Доброе дело

Потом узловатыми пальцами пошарил в рваной ваточной подкладке шапки, достал сторублевую бумажку, развернул ее, разгладил на столе и поднес к лампе, оглядывая всех с торжествующей улыбкой на обезображенном лице.

– Какова?!

Эффект был полный.

Все примолкли, словно обомлели; одна Санька была недовольна и разочарована; она успела вообразить себе присланную барином картинку совсем не такою, а гораздо-гораздо лучше и ярче.

– Нашел?.. – спросила наконец Григорьевна.

У нее было мелькнула в голове другая мысль: «украл!» Да она тотчас спохватилась: «Согрешила я на кума, прости Господи! Не такой он человек, чтоб…»

– Объявить надо, коли нашел, – прибавила она; – третью часть получишь от хозяина – твое счастье!

Все заговорили в один голос:

– Мудрено получить – в участке застрянет!

– Плачет теперь, поди, хозяин-то, кто потерял…

– А нешто беспременно надо объявить?

– Жаль, небось, будет, Иваныч, в участок ее несть?

Сидор Иваныч послушал, послушал, да и закатился своим детским смехом.

– За какие-такие провинности ее, матушку, да в участок? Ха-ха-ха!.. Наша она! Наша, с Санькой! Нам знакомый барин подарил. Взял, да и подарил! «На елку, говорит, Саньке». Вот какая оказия!..

И старик, путаясь и привирая, начал рассказывать все случившееся с ним подробно, смутно, как будто припоминая виденный сон; у него выходило теперь: что зазвал его к себе один добреющий старый барин, давно знакомый, Изметьев, Василий Сергеевич. «Ну, вот тот самый Изметьев, что еще до „воли“ у господ, у Тагариновых в Никольском дневал и ночевал; а я им завсегда служил и во всем потрафлял. Молоденькие они тогда были – лет двадцати-пяти. Я их было и не признал сразу. А они мою службу вот как помнят. Каково это! Столько лет… Любят они меня страсть, и даже забыть никогда не могут… И сейчас, как увидали это, признали, обрадовались, зазвали, за стол с собой – вот с места не сойти – посадили!..» Далее пошло бессвязное описание великолепия Изметьевской квартиры, кушаньев, вин; поминались и «аранжамеровая», и «суп пюре» и всякие барские сласти, какими (ему теперь казалось) угощал его барин; не забыта была и «хозяйка – ихняя супруга», что входила в столовую, пышная такая и красавица, да только гордая больно, строгая дама, характерная, – не в мужа.

– Да ты, Иваныч, не томи! Скажи скорей, с чего ж это он тебе сто рублев-то сразу отвалил? За что? – перебила Григорьевна.

Этот вопрос немного озадачил Сидора Иваныча. Он и сам себе до сих пор не мог объяснить, «с чего» и «за что».

– А так, стало-быть, захотел и отвалил! Известно – барин, настоящий. Ему сто рублев-то что? Тьфу!.. За старую тебе, говорит, братец, службу; Саньке, говорит, твоей от меня на елку… Чтобы она, гыт, за меня век Богу молилась, говорит, – старался старик припомнить подлинные слова барина.

– Для спасение души, значит, доброе дело ради праздника сделал! – объяснила Григорьевна.

А Сидор Иваныч продолжал:

– И приведи, говорит, братец, девчонку ко мне, и сам приходи, когда хочешь! Завсегда ты, говорит, Иваныч, у меня первый гость будешь! Так и сказал – первый гость.

– Так и сказал? – умилилась Григорьевна и вытерла концом шейного платка набежавшую слезу. – Ну, дай ему, Господи, доброго здоровья, родителям его царство небесное! То-то, вишь, свет-то не без добрых людей!

– Дедушка! а, дедушка! А где же наша шарманка? – спросила Саня.

Тут только вспомнил старик, что оставил шарманку в швейцарской; он по этому поводу опять вернулся к рассказу, чуть не сначала повторил все с новыми вариантами и про то, как упал и разбился, прибавил подробности:

– Чисто Бог спас. Бегу я это, через улицу, как шальной… Ничего не вижу, не слышу… Помню только одно – какая картинка у меня в шапке для Саньки запрятана. Тороплюсь… в голове шумит… Только и оскользнись я – упал; поднимаюсь это на ноги вот этаким манером, а лошадь какая-то окаянная, прости Господи, как саданет меня плечом. Я опять оземь. И свету не взвидел, матушки мои, искры из глаз… А там и не знаю… Очнулся, а меня уже собрались было в участок тащить, думали помер. Я первым долгом шапки хватился: где моя шапка? говорю. Подали мне ее – цела, слава Богу, – тут же рядом в снегу валялась. Никто и не знал, что в ней!.. А народищу страсть!.. Ну, взмолился я господину околоточному: отпустите, мол, ваше благородие. Так и так, говорю, праздник, внучка там у меня! Ничего, отпустил. «Коли, говорит, поврежденьев нет, так и ступай себе с Богом!»

Яков Егорович, во время этого рассказа, ходил быстро взад и вперед по комнате и нервно подергивал русые усы.

– Ну, будет вам расписывать, дедушка. Пойдем-ка ко мне голову чинить!

И он повел старика под руку в свою комнату.

– Дедушка! постой! – закричала Саня, тормоша Сидора Иваныча за рукав. – А пряники-то мои?.. сказал, что принес?..

– Принес, детка, как же, принес и пряники!.. Старик полез за пазуху и вынул оттуда пряничного офицера и девицу с барашком.

– Вот они, милая, и не сломались… Пятак пара – дорогие!.. А пятак этот счастливый был – барыня одна мне бросила. С ее легкой руки меня и Василий Сергеевич зазвал… Да!.. Такая хорошая тоже барыня… Своим деткам игрушки везла и мою вот Саньку ублаготворила!

Яков Егорович его увел.

– Да, много добрых людей у Бога на свете, много! – сказала Григорьевна. – Слава Тебе, Господи!.. – вздохнула и перекрестилась она, глядя на образа своими светлыми, честными глазами.