Ольховый король

И почувствовала облегчение от того, что больше не надо искать в себе ответа на вопрос, хочет ли она встретиться с Сергеем Васильевичем.

Вопрос этот возник вчера. То есть, возможно, он существовал в ней и прежде, но прежде его бытование было подспудным, и она не позволяла ему подняться на поверхность ее сознания. Вчера же, когда Вероника возвращалась из керосиновой лавки и уже подошла к дому Цейтлиных на Богадельной, к ней подскочил беспризорник и потребовал заплатить ему за записочку. Может, она и не стала бы платить за записку неизвестно от кого, но мальчишка напоминал деревенских хлапчуков – в Багничах таких грязных и заморенных, впрочем, не было, – поэтому она отдала ему сдачу от керосина, получила взамен плотный конверт и поняла, от кого это послание, прежде чем достала его из конверта и прочитала.

«Вероника Францевна, – было написано твердым волнующим почерком на бумаге верже, – я теперь в Минске и был бы счастлив увидеть Вас. Моя благодарность Вам безмерна. Буду чрезвычайно признателен, если Вы не откажете мне во встрече в Городском саду десятого мая сего года в пять часов пополудни. Буду ждать Вас у входа. С глубоким уважением. Сергей Васильевич Артынов».

Она тогда удивилась, что он подписывается вот так, полным именем, и даже называет фамилию, которая до сих пор была ей неизвестна. Только адрес оставалось указать, с него сталось бы. И где, интересно, взял бумагу верже? Ах, да ведь в этой его приграничной столице контрабандистов есть все что угодно!

Эти мысли теснились в Вероникином сознании, внося в него полнейшую сумятицу. Она даже ночь провела из-за этого без сна и чувствовала себя сегодня такой рассеянной, что приходилось делать над собою усилие, чтобы не допустить какой-либо оплошности во время приема. Только необходимость ставить внутривенный укол одному пациенту, а потом капельницу другому заставила ее наконец собраться – сконцентрироваться, как доктор это называл.

Теперь, после слов Лазаря Соломоновича, ей понятно было пренебрежение опасностью, с которым Артынов подписал свое послание. Та опасность, что питает его изнутри, дает ему бесстрашие перед опасностью внешней.

Десятое мая – это завтра. Значит, ей снова предстоит бессонная ночь, полная сомнений.

Но, к собственному удивлению, этой ночью она уснула сразу, как младенец, хотя легла рано, вскоре после первой звезды. Про восход первой звезды Вероника знала потому, что, проходя в свою комнату, слышала, как в столовой Лазарь Соломонович благословляет вино и халу субботнего седера, звенят серебряные рюмочки, и смеется чему-то Белла Абрамовна, и горячо доказывает что-то Яша.

Она переоделась у себя в комнате в ночную сорочку и села перед зеркалом причесываться ко сну. Цейтлины, как обычно, приглашали ее на седер, но сегодня она не пошла: смятение ее, должно быть, слишком заметно, да если и не слишком, Лазарь Соломонович все равно прочитает его в ней, как в открытой книге, и Яша будет вопросительно смотреть печальными своими глазами, и Белла Абрамовна встревожится… Нет-нет, лучше обойтись без этого.

Свет она не зажигала, но он проникал в комнату с улицы – электрические фонари горели в Минске всю ночь. В этом неестественном свете собственное лицо, отражаясь в зеркале, казалось Веронике неузнаваемым. В гимназии директриса всегда говорила, что Водынская – серьезная барышня, и она полагала, так и есть. Теперь же не видела в выражении своего лица ни малейшего признака серьезности. Глаза ее блестели, и не смятением уже, как казалось ей прежде, а каким-то иным чувством. Словно, стоя на обрыве над Ясельдой, она собирается прыгнуть в холодную, бурную от половодья реку. И страшно это сделать, и нужды нет, но почему-то манит так, как не могло бы поманить ничто насущное.

Она вспомнила, когда ощутила это смятенное тяготенье впервые – когда сразу после операции Сергей Васильевич лежал в процедурной комнате при врачебном кабинете, а она сидела у его кровати, чтобы не пропустить, если его состояние ухудшится.

Само по себе это занятие – уход за раненым – было так ей привычно, что невозможно было ожидать в связи с ним новых ощущений. И именно потому она заметила их в себе и растерялась, заметив.

Это не было то разумное внимание, которое связано с опасным состоянием больного, любого больного. И не было то пронзительное сострадание, которое она почувствовала когда-то к Винценту Лабомирскому. А что это было? Вероника не знала.

Лицо Сергея Васильевича бледностью своей сливалось с подушкой и с бинтами, перекрещивающими его грудь.

Вероника положила ладонь ему на лоб. Белый как мрамор, он горел огнем.

Сергей Васильевич открыл глаза.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Вероника. – Подать вам воды?

Губы у нее пересохли так, словно жар снедал ее саму.

– Да, благодарю вас.

Его голос звучал едва слышно, но интонации, столь уже ей знакомые, совсем не изменились.

Она взяла поильник и поднесла к губам Сергея Васильевича, одновременно подложив руку ему под затылок и приподняв его голову. Он сделал несколько глотков, чуть повернул голову, быстро коснулся щекой ее ладони и откинулся на подушку. Она вынула руку из-под его затылка. Рука дрожала.

– Обезболивание отходит, – проговорила Вероника. Голос дрожал тоже. – Доктор сказал, если будет очень плохо, можно ввести морфий. Поставить вам укол?

– Не стоит. Жаль было бы, если бы ваш чарующий облик растворился в морфинических видениях.

Интонации были все так же едва различимы, но Вероника поняла, что он иронизирует над нею. Или просто поддразнивает ее.

– У вас мышцы сшиты и ребро сломано, – сказала она. – Если будете смеяться, станет больно.

– Тогда посмейтесь вы. Мне ей-богу жаль, что ночь со мной вы проводите в унынии.

Двусмысленное замечание!

– Это моя обязанность, – холодно ответила Вероника. – Ведь я работаю у доктора Цейтлина.

– Это он меня оперировал?

– Да.

– В больнице?

– Нет, в своем доме. Я ему ассистировала. А теперь вы в процедурной при его кабинете.

– Надеюсь, успею поблагодарить его завтра перед уходом. И за операцию, и за конфиденциальность.

– Перед каким уходом? – не поняла Вероника.

– Утром я избавлю вас от своего присутствия.

– Вы с ума сошли! – воскликнула она, лишь в последнюю секунду приглушив голос. – Утром!.. Да вы еще не менее трех дней даже с кровати подняться не сможете!

– На этот счет не беспокойтесь. Ваш доктор смелый человек. Однако не думаю, чтобы он обрадовался, когда пришлось тайно оперировать в своем кабинете черт знает кого. Да еще под носом у чекистов. Ведь мы сейчас в том доме на Богадельной, к которому я вас провожал из «Гарни»?

– Да.

– Вот видите.

Вероника не знала, где именно располагается ЧК, но Минск невелик, наверняка это в самом деле где-то рядом, раз он так говорит.

Замолчали – Сергей Васильевич оттого, что разговор исчерпал его силы, а Вероника от волнения.

Вечер в отеле «Гарни» вспомнился ей. Но это было не то воспоминание, которого следовало бы ожидать, – как он сказал, что она должна заплатить за ужин, и как взял у нее конверт с деньгами, и как она почувствовала себя рыбкой, вмерзшей в лед его взгляда. Нет, в ее воспоминании предстало лишь то, как шли потом по улице и он придержал ее под руку, когда она оскользнулась на мокрой после дождя мостовой, и показалось при этом, что его рука коснулась не пальто ее, а голого локтя.

Неужели это было всего лишь позавчера? Кажется, будто прошла вечность.

– Та шляпка цвета берлинской лазури, – сказал Сергей Васильевич, – очень была хороша на серебряных ваших волосах. И оттеняла ваши глаза. Я после жалел, что велел вам одеться крестьянкой и тем самым лишил себя удовольствия смотреть по пути к границе на такую игру красок.

– У вас жар, Сергей Васильевич, – сказала Вероника. – Сейчас дам лекарство. Не морфий, а жаропонижающее. И пожалуйста, забудьте про это свое «завтра уйду». Надо Бога молить, чтобы не случился сепсис.

– Лишен такой возможности.

– Какой?

– Молить Бога. Я позитивист.

Что такое позитивист, Вероника не знала. Но это не представлялось ей сейчас существенным. Она налила воды из графина в стакан, высыпала туда порошок и, поднеся стакан к губам Сергея Васильевича, предупредила:

– Это горькое.