У зеркала три лица

– Это все? Сегодня ночь равноденствия, уверен, ты можешь больше.

Морана без труда расслышала в голосе Ирвина раздражение, но сочла за лучшее промолчать. Он же в два шага подошел ближе и протянул руку, демонстрируя свежий порез, что горел на ладони:

– Каджу обновила заклинание отвода глаз, чтобы людишки и дальше не могли меня видеть. И родовое кольцо наконец-то заговорила. Для тебя, между прочим. Хотя ты знаешь, я не люблю платить кровью, тем более что остался последним в своем роду. Но сегодня особенный день, и я думал, ты тоже проведешь его с пользой: тебе нужно больше практиковаться.

– А я думаю, моя сила – не твоя головная боль, – ответила Морана негромко, но жестко.

– Ты моя жена, – припечатал Ирвин.

Затем с шумом выдохнул, запрокинул голову и произнес чуть мягче, хотя Морана знала, сдержаться ему непросто:

– Я обещал защищать тебя. Знаю, знаю, ты у нас не любительница брачных клятв, но так и слово я давал не тебе, а себе. – Ирвин остановился, перевел дыхание и тут же продолжил: – Можешь сколько угодно сидеть здесь, плести свои деревца и жить жизнью, которой, как тебе кажется, живут обычные люди. Но мы не люди! И рано или поздно кто-нибудь прознает, кто ты на самом деле, и придет за тобой.

– Ты забываешь, сколько обычных жизней я прожила до того, как встретить тебя, – парировала Морана, взмахнула рукой, и бисер, покатившись по полу, врезался в стену.

Ирвин красноречиво скривился, и амулеты, вплетенные в его косы, замерцали алым:

– Этим ты себя защитишь? Десятком бусин? Нет, погоди, здесь и десятка не наберется. Если ты забыла, в этом мире не осталось моран, как не осталось и троллей – хочешь, чтобы на тебя объявили охоту, чтобы, как подопытную крысу, использовал для экспериментов какой-нибудь орден? Не сомневайся, за тебя неплохо заплатят. Тем более в тебе есть не только сила моран, пусть даже капля, но и осколок тролльего зеркала.

Морана не успела ответить: Ирвин резко выхватил из-за пояса родовой кинжал и, замахнувшись, прицелился прямо в сердце. Но не дотронулся, не ударил, не ранил – и все же Морана застонала, качнулась в сторону и едва не рухнула на пол.

Боль вспыхивала в груди, билась о ребра, вгрызалась в плоть. Такая сильная, такая знакомая. Морана только и могла, что жадно дышать да царапать ногтями плотную ткань жакета, под которым тянуло и жгло, а боль все росла, перед глазами плыло, да музыка играла громче и громче…

– Опять девчонка колдует? – уловив дивьим своим чутьем, как осколок зеркала заворочался у Мораны в груди, прорычал Ирвин. – За столько «обычных» жизней ты могла бы уже и придумать, как избавиться от всей этой дряни.

– Ну если ты знаешь хоть одну ведьму-хирурга… – просипела Морана и, почувствовав, как подогнулись колени, без сил навалилась на Ирвина. Тот смачно выругался, прижал Морану к себе и, достав из кармана деревянное родовое кольцо, решительно надел на ее безымянный палец.

Боль тут же ослабла, а вскоре рассеялась вовсе. Может, из-за кольца, а может, потому, что Герда закончила колдовать.

Да уж, кто мог бы представить, что древняя магия троллей перейдет от последней из них к человечьей девчонке? Что для мира пройдут десятки-десятки лет, а Герда так и не угомонится: не отпустит прошлое, не заживет своей жизнью – будет вновь и вновь разрушать чужие.

По вине Герды Морана потеряла силу и ритуальную рощу. А затем семь раз лишалась всего, что успела построить. Семь раз открывала глаза и вдруг находила себя в том же городе, но в новой точке отсчета, а порой – в новом теле. Не чужом, но едва ли знакомом. Семь раз лишалась своей силы, семь раз возвращала ее по крупицам, несмотря на осколок, который при каждой попытке раскалялся и жег изнутри. Так близко к сердцу, что, пропуская удар, оно грозило остановиться.

Но будто этого мало, Герда семь раз стирала воспоминания Кая, исполосовав память его, точно ветошь; семь раз рассказывала про аварию, которой не было; семь раз заставляла верить сказкам, в которых Герда играла главную роль, а Моране полагалось оставаться не за кулисами даже – в подсобке.

И ради чего?

Ни одна из иллюзий, созданных Гердой, долго не продержалась. Случайная встреча Мораны и Кая, перехваченный в толпе взгляд, соприкосновение рукавами, будто в паршивом кино, – что-то да нарушало план Герды. И тогда оковы тролльей магии теряли над пленниками всякую власть: Кай вспоминал, а Морана дышала, не боясь осколка в груди, и сила, пробудившись после долгого сна, вновь горела на кончиках пальцев.

Вот только магия троллей оказалась древнее, чем сила моран, и оттого брала верх; а значит, все начиналось сначала

Герда даже не позволяла им постареть: после очередного временного скачка, они становились такими же, какими были в ночь перед первым. Не молодыми – безвременными.

Конечно, Снежной королеве было не привыкать: унаследовав силу погибших моран и их непрожитые годы, она была обречена хранить свою молодость вечно. Но оказалось, морщинки и седина имели ни с чем не сравнимую ценность – только и они были теперь во власти не времени вовсе, а Герды.

***

Прага, год 1899.

Комната на чердаке была маленькой и темной. Черепичная крыша, остывая после жаркого дня, громко потрескивала, и Морана с непривычки то и дело поглядывала в окно.

— Как ты можешь быть уверен, кто я, если я даже выгляжу по-другому? — Обнаженная, она сидела перед крохотным зеркалом и в свете огарка пыталась рассмотреть свое лицо, как делала не единожды, но всякий раз, так и не найдя ответов, оставалась раздраженной и сбитой с толку.

— Это всего лишь иллюзия. — Кай перехватил в зеркале ее нахмуренный взгляд, мягко улыбнулся и, подойдя сзади, положил ладони на плечи. — Я не могу знать, что видишь ты, но с каждый днем я все яснее вижу тебя прежней.

— У прежней меня было другое лицо. А еще голубоватая кожа со снежным узором и светлые волосы, которые к тому же не осыпались, будто жухлые листья.

— Просто раньше тебе не приходилось самой их расчесывать. Что? Я помню, за тебя это делал какой-нибудь ветер. Ты всем находила работу.

Морана хмыкнула, передвинула зеркало ближе и, огладив пугающе острые скулы, тихо произнесла:

— Кажется, я стала похожа на последнюю морану из вербной рощи.

— Ты говорила, что никогда не встречалась с другими.

— Мы видели друг друга во сне. К тому же, когда я получила их силу, они стали частью меня.

— Хм… Сколько вас было, двенадцать? Хочешь, я их нарисую? — задумавшись, предложил Кай и тут же потянулся за стопкой бумаги.

— Зачем?

— Что, если нас еще куда-то забросит? Так я смогу быстрее тебя узнать.

— Еще куда-то? — Морана скривилась и, не сдержавшись, повысила голос: – Как насчет того, чтобы вернуть все обратно?

— Вернуть что? За годы, что мы пропустили, от рощи ничего не осталось. А твоя сила… ты даже не знаешь, к чему ее приложить. — И, предупреждая возражения, примиряюще добавил: – Ладно, я помню, сейчас разгар лета: давай дождемся зимы и там разберемся.

— Как у тебя все просто. И наверняка все-то ты знаешь.

Кай добродушно рассмеялся и на его взрослом лице появились знакомые ей детские ямочки:

— И с чего ты обо мне такого высокого мнения? Я не знаю, например, как мы здесь оказались и почему проскочили через целую прорву лет. Не знаю, есть ли еще что-то, чего я не помню. Или почему вместо рощи ты оказалась здесь – среди ненавистных тебе людей – и на время лишилась силы. Но главное – я не знаю, как ты не умерла от скуки и никого не убила, прослужив полгода… кем ты была, компаньонкой? У дамы, которая покрылась плесенью и даже из дома не выходила.

— К твоему сведению, я пыталась выжить. В мире, в котором у меня даже малого не осталось и о котором я ничего не знаю.

— Так же, как и я. В моем городе появились электрические фонари, а я даже появления газовых не застал. В районе, где я вырос, снесли почти все знакомые мне дома и выстроили на их месте целый кусок Парижа. И вон, слышишь, по улицам теперь ездят трамваи, а я до недавнего времени понятия не имел, что это вообще такое. Думаешь, я знаю, как в этом мире жить? Но я видел, как ты из снега лепила чудовищ и те становились живыми, и как лисицы, пролежавшие подо льдом целую зиму, бегали по лесу после того, как ты над ними поколдовала. Что же мы с фонарями и трамваями не справимся? Уж как-нибудь и в этом мире найдем себе место.

Морана хотела было сказать, что настрой Кая изрядно ее раздражает, но в конечном счете Кай всегда был таким: что мальчишкой, которого она слишком поздно выставила из своего чертога; что молодым мужчиной, которого лучше было бы не встречать. Вечно верил во что-то, мечтал, и, казалось, все ему нипочем.

Когда Морана спасла ему жизнь и назначила за это цену в три года, которые он должен был служить ей и заботиться о роще, Кай лишь улыбнулся и спросил, можно ли на эти три года «убавить зиму»? Когда вырос из старой своей одежды, и Морана соткала для него новую из ночной тьмы и лунного света, Кай крутился посреди поляны, будто волчок, и требовал поклясться, что штаны поутру не растают и он не окажется голым лесному зверью на потеху. Когда сорвался со скованного льдом водопада, волновался не о том, что, залечив расшибленную голову, Морана оставила в назидание шрам; а о северном сиянии, которое она в тот вечер обещала зажечь.

И именно Кай был первым, кто стал звать ее по имени. Потому что обращаться «Ваше Величество» к той, кто латает тебе лунные штаны, в его понимании противоречило этикету.

И все-то у Кая получалось, все спорилось. Даже слово «вечность», и то он сложил без труда – на латыни. Ведь «откуда мне знать, на каком языке читают бессмертные девы?»

Ледяных осколков было немерено, и по задумке Мораны ни один не должен был подойти, но Кай, закончив работу, только улыбнулся и перебросил снежную труху из ладони в ладонь: «Я служу подмастерьем – то там, то здесь – и, бывало, помогал отбирать кусочки цветного стекла для дворцовой мозаики».

И тогда, глядя на мальчишку, который прожил на земле жалкие крохи против ее вечности, Морана почувствовала, как сначала в ямочке под языком, а потом по всему телу разлилась душная, вязкая горечь. А Кай все рассказывал и рассказывал: про мозаику и витражи; про церковь, которую строили возле старого павильона, где по весне гнездились рыжие утки, а теперь отказывались покидать насиженные места; про конопляный запах масляных красок и меловой привкус медовых; про мать, которая была натурщицей, а под конец жизни торговала на рынке; и про отца, очарованного работами голландских мастеров так сильно, что, бросив все, отправился в Делфт да там сгинул. И снова про мозаику, церковь и витражи.