Я здесь не женщина, я фотоаппарат. Фронтовые дневники

То есть вообще-то его звали Алексей, он был офицером ЛНР, в прошлом – бизнесменом в Ленинградской области, но теперь его звали Ладога. Он показывал нам блиндаж и хвастался:

– Вот эти все окопы и блиндажи мы сами вырыли. За месяц. Командование не верило, а мы вырыли. Мне ещё в мирной жизни копать много случалось, я археологией увлекался, нумизматикой. Ездил под Тверь на раскопки…

Здесь вряд ли был какой-то культурный пласт, в этом донбасском чернозёме разве что археологи будущего скажут потом когда-нибудь: какая тучная, многими телами удобренная земля.

Но блиндаж был хорош, уютен, застелен тростником.

Ладога принёс мне воды в большой железной кружке. Начало октября, но жарко было, как летом. Особенно в бронежилете. Я расстегнула бронежилет, сняла каску – до вражеских позиций оставалось целых полтора километра.

– А тебе вообще как в этом климате? – мрачно поинтересовалась я у Ладоги.

– Жарко, – рассмеялся он. – В пятнадцатом году я в последний раз был в Карелии. Мы тогда с друзьями заехали на мотоциклах – через Рускеалу…

– Не люблю Рускеалу, – ответила я. – Красиво, только туристов слишком много.

– Это места знать надо. Есть там братская могила русских и финских солдат, ещё с финской войны… Только туда, конечно, шесть километров по лесу ехать. В этом году, наверное, отпуск возьму. Соскучился по родине.

– А когда вообще с войны собираешься уходить?

– А у нас война? – засмеялись сразу все, кто собрался вокруг.

– Нет войны – некуда уходить, – повторил Ладога. – Вот когда это закончится, тогда и уйду.

– А я местный, мне вообще уходить некуда, – сказал молодой парень с полными губами и длинными ресницами.

Его зовут Игорь, позывного, считай, нет – так и называют Гариком.

– Я тут, в посёлке Донецком учился, в этой самой школе, которую разбомбили. Хорошая школа была.

Я спросила:

– А как твои одноклассники? Кто-нибудь тоже пошёл воевать?

– Не, в основном все либо в Россию, либо на Украину уехали, – тряхнул нестриженой головой Игорь. – Хотя один пошёл на украинскую сторону в артиллерию воевать. А его отец тут, в милиции. Вроде они друг от друга отказались.

– Гражданская война, – сказал Оскар. Это он привёз нас сюда, на позиции.

Я прохаживалась, выискивая, что бы ещё поймать в кадр, и увидела чёрно-белого котёнка.

– Ой, кошечка! – обрадовалась я.

Кошечка охотно запрыгнула на руки, потерлась носом о ладонь.

– Да, – сказал Оскар. – Надо бы вторую кошку завести, для второго блиндажа.

– Цыган уже договорился.

– Только взрослую кошку уже, не котёнка. Чтобы охотница была.

– Ну, если взрослую… А зачем взрослую? Мы Масяню мелкой взяли, и ничего, научилась быстро, мышей ловит только так.

– Зачем вторая кошка? – спросила я.

– Зима скоро, мыши полезут в блиндажи греться. Если кошка их ловить не будет, то мы с мышами и спать будем. Блиндажа у нас два, а кошка одна. Была другая, но умерла, когда котёнка рожала. Так она один раз ласку притащила, а второй раз вообще зайчонка. Настоящая хищница, – рассказал Ладога.

Мелкая хищница Масяня подставила пузо, чтоб погладили.

Вечером над позициями высыпался Млечный Путь, огромное звездное небо. Звезды были южные, крупные, яркие.

Оскар рассказал о психологических особенностях разных военных:

– Гаубичники – эти не привыкли, чтобы по ним били… Отработают с пятнадцати километров и укатятся. Миномётчики самые «отбитые», потому что для кучного огня им нужно поближе подобраться, и тогда по ним «ответка» идёт бешеная: лупят из «сапогов», из АГСов, из всего чего угодно. Но самое психологически тяжёлое – это когда по тебе из автомата начинают стрелять, потому что кажется, что тебя засекли. Если засекли – считай, всё, ты труп… А вот пехоте, наоборот, привычно, когда по ним из автомата бьют, зато когда из более тяжёлого – тут могут запаниковать.

Я погладила огромную немецкую овчарку по имени Бриг. Тот развалился на земле, задрав вверх лапы, и поскуливал от наслаждения. Дворняга поменьше, но тоже немаленькая, тихо подошла и уткнулась в меня носом.

– Это Шельма, – сказал мне кто-то из невидимых в темноте солдат.

– Грустная она какая-то, – ответила я.

– Она всегда грустная. Как её хозяева уехали на Украину в 2014 году и её бросили, так всё время грустная ходит. Оттого и толстая. Потому что когда грустит, сразу жрать начинает.

– Как я её понимаю, – вздохнула я.

– Если противник дальше, чем в трёхстах метрах, не стрелять! – проскрипел механический голос в рацию. – Не стрелять! Приказ поняли? Иначе со страшной силой покараю!

Два выстрела легли далеко, следующие три – ближе.

– Это «сто двадцатые», – сказал один из солдат.

– Нет, – возразил другой. – «Восемьдесят вторые», просто погода тихая, звук сильно разносится.

Очередная мина взорвалась совсем громко.

– «Сто двадцатая», – уверенно сказал первый.

Я почти заснула под этим огромным небом. К полуночи стрелять перестали, только стрекотали цикады…

– Кота украли, – монотонно жаловался голос в темноте. Он говорил об этом весь вечер. – Нет, ну ты представляешь, маленьким подобрал, выходил, выкормил. Ошейник на него надел противоблошиный. Кот стал здоровенный такой, пушистый. И уже третий день его дома нет. Украли, точно украли. А он молодой ещё, года нет. И красавец такой.

Спала, положив голову на лапы, овчарка Бриг. И грустная собака Шельма растянулась у ближайших человеческих ног.

Млечный Путь тёк с востока на запад – огромный и переливающийся.

Желобок

Был поздний вечер и слишком горячий чай. Мы сидели в посёлке Донецком – с Фоксом; я пыталась записывать.

Он рассказывал: