«Ну, совсем как сумасшедший становится этот старик!.. Смеется один сам с собой!..» – подумала Мина Карловна, услышав его хохот.

Василий Сергеевич вспомнил наконец одно свое доброе дело – анекдот, случившийся с ним во время далекой молодости. Еще гусаром он был тогда, покучивал потихоньку от жены; раз в маскараде подхватила его какая-то француженка, показалась ему хорошенькой под маской – стройная, глаза карие, большущие, зубы прекрасные, так и блестят под кружевами, ручка крошечная. Накормил он ее тут же в буфете; француженка ужинала под маской, много ела, изрядно выпила, болтала, смеялась, – смех такой звонкий… Ну, потом поехал он ее провожать, – она пригласила. Жила в меблированных комнатах; приехали, вошли. Она сняла маску. Батюшки!.. Старуха лет пятидесяти с хвостиком и рожа – невообразимая! Улыбается ему. И жаль ему ее стало, и смешно, и гадко. Он вынул из бумажника 25 рублей, положил на камин, не говоря ни слова, и давай Бог ноги. А на другой день утром внес, для смеху, в свою записную книжку следующее:

«Donnе 25 r. ? une pauvre vieille».

И попадись после эта записная книжка в руки его жене; ревнивая была покойница, все его поймать хотела, любовных записок у него в столе и по карманам искала… Прочитала она эту строчку, прослезилась, в восторг пришла… Так и умерла, голубушка, в убеждении, что ее супруг благотворительностью занимается, старым салопницам двадцатипятирублевые милостыни подает.

– Да-с, так вот и мы когда-то свои добрые дела записывали!..

«Да неужто только эти 25 рублей? Должно быть еще что-нибудь…» Но сколько ни рылся в памяти Василий Сергеевич, ничего, решительно ничего, кроме этих двадцати-пяти рублей, не нашел.

II

На улице под окном жалобно пискнула шарманка, похрипела, похрипела и заиграла заунывно мотив из «Травиаты». Василий Сергеевич очнулся из задумчивости, подошел к окну, сложил и отодвинул китайские ширмочки, уселся на кресло, снял очки и стал глядеть на улицу; его старчески-дальнозоркие глаза отлично видели все малейшие подробности оживленной картины.

Он любил это занятие, называл его: «voir ce que font mes chers compartiotes». Он жил в нижнем этаже большого собственного дома на углу двух бойких улиц.

Суета, суматоха, толкотня на улице была страшная; мимо дома Изметьева шла и ехала масса народа в праздничных хлопотах; все сновало, спешило, неслось куда-то; у всех пешеходов в руках были свертки, узлы, корзины; вот близко-близко от тротуара едет пресмешная барыня на убогих извозчичьих санях, беременная должно быть, в широчайшей ротонде с каким-то обдерганным рыжим мехом, в старой бархатной шляпенке, съехавшей на сторону, и свалившимся с головы платке; в ногах у нее, из-под полости, высунулась корзинка с дешевыми детскими игрушками и торчит из кулька замороженный поросенок; на самом животе стоит небольшая елочка, украшенная цепями и обручами из цветной бумаги; выражение этого немолодого румяного лица – самое блаженное, благодушное, сияющее; проезжая мимо шарманщика, барыня засуетилась в санях, высвободила руку из рыжей муфты и бросила ему медный пятак.

«Вишь ты, и тоже, поди, думает, что благодеяние сделала! – рассмеялся Василий Сергеевич. – Дура! Много ты помогла ему своим пятаком? Разве так помогать надо? Уж если помогать…»

Василий Сергеевич стал разглядывать шарманщика. Это был старый человек его лет, а может-быть и старше. Высокий, сгорбленный, очевидно не иностранец, а русский, «бывший дворовый», судя по типу лица и фасону седых бакенбард; надета была на нем какая-то буро-зеленая заплатанная кофта, как будто женская, подпоясанная веревочкой; заплатанные и грязные светло-серые штаны, засунутые в промерзлые валенки; на горле накутан красный вязаный шарф, на голове старая барашковая шапка; уши повязаны клетчатым бумажным платком. Переваливаясь и заплетая ноги, старик с трудом поднял упавший в бурый снег пятак, вернулся на место, переменил вал и заиграл веселую польку.

Из подъезда вышел Феликс – швейцар Изметьевского дома и строго остановил его, указывая на барские окна. Шарманщик умолк, покорно перекинул свой инструмент за спину и поплелся дальше. На углу улицы он остановился перед лотком разносчика, продававшего мороженые яблоки и пряники.

Василий Сергеевич в одну секунду бесповоротно решил, что именно с этого несчастного старика, именно сейчас, надо начать свое «служение человечеству», на-зло сестрице Юленьке, и идиоту, и Карловне. Он отворил форточку и крикнул швейцара:

– Феликс!

Расторопный полячок, в фуражке с золотым околышем, живо подошел.

– Чего изволите, ваше-ство?

– Догони-ка, братец, верни этого старика-шарманщика.

– Слушаю, ваше-ство!

– Приведи его сюда, с парадного подъезда, прямо ко мне проводи, в столовую… Понял? Шарманку пусть в швейцарской оставит. Что же ты стоишь? Русского языка не понимаешь, что ль?

– Слушаю, ваше-ство! – нерешительно отвечал Феликс и подумал, направляясь вслед за шарманкой: «Уж не рехнулся ли наш старик?»

То же подумала и Мина Карловна, когда Василий Сергеевич, весело потирая руки, начал ей командовать:

– Карловна! Живей! Накрывать на стол! Обедать пора, три часа… Лампы зажечь, канделабры в столовой. Два прибора поставь… Два! Поняла? Я гостя жду… Водки – orange omХre, закуски… Бургонского бутылку – того, что доктор прописал, дорогого, подогреть! Живо! Ну, что глаза таращишь? Говорю тебе, гость будет!

– У меня для вашего гостя ничего нет, Василь Сергеич, только суп, жаркое и кисель, – бурчала Карловна, накрывая на стол.

– Ничего, матушка, ничего! – посмеивался Василий Сергеевич. – Гость у меня беззубый, такой же, как я.

Не прошло четверти часа, стол был накрыт Миной Карловной, с помощью кривой кухарки Прасковьи, которая с утра еще ничего не ела, постилась «до звезды» и потому была сердита на весь мир. Василий Сергеевич сидел на мягком кресле в столовой и предвкушал наслаждение.

– Какие рожи скроят обе злые бабы, когда увидят моего «гостя»? Да что ж он не идет? Неужто не придет?

Наконец, раздался звонок, и Прасковья, отворившая дверь, и Мина Карловна обомлели и разинули рты, рассматривая нищенски одетого, зазябшего и испуганного старика, который робко озирался на Феликса и упирался в дверях.

– Сюда его приведи, Феликс, сюда! Спасибо! Ступай себе в швейцарскую, ты мне больше не нужен… И ты, Мина Карловна, не нужна. Можешь отправляться на свой Weihnachtsbaum, а мы со стариком знакомым пообедаем. Прасковья, подавай! Подойди, старина, подойди!.. Да не бойся, не съем я тебя! – весело упрашивал старый барин.

Мина Карловна ушла, сердито хлопнув дверью, и проворчала:

– Verr?ckter alter Teufel.

Прасковья сунула на стол миску, с выражением лица голодной гиэны в клетке. Седой, лысый, дрожащий от холода и страха старик передвигал словно во сне свои тяжелые намерзшие валенки, вертел в закостеневших узловатых пальцах рваную шапку и смотрел вопросительно на барина детски удивленными светло-голубыми слезящимися глазами.