У зеркала три лица

Герда говорила, перед аварией они с Каем начали в квартире ремонт. Но поверить в то, что собственными руками уничтожил расписной потолок, который в воспоминаниях даже не выглядел обветшалым, Кай не мог.

Такое могло прийти в голову только Герде. Она вообще была любительницей что-нибудь выбросить или сжечь, избегала разговоров о прошлом, не хранила памятных вещей и вечно ворчала, если Кай притаскивал с барахолки антикварную мебель, подсвечники или посуду, – их следовало немедля привести в порядок и побыстрее продать. Даже книги, и те Герда не жаловала: говорила, в них заводится плесень и пылевые клещи. Ну а фотографии, конечно, воровали душу. Так что квартира из года в год оставалась пустой и неуютной – в ней Кай не находил себе места.

— Почему мы решили убрать роспись?

— Какую роспись? — Собираясь на работу, Герда мерила нетерпеливыми шагами пространство между трюмо и шкафом, и ее туфли то и дело постукивали о дубовые плашки возле головы Кая, так и лежавшего посреди спальни.

— На потолке. Ты говорила, мы хотели сделать ремонт.

— Но я не говорила про роспись.

— Я ее вспомнил.

— А еще ты вспомнил церковь, которой даже на картах нет, – отмахнулась Герда, и ее каблук промелькнул в сантиметре от лица Кая. — Может, хватит уже? Тебе заказ отдавать надо, а ты его еще не закончил.

Кай повернул голову, посмотрел через открытую дверь на портрет расфуфыренной придворной дамы, который взялся отреставрировать для ее таких же расфуфыренных потомков, и пожал плечами.

— Там работы на два дня. Даже раму подлатать успею: углы перебрать надо, трещины затереть…

— За это тебе не платили.

— Мне несложно. — И, подумав, добавил: – Роспись тоже восстановлю.

Герда с шумом выдохнула, но промолчала: то ли устала спорить, то ли спешила. Но точно одно – не смирилась.

Смириться придется Каю: Герда получила квартиру в наследство, и Герде же было устанавливать здесь правила. Спасибо, хотя бы разрешила превратить угол гостиной в мастерскую, да и то только потому, что Кай неплохо зарабатывал, реставрируя предметы старины. Но, если бы он мог выбирать, ни за что бы не поселился на Парижской улице.

Самая дорогая, самая пафосная улица города, она была прекрасна, если ее рисовать, но совершенно непригодна для того, чтобы жить. Кай чувствовал себя здесь самозванцем. И каждый раз, здороваясь с привратником, неизменно одетым в щегольскую парадную форму; дожидаясь лифта, чья кабина была инкрустирована малахитом и янтарем; или поднимаясь по мраморной лестнице, устланной дорогими коврами, Кай ловил себя на мысли, что предпочел бы погреб или чердак. Пусть даже похожий на тот, что виднелся из их с Гердой окон, – чердак старой синагоги, на котором, по преданию, хранились глиняные останки Голема.

Вот кто мог быть отличным соседом: по крайней мере вряд ли бы стал выносить Каю мозг.

— Подниматься думаешь? — Раздраженная, Герда стояла у трюмо и пыталась справиться с пышным атласным бантом, которому полагалось оставаться на талии, но он то и дело задирался к груди и уродовал и без того некрасивое платье.

— Нет, – ответил Кай отстранено и, прищурившись, мысленно разделил потолок на квадраты, прикидывая, сколько штукатурки успеет снять, если повезет и Герда вернется домой лишь под утро.

— Понятно… Похоже, зря я надеялась, что среди твоих увлекательных воспоминаний о неведомых росписях найдется место для чего-то чуть менее важного. Сегодняшнего вернисажа, например.

— Как будто ты правда надеялась меня туда затащить. Знаю я, как вы открываете «новые имена». Находите тех, кто готов за гроши калякать для вас всякую ерунду, называете современным искусством, потом прикормленные оценщики назначают заоблачную стоимость и – вуаля! Только и остается, что пожертвовать очередную мазню на благотворительность и заплатить налоги поменьше.

— Так и передам шефу, что ты нас разоблачил. И, видимо, жалеешь, что тебя мы участвовать не позвали.

— Я жалею, что ты тратишь жизнь на «шедевры», о которых через полгода даже не вспомнишь.

— Зато я вспомню их стоимость.

«Как знаешь», – подумал Кай, но промолчал. Хотя тянуло признаться, что семь лет назад, когда с деньгами после аварии было неважно, Герда нравилась ему куда больше: в драных джинсах и кожаной куртке из секонд-хенда; со смоки айс и короткими волосами, окрашенными в розовый.

Ту Герду хотелось рисовать, сегодняшняя – навевала скуку. Не спасали ни дорогие вычурные наряды, ни «естественный макияж», делавший Герду безликой, ни прически в стиле старого Голливуда.

А может, Кай просто ее не любил, только и всего.

Почувствовав вину, хотя винить себя за нелюбовь было, наверное, глупо, Кай поднялся наконец на ноги и, встав позади Герды, тихо предложил:

— Давай помогу?

— Если «помочь» равно «оторвать к чертовой матери», валяй.

Кай не ответил: освободил концы лент, аккуратно разгладил заломы и, чуть повозившись, завязал бант не спереди, как пыталась Герда, а за спиной. Вышло не очень, но Герда осталась довольна, а это с ней случалось нечасто.

— Можно еще кое-что? Закрой глаза. — Нарисовать стрелки на подрагивающих веках оказалось сложнее, чем на бумаге, но Герда замерла, от ее волос чарующе пахло духами, а кожа оказалась теплой и нежной – Кай уже и забыл…

Было же между ними и что-то хорошее, убеждал он себя. Не в настоящем, так в прошлом, которого он не помнил. Что-то же их свело, что-то удерживало…

Но Герда распахнула глаза, обожгла взглядом – и память Кая, как разбитый витраж, рассыпалась на осколки.

***

– Какого хрена? – Такис нахмурился, пробежал взглядом по списку игрушек и, от души чертыхнувшись, обернулся в поисках наглого парнишки, решившего взвинтить цены.

Тот обнаружился у дальней стены. Скрючившись, сжав голову побелевшими до синевы пальцами, Кай сидел на полу среди старых газет и мятых коробок и, привалившись лбом к зеркальной створке книжного шкафа, тихо скрипел зубами.

Кошка кружила рядом: разевала без звука пасть, выгибала спину, пушила хвост – но подойти ближе боялась. Такис ее понимал: Кай выглядел так, будто прямо сейчас отдавал богу душу.

– Эй, ты чего? – позвал Такис как можно громче, но не успел и шага ступить, как свет в лавке мигнул, затем – еще раз, и кошка, обнажив черные десна, с шипением попятилась в угол. – Помирать, что ли, вздумал?

– Вот еще, – просипел Кай, уперся ладонями в пол и, пошатываясь, не с первой попытки, но все же поднялся на ноги. Выглядел он неважно: взмокшая челка, пепельно-серый лоб, мутные белки глаз. – Это так… бывает.

Если бы Такис не знал про аварию, если бы не видел уродливый шрам, бороздой распахавший череп парнишки, наверняка бы решил, что Кай на чем-то сидит. Но через минуту тот наконец выпрямился, задышал ровно, без перебоев, и Такис отмахнулся от подозрений: чужие проблемы были последним, что его волновало.

А кошке, пожалуй, мятной травы прикупит, чтоб не вздумала панику разводить. А то глядите, всем сегодня неймется.

– Ты чего цены задрал, борзеныш? – пробурчал Такис и наконец вернулся к прилавку.

– Предупреждал же: за мастерскую аренду подняли.

– Найди поменьше что-нибудь, подешевле.

– Там и так три на три метра: мешок спальный порой кинуть некуда. Не устраивает – ваше дело, я торговаться не стану, найду, куда товар свой пристроить.

– Не надо мне тут! Ты мои принципы знаешь: за хорошую работу и плачу хорошо. А твои игрушки… не на злобу дня, понимаешь? Хэллоуин, чтоб его, скоро, Душички: ведьм принеси, вампиров, тыквы, в конце концов. Тогда и поговорим.

Но Кай упрямо покачал головой: что-что, а заболтать его было сложно. Может, память и играла с ним злые шутки, но когда дело касалось работы, соображал он неплохо и ни разу не отступил от того, что считал своим.

– Сам посуди, – предпринял последнюю попытку Такис, – что я с елочными игрушками делать сейчас буду?

– То же, что и всегда. Ни одной не вижу, чтоб залежалась. – Пожал плечами парнишка, обернулся в сторону стеллажей и вдруг замер.

Такис перехватил его взгляд и даже не удивился: Кай, как завороженный, уставился на бисерное дерево, украшенное стеклянными снежинками да посеребренными ягодами рябины.