Четыре угла

Зачем он явился?

Зачем душу ему рвет?

Не пустой он… живой и чувствующий… Скотиной себя чувствующий, потому что не собирался говорить Воронцову о том, что Полина вернулась.

Спрятать ее хотел.

Для себя спрятать.

А вина уже начала точить свои когти. Потому что при всём своём мужском эгоизме, он малодушно просил у бывшего друга прощения.

Зачем он пришел?

Зачем в его день рождения заставляет врать?

Но он не скажет. Нет.

Каким бы ни был надрыв, он не скажет.

Счастье – оно же тихое должно быть, личное… А его счастье сейчас там… в плетеном кресле и с кружкой ароматного глинтвейна.

– А почему, Роб? – прохрипел Воронцов. – Четыре, твою мать, года, Гризманн! Ты мне объясни, может, я пойму, – начинал заводиться Воронцов. – А то я ни хрена не улавливаю, – развел руки в стороны, расплескав треть бутылки.

Воздух мгновенно опьянел. Ударил терпкими промильными парами в голову и тут же разнесся ветром.

Сколько бесполезных, безрезультатных попыток… Сколько вопросов и ноль ответов.

Что произошло с их дружбой?

Что произошло с их маниакальной мужской солидарностью и некогда клятвенным заверением – «брат за брата»?

Когда их приятельские отношения переросли в партнерские? Общий бизнес, рабочие вопросы и всё. Лаконично, кратко, по делу…

– Лех… – устало вскинул глаза Гризманн на Алексея, обхватив пальцами переносицу.

– Не, Роб, не прокатит, – покачал головой Воронцов, перебивая. – Я миллион раз прокручивал в голове тот день, но ни черта не вижу взаимосвязи, – проорал, сделав шаг к Гризманну и оказываясь в метре от него. – Ты из-за Полины, так? – сощурился. – После того, как я натворил дерьма, именно тогда всё пошло под откос. Из-за нее, да? Скажи, блть! – требовал Воронцов.

Внутри него кипело. Он не мог понять природу этого состояния, но бурлило так, что поднималась внутренняя температура.

Роберта трясло тоже. Ломало и било в висок неврологическим молоточком, проверяя парня на прочность.

Стиснув губы, Гризманн молчал.

Всегда молчал, потому что не знал, как сказать лучшему другу, что из-за него, из-за его тупой кобелиной натуры он лишился Полины.

Он тоже потерял Полину… жену лучшего друга. Которую любил, по которой сходил с ума, а ночами выл от бессилия и безвыходности.

Но он мог ее видеть. Украдкой наблюдать, как очаровательно пунцовели ее щеки, когда они здоровались, как потрясающе она улыбалась, когда они вели ничего незначащие беседы, как скромно опускала взгляд, когда на ушко друг шептал ей нежности…

Никто у Роберта не мог отнять – наслаждаться ее присутствием и фантазировать, тайно желать… А потом у него отняли… отняли эту возможность, и виноват в этом был Воронцов.

И как ему об этом сказать?

– Молчишь… – усмехнулся Алексей и поймал взгляд Гризманна. – Я одного понять не могу – каким образом наш с Полиной развод сказался на нашей с тобой дружбе, Роб? М?

И Воронцов не лукавил. Он действительно не понимал, потому что Гризманн никогда, ни единого повода не давал в себе усомниться и разочароваться как в друге. Он бы никогда не смог предать. Роберт знал и видел, как Полина боготворила Лешу. Парня разрывало внутри, но при этом он всегда желал им искренне счастья, задавливая свое.

– Мне пора, – Роберт бросил взгляд исподлобья. Столько всего в этом взгляде было намешано, что прочитать оказалось сложно.

Толкнул дверь, не давая себе опомниться, и провернул замок, ограждаясь. Припал спиной к железяке и закрыл тяжелые веки. Глотку перехватил спазм.

Он его чувствовал. Там за дверью.

И вину тоже чувствовал.

А не должен, потому что обстоятельство сильнее. В кресле обстоятельство с кружкой в руках. Оно сильнее.

Оттолкнулся и без оглядки направился на задний двор, услышав за спиной глухой удар по двери.

Воронцов с силой долбанул еще раз.

И еще.

Прошипел сквозь зубы и сжал кулак.

Ткнулся лбом в непрошибаемую возведённую стену. В который раз.

Скатился по двери вниз и уселся на корточки.

Поганое чувство потери… потери всего.

– С днём рождения, брат, – салютовал в воздухе бутылкой и «чокнулся» с кирпичным косяком.

Поднес к губам, желая сделать обжигающий глоток, но завис…

Покрутил виски в руках. Поставил на щебенку.

Встал.

Отряхнул задницу.

Решительно двинулся к машине, по пути набирая номер:

– Привет, любимый! – вожделенно прощебетал липкий голос.

Воронцов сжал челюсть, чувствуя, как моментально кровь закипела:

– Сколько раз я говорил, просил, приказывал – НЕ НАЗЫВАТЬ МЕНЯ ТАК! – процедил, скрипя зубами, и запрыгнул в машину, шарахнув от души дверью.