Доброе дело

– Зачем изволили, ваше благо… ваше сиятельство? – с трудом выговорил он наконец, переминаясь и беспрестанно оглядываясь на дверь.

– А ты меня и не узнаешь, земляк, старый знакомый? Стыдно, брат, стыдно!.. А я так вот тебя сейчас узнал! – начал разыгрывать комедию Василий Сергеевич. – Ведь ты бывший дворовый, господ… господ… как бишь их?..

– Точно так-с, ваше сиятельство… Тугариновых господ-с… бывший дворовый-с…

– Ну, да, конечно, Тугариновых! Помню тебя, как же, помню, вот как сейчас… Буфетчиком ты у них был? Алексеем тебя, кажется, звать?.. или Иваном? Так ведь?

– Буфетчиком, так точно-с… А только звать меня Сидором… Сидор Иванов Жигулев, такая моя фамилия… А это старший буфетчик, так тот, действительно-с, Алексей Иваныч был!

Наивный старик несколько ободрился, вглядывался в незнакомое лицо старого барина и удивлялся: «Вот оказия!.. Как это они меня после стольких лет сейчас признали, а я, хошь ты меня убей, запамятовал, никак не признаю… Изметьев? Василий Сергеевич? швейцар сказывал… Запамятовал… словно будто и не было слышно в наших местах Изметьевых-господ… А они вот признали!»

Василий Сергеевич налил большую рюмку водки.

– Ну, Сидор Иваныч, выпей-ка за мое здоровье. Небось, любишь водочку-то по-прежнему? А-сь?.. – шутил Василий Сергеевич, глядя на комический сизый нос шарманщика! – Признайся, ведь любишь? Оттого и замотался и в музыканты попал?

– Грешен-с, ваше сиятельство, люблю ее, подлую, – улыбнулся старик во весь свой беззубый рот, принимая дрожащими руками рюмку. – С наступающим!.. Дай Бог много лет здравствовать!..

Выпил и вытаращил глаза.

– Ну-ка, старый буфетчик, а какая водка, угадаешь?

– Аранжамеровая-с! – преглупо ухмыляясь, ответил старик.

– Молодец!.. хоть меня не признал, за то водку мою любимую сразу угадал! Закуси, братец, скорей, а то ошалеешь! Да садись, земляк, садись – гость будешь!..

– Не осмелюсь, ваше сиятельство… Увольте!.. Благодарим покорно за ласку и за угощение, ваше сиятельство… И так много довольны!

Совсем переконфузился Сидор Иваныч и собрался наутек; но Василий Сергеевич строго на него прикрикнул, приказал сесть и налил ему сам полную тарелку куриного супа с рисом. Растерявшийся, захмелевший сразу, голодный шарманщик принялся жадно хлебать, торопясь, обжигаясь, глотая громадные куски булки.

Василий Сергеевич тоже ел, с завистью любуясь аппетитом гостя.

Кривая кухарка стояла в стороне, сложив руки под передником, и качала головой.

– Чего-чего не выдумают эти господа! Нищего с улицы с собой за стол посадили!.. А тот-то лопает и не разбирает, старый пес, что скоромное!

К концу обеда гость совсем перестал трусить. Сбитому с толку, захмелевшему бедняку казалось теперь, что Изметьев действительно давно-давно знакомый, не гордый, добреющий барин, «душевный»; он разговорился, рассказал Василию Сергеевичу отрывочно, немного заплетающимся языком и поминутно теряя нить рассказа, всю свою биографию, и про господ Тугариновых, и когда, у кого и где он жил после «воли»; как мыкался с места на место и бедствовал; как жена-старуха в больнице померла, и он тогда с горя запил, запутался, не человеком стал; как дочку Настю кондитер один, подлец, за фунт конфет сманил – и бросил; как эта Настя на его руках родами померла, – внучку Саньку, Александру то-есть, на него покинула, и как он тогда зарок дал не пить. И вот с тех пор – восьмой уж год пошел. «Вот-те Христос, милый барин, не пью… Разрази меня Бог!. То-есть так, чтобы пить!.. Разве с холоду рюмочку, другую, или вот в праздник, когда кума Пелагея Григорьевна, святая тоже душа, вот как например вы, сударь, – поднесет».

Сидор Иваныч перестал величать Изметьева «сиятельством», говорил ему: «вы, сударь» и «ты, милый барин».

Василий Сергеевич находил его рассказы много интереснее «дурацкого романа» и ловко перебивал расспросами, когда биография становилась слишком подробной или начинала надоедать.

– Ну, а в музыканты-то ты как попал? Шарманка у тебя откуда?

– Шарманка-то? Шарманка мне, милый барин, по наследству досталась… да, – тальянец у меня знакомый был… Нанялся я тогда у мадамы в кухмистерской служить, а Женара этот самый… это его так звали – Женара… у нее угол снимал. И помирал он от чахотки, больше году помирал… Ну, я, известно, по человечеству… ходил это за ним… Там, например – пить подашь, укроешь, лихорадка его била, либо што… Я ему и глаза закрыл… Так это он мне перед смертью и говорит: возьми, гыт, Ноно, это он меня так звал, не умел, значит, выговорить, например, Иваныч, а все Ноно да Но… возьми, говорит, всю мою худобишку себе, все, что, говорит, останется… за мою благодарность. Сам помирает, а сам все благодарит… руки мои целует: грация, говорит, грация! Это по-ихнему «спасибо» значит. И в последний раз тихо так сказал: «грация», дышать перестал… Да… Женара… Женара… славный такой, сиротливый паренек был! Морозу не стерпел – помер на чужой стороне… И облизьянка его ученая мне досталась… Махонькая такая, а фокусница, я вам скажу, сударь, человек да и только… Не мало я с ней гривенничков заработал… Да тоже чахоточная была, – сдохла… Теперь вот с внучкой, с Санькой хожу – заместо облизьянки. – Старик рассмеялся во весь рот. – Не плоше мартышки-покойницы – прокуратка!.. Такой девчонки, я вам скажу, милый барин, то-есть, это на удивление, днем с огнем поискать, – бой-девка!.. Песни все, какие угодно, сейчас переймет… А пляшет, так даже многие господа довольно обожают.

В столовую заглянула расфуфыренная, по случаю предстоящого Weihnachtsbaum'а, Мина Карловна в синем шелковом платье с громадным турнюром и вырезанным каре, напудренная, подсурмленная, с блестящей бабочкой на лысеющей голове; она намеревалась прогнать гостя, но Василий Сергеевич так грозно прикрикнул на нее, что она поспешно отретировалась.

Появление нарядной барыни совсем отрезвило старого шарманщика, словно разбудило его; он засуетился, вскочил, вытянулся и с ужасом глядел виноватыми глазами на пролитое, в пылу рассказа, на белоснежную скатерть вино, и на лужу, образовавшуюся на блестящем паркете от его оттаявших валенок.

Когда немка ушла, он тотчас решительно собрался домой, взял шапку в руки и стал откланиваться усердно в пояс и пятиться от стола в переднюю.

– Благодарим за угощенье, ваше сиятельство… Дай вам Бог… Обогрели…

– Куда? Постой, погоди!

– Пора мне, ваше сиятельство… Санька там у меня больная… Ждет… Счастливо оставаться, милый бар… ваше сиятельство!..

– Постой, постой… Как… Санька больная? Чем она больна? Где она?

– У кумы она… У Пелагеи Григорьевны; нонече ровно месяц вот сполнился, как лежит… На Катеринин день простудилась… И так была плоха, страсть… Не чаял и в живых видеть… Моя-то хозяйка квартирная ночью выгнала нас; вези, говорит, девчонку в больницу – у ей, говорит, беспременно, дихтерик, говорит… Ну, я сейчас к куме; спаси, Пелагея Григорьевна, говорю, так и так… А там, у кумы, Яков Егорыч. Дай ему, Господи… и выпользовал мою Саньку… излечил… студент военный у кумы на квартере стоит…

– Так вот что, старина, – перебил его рассказ Василий Сергеевич, тяжело подымаясь из-за стола, и заковылял в кабинет. – Иди за мной… мне тебе еще пару слов сказать надо. Иди за мной; иди, не бойся!

Шарманщик остановился в дверях кабинета, не смея ступить на ковер; а Василий Сергеевич порылся в пузатом бюро и достал оттуда сторублевую бумажку.

«Это Борькины праздничные», – рассмеялся он под седыми усами, вспомнив визит ненавистного наследника; потом обернулся к шарманщику.

– Ну, старый друг, отдай-ка вот этот портрет Саньке своей на елку от меня. Да приводи ее ко мне, когда выздоровеет, слышишь? Чего ж ты? Бери! Или очумел? Кланяйся, благодари: приведу, мол, добрый барин!

Сидор уронил шапку, взял бумажку и разглядывал ее, вертя в корявых пальцах. Он опять словно опьянел; голова кружилась, в висках стучало, в глазах рябило. Радужная, сто рублей! Саньке?.. За что?.. он не понимал. Это шутит барин, смеется… Дал подержать и сейчас же вот отнимет. Смеются, конечно… известно – господа!.. Уж лучше бы скорее отнял… А вдруг в самом деле?.. Ну, если б пять… можно поверить, потому барин добреющий. А сто… нет! Это они пошутили, бессвязно мелькали мысли в отуманенной голове старика. И он вдруг рассмеялся каким-то странным, детски нервным смехом, в котором слышались слезы, отворяя беззубый рот и захлебываясь, как грудной ребенок.

– Пошутить изволили, ваше сиятельство? – упавшим голосом сказал он, отдавая деньги Изметьеву.

Василий Сергеевич почувствовал, что у него как будто внутри похолодело и что-то сдавило горло, когда он услыхал этот смех старого шарманщика. Он рассердился.

– Да нет же, братец!.. Разве так шутят?.. Бери, бери, твои деньги, сказал – Санькины… Да бери же, старый дурак, чорт тебя возьми, когда дают!..

Шарманщик поверил наконец. Как сноп повалился он в ноги Василию Сергеевичу и разрыдался. Потом вскочил и, как сумасшедший, не говоря ни слова, опрометью выбежал из квартиры Изметьева. Дверь осталась отворенною; про шарманку свою он забыл.

Василий Сергеевич подошел к окну и прислонился горячим лбом к зеркальному стеклу. Улица была залита газом. Сквозь легкий, жидкий туман ясно видна была вся уличная суматоха и яркие товары, выставленные в магазинах на той стороне, и снующие, мелькающие быстро фонари экипажей; сквозь шум и гул толпы, топот лошадей, стук и скрип колес и полозьев резко слышны были молодецкие оклики барских кучеров, звонки конки, свистки городовых. Василий Сергеевич видел, как из его подъезда выбежал старик, нахлобучивая свою рваную шапку, как он быстрыми, неровными шагами, пошатываясь, переходил улицу; вот прямо на него несется карета. «Как это он не видит? Куда он, дурак, лезет на рельсы, когда конка в двух шагах… Нет, перешел. Сейчас доберется до той стороны… вот поскользнулся… Упал… Поднимается с трудом… Где он? Куда же он девался? Его не видать?..» У Василия Сергеевича дух замер, сердце сжалось. Да. Точно. До него ясно доносятся крики: «Держи! Стой! Задавили! Держи!» И какой-то особенно зловещий, назойливый свисток. На той стороне столпилась и галдит, размахивая руками, все наростающая серая кучка прохожих. Василий Сергеевич вздрогнул, закрыл глаза и бессильно опустился на кресло у окна.

III

Квартира прачки Пелагеи Григорьевны прибрана к празднику: поденщицы ушли; не видно никаких следов ее ремесла. Она большую квартиру занимает, хорошую: три комнаты и кухня, выход, для провизии чулан, все хозяйственно так; правда, в подвальном этаже, за то – простор; и дрова хозяйские – это тоже расчет. Как во двор войдешь, сейчас направо три ступеньки вниз – ход в сенцы; еще три ступеньки вниз – кухня; на полках посуда вся чистая; самовара два, как жар горят; плита – это загляденье, хоть танцуй на ней, хоть двадцать утюгов за раз греться поставь. А рядом – большая комната, три окна на улицу, три других в переулок выходят, весело так; и цветы на всех окнах; Пелагея Григорьевна охотница до них, до цветов: сама разводит из черенков и отростков – любит, как детей родных. Стол, что для глаженья, обитый войлоком и полотном, прикрыт, ради праздника, цветною скатертью; керосиновая лампочка зажжена; в красном углу перед образами лампадка теплится; над комодом портреты царя с царицей и картина страшного суда; на кровати новое одеяло из пестрых ситцевых лоскутков и пять подушек в белых наволочках, чуть не до потолка взбиты; рядом угол ширмочкой загорожен, устроена спальня для больной Саньки, – «Санькин будувар» – называет этот угол Пелагея Григорьевна; постель для девочки улажена на двух опрокинутых ящиках из-под мыла, но тоже чистая, с белою подушкой. Две остальные комнаты жильцы снимают; и не нахвалится ими хозяйка: смирные, работящие, веселые. «Каков поп, таков приход», хвастается, шутит Пелагея Григорьевна. Трое их: студент Яков Егорыч да две швейки – родные сестры; старшая Дуняша – горбатенькая работу на дом берет, а меньшая Танюшка – быстроглазая, мастерица-корсажница, работает поденно в большом магазине; и обе получают хорошие деньги, за квартиру верно платят. Вот Яков Егорович, – есть тот грех, – иной раз и затянет – пропустит срок; так ведь за то какой человек, – золото – одно слово; чего-чего он не знает? чего не умеет? Он тебе и доктор, и столяр, и слесарь; и цветы знает какие когда пересаживать, и чем какие пятна с белья выводить, и чем тараканов травить; и на гитаре какую хотите песню, только назовите, сейчас сыграет; а голос?.. Да за один голос Пелагея Григорьевна тотова его даром на квартире держать. Уж такой простой и не гордый, совсем не видать даже, что «благородный». Одно только боится Пелагея Григорьевна: как бы с Таней у них чего глупого, по соседству, не вышло. Да и то, нечего в их дела мешаться; такой человек девушки не обманет. И вот уж пара!

Пелагея Григорьевна еще не вернулась от всенощной. Санька у себя «в будуваре» сидит одна на постельке, в белой бумазейной кофточке, ноги покрыты старой теплой шалью Пелагеи Григорьевны; темные кудри девочки были недавно острижены под гребенку; она еще очень слаба, худа и бледна, а все-таки прехорошенькая: глаза такие большие, умные; она играет в тряпичных куколок; много ей их во время болезни нашила горбатенькая Дуняша, а Яков Егорович и лица красками расписал; одна кукла так даже с волосами: из Санькиных кудрей парик сделан; мастерица эта горбатенькая кукол наряжать: и чубчик на лбу завитой, и коса заплетается! Девочка скоро-скоро, шопотом разговаривает одна, за ширмами, словно бредит, и поет польки и вальсы; это куклы ее «будто нарочно» ссорятся, мирятся, в гости ходят, поют, пляшут; она так увлеклась игрой, что и не слышит, что делается в комнате портних рядом; оттуда доносится смех, возня, шушуканье; это Дуняша с самого утра хлопочет: затеяла «сделать Саньке суприз»; больная девочка намедни жалко так ей сказала:

– Прошлый год в сочельник мы с дедушкой под окнами стояли, смотрели, как у господ елки зажигаются, а теперь и не увижу я ничего!

Баловщица Дуняша тогда же решила: «беспременно будет елка у нашей Саньки!» и своих собственных 50 копеек не пожалела: купила золотой бумаги, пряников, леденцов, – всего понемножку; а Якой Егорович и деревцо небольшое откуда-то из-за города приволок; сам срезал, в сугробе калошу потерял. Да такая неловкая попалась елочка, никак ее не приладишь – все валится. Дуняша и Таня пробуют ее веревкой к табуретке привязать и гвоздиками прибить, – валится да и только; вот Яков Егорыч сейчас бы приладил, да он у себя в комнате заперся, книжку читает, – мешать ему нельзя.

– Ну, вот еще церемонии! Постучим ему в стенку! – шушукает быстроглазая Таня.

– Нельзя, учится он – еще рассердится!..

– И так уж учен! Да и самому, поди, смерть хочется к нам, только того и ждет, чтобы позвали!

И Таня принялась усердно барабанить в стенку. Ее лукавая улыбка и смеющиеся карие глаза говорили: «не рассердится, небось, прибежит!» Она угадала. Яков Егорыч сейчас прибежал, веселый, приветливый – как всегда: мигом оглянув неуспешную работу соседок, он рассмеялся и неодобрительно покачал кудрявой русой головой.