Чрево кита

Никто не бежал к автобусам, стоявшим, словно выжидающим начала движение. Ни одного звука. Ни одного голоса. Никто не высовывался из окон. На улице вообще никого не было.

Тело передёрнуло, сердце забилось быстрее. Она подошла к магазину на углу и, поднявшись по ступеням, заглянула сквозь автоматические двери. Они почти бесшумно раздвинулись перед ней, и приятная прохлада кондиционируемого помещения ударила в лицо, обволокла мурашки, разбежавшиеся по телу. Гул технического оснащения изнутри смешивался с нарастающим шумом ветра снаружи. И опять ни души. Она достала из кармана телефон и посмотрела на время: близился час дня. Наверное, она немного сошла с ума. Все эти бездельные дни и дурной разум последних месяцев и так постоянно смешивали сон и явь, настолько, что было не различить.

И тошнота подступала откуда-то из лёгких или сердца, игнорируя пищевод, рассыпалась колкостью под рёбрами, словно во сне.

В жизни страх сковывает иначе. Лишь на несколько секунд, а потом ты что-то непременно делаешь – взрываешься или бежишь. Теперь же он был каким-то ласковым и ровным, топящим в цистерне с кислотой любую попытку мысли.

– Надо было всё-таки выпить снотворное. – пронеслась мысль. Что-то покрепче, конечно, было бы лучше. Наверное.

Застыв у стеклянных дверей, которые не дождались шагов и закрылись, она вдруг увидела себя – смазанное отражение в пыльном стекле. Тёмные круги под глазами усугублялись искажением, делали лицо отвратительным. Волосы лежали как попало. Пижама с дыркой на плече эффектно дополняла образ только вылезшей из склепа. Пыль и разводы стекла теперь растекались по отражённому телу. Какое-то уверенное и спокойное тепло обволокло её изнутри, и, если бы глаза не цепляли фигуру в отражении, она бы, обмякнув, свалилась мешком на ступеньки. Собственный взгляд держал крепче неподатливого скелета. Оторвать его оказалось много тяжелее, чем двинуть ногами.

Что-то сошло с орбиты – она или что-то другое. Один из снов, которые забываются через полчаса пробуждения, сливаются с перекатывающимися минутами не успевшего начаться дня, подходящего к концу, готового смениться другим – таким же. Ей показалось, что она больше не может дышать. Ком в горле разросся словно опухоль, едкая, злокачественная, готовая убить в любой момент, но только лишь тянущая время в каком-то садистском живом наслаждении. Беспомощно оглянувшись вокруг, она снова взглянула на себя, но резко отвернулась, словно церберы собственных размытых в отражении пыльного стекла глаз могли уничтожить её. Страх смешался с бредом, преследовавшим все последние месяцы – она не чувствовала себя телом, она вынуждена была носить его везде, таскать за собой от стены к стене, от улицы к улице, но не ощущала его плотности. И вот теперь это тело в полдень, в огромном мегаполисе словно не имело конкурентов на существование. И это именно бред.

Она взяла в руки телефон и уставилась в список вызовов. Сложный выбор – кому звонить на грани безумия?

Один за другим длинные бесконечные гудки.

Один, другой, третий. Дальше – черта. Оставались те, кто в мирное время не имел права появиться на горизонте.

И снова длинные гудки. Словно все резко заснули в будний полдень или выключили звуковые сигналы. Или и то, и другое. И что-то ещё.

Резко завыла сигнализация, разрезав тишину и вспугнув стаю голубей на углу дома. Ночью прошёл дождь и лужи ещё не успели высохнуть. Птицы пили воду, чистили перья, стоя по свои птичьи лодыжки в воде. И когда они взметнулись вверх, сотни мелких брызг их крыльев опустились мелкими каплями на лицо. Её кинуло в жар, такой же, как однажды она вылетела на обгон на встречную полосу и едва ушла от столкновения – вопрос лишь пары метров. Это вывело её из оцепенения, и, движимая скорым избавлением становящегося по своим местам мира, она побежала в сторону звука.

Во дворе, где ютились машины, наставленные вкривь и вкось, одна из них мигала и вопила, а метрах в трёх сидел, словно только что переживший страшный удар и постаревший на несколько лет, ошарашенный дворовый кот.

Кажется, она тоже постарела на несколько лет. Она подошла к автомобилю, осыпанному начинающими желтеть мелкими листьями – июль самый нечестный, притворяется жизнью, теплом и летом, но на самом деле он – начало смерти и конца.

Сирена не умолкала, и она изо всех сил начала пинать нагретое под солнцем железо, пока боль в пальцах ног и щиколотках не заставила её остановиться и сползти на землю, прислонившись взмокшей спиной к тёплому красному боку автомобиля. Очень хотелось пить, разгорячённое тело требовало воды и тени. Но она не двинулась с места и дрожащими пальцами сунула в рот сигарету. Её трясло всем телом, и зажигалка сработала раза с десятого.

Она жадно курила, сидя на земле, прислонившись спиной к нагретому бамперу. Когда горячечный озноб начал отступать, вместо него пришло отупение и дикая слабость. Сигнализация смолкла. И наконец-то наступила тишина, позволившая собрать себя в кулак и поднять.

Пройдя, не оглядываясь по сторонам, к дому, неуверенно на автомате набрав код домофона, она вползла в квартиру и заперлась на оба замка. Прошла в кухню и комнату и закрыла форточки, оставив с собой только шлепки голых ступней по холодному полу – стоптанные кеды остались валяться где-то на улице, то ли слетевшие, то ли сброшенные. Песчинки асфальта впивались в ступни, хрустели, открываясь и оставаясь на холодном полу. Открыв кран в ванной, она уставилась на прочный поток воды, сталкивающийся с эмалью, рикошетом бьющий в лицо горячими каплями. Пар поднимался к потолку, остывая на стенах мелкими ручейками.

Чтобы обрести связь с реальностью, нужно удариться мизинцем об угол. Или держать за руку случайного человека. Будто вы знакомы не больше суток. Вместе. Удивляетесь. Этому. Миру.

Телефон высвечивает два часа дня, начало третьего. Телефон не сдох и продолжает работать. Есть ещё часов шесть до наступления сумерек. Нужно непременно выйти из дома. Уйти из него. Вырваться. Если не сделать этого сейчас, то, наверное, никогда не наберёшься сил. Можно ударить ещё что-нибудь. Или раскурочить дом полностью, чтобы уже точно сюда не вернуться.

Она подошла к зеркальному шкафу. Солнечный свет проскальзывал сквозь жалюзи, расплывался по деревянным поверхностям, исполосовав и её лицо, так плотно прижавшееся к зеркалу, что ничего больше не было видно, кроме искрящейся радужки серо-зелёного цвета. Рука двинулась вдоль тела словно чужая, и, спустившись до кармана, нащупала рукоятку ножа. Того самого, которым царапала имя на осколке скалы. Когда-то. Давно. Задержав дыхание, она подняла руку, зажмурилась и всадила погнутое на конце лезвие в зеркало сантиметрах в тридцати выше взлохмаченных волос. Вместо ожидаемого громкого звона раздался скрежет, затем пара секунд тишины, в которые показалось – ничего не будет и ничего не было – и на неё посыпалось стекло. Оно царапало скулы, застревало в волосах, впивалось в плечи и голые ступни, скользя по ключицам под майку. Кровь маленькими ручейками потекла по шее, груди, скатывалась к животу, пропитывая собой белый хлопок.

Она открыла глаза. Прямо напротив её лица остался целым неровный кусок, из которого на неё смотрел воспалённый, слезящийся глаз, а слева от него краснела тонкая полоска с мерцающим в солнечных полосах кусочком кожи.

И никакой боли.

Ворожеи не оставляй в живых…[4 - Исход, Гл.22 ст 18]

Восьмидесятилитровый рюкзак стоял в коридоре уже несколько недель, и мысль, чтобы его убрать, будто бы спрятать от глаз, казалась всё это время какой-то совершенно дикой. То, как он там стоял, наполовину разобранный, как мешал открывать входную дверь, и одним своим существованием говорил «нет, ты была там» точно так же как камень, подобранный где-то в скалах, когда ещё ничто не предвещало, что тот, кто вёл её туда, станет безумным наваждением на долгие месяцы, то, как она сжимала этот камень до вмятин на ладони, глядя в окно на проходящих мимо людей, на десятки и десятки чужих лиц, как до последнего не трогала свёрток с уже засохшими мелкими цветами – всё это было неотступной тенью существующей жизни, к которой уже не было возможности вернуться. Не было возможности забыть.

Когда она проходила лечение в клинике, то вычёркивала дни в нарисованном собственной рукой календаре. А когда уехала туда, дни не делились. Она не помнила даты, не обращала на них внимания. Просто уходило Солнце, приходила Луна, она ложилась на свою подушку и засыпала. И приходил новый день словно новая жизнь, не перемежающаяся с прошлым. С возвращением, с самого первого шага прочь, она гнала день, гнала ночь, гнала неуправляемые светила двигаться быстрее. И где-то внутри разрасталась уверенность – так или иначе она вернётся, хоть пешком, хоть на диких псах, чего бы это ни стоило, что бы её ни ждало там. Она чувствовала себя одной лишь тенью, все эти месяцы её видели, к ней прикасались, обращались по имени, но к чему-то иному, к чему-то, что для соблюдения приличий мира, сохранило форму человека. Рюкзак говорил о том, что она может всё. Что она в любой момент закидывает его на спину и уходит – в каком угодно направлении.

Но она не двигается с места день за днём. И откидывает голову, чтобы слёзы не выпадали из глаз. Они здесь невозможны, им здесь нет места. Здесь – только сон, передышка от едкости прилипающего мира. Этот затянувшийся сон, сведённый до отражения глаз в разбитом зеркале.

Если кто согрешит тем, что слышал голос проклятия

и был свидетелем,

или видел, или знал, но не объявил,

то он понесёт на себе грех[5 - Левит 5 стих 1]

Дверь подъезда запищала. Она придержала её рукой, медленно открывая. На плече громоздился рюкзак, через плечо перекинута сумка. Вещи, хаотично выбранные и попадающие под смысл «первой необходимости». Камни. Засохшие цветы в свёртке бумаги.

Тишина оглушала. Ветер гонял пыль по дороге, над дверью подъезда напротив раздражающе мерцал фонарь, нарушая все дневные нормы.

Шаг.

Ещё один.

И ещё. Железная дверь за спиной грохнула, прилипла магнитом. Она обернулась, сделала несколько неуверенных шагов назад. Дрожащий указательный палец набрал код. Дверь запищала, магнит вытолкнул её вперёд на сантиметр. Она прерывисто выдохнула, развернулась и пошла к машине, не оглядываясь. Тело трясло, она не сразу нащупала ключ в кармане и уже испугалась, что придётся возвращаться. Но быстро нашла, открыла заднюю дверь, кинула рюкзак и запрыгнула на водительское сиденье. Двигатель заурчал. Она нажала кнопку включения диска, и из динамиков запел хоть какой-то человеческий голос. Слишком знакомый и чужой. С этим единственным диском она проехала тысячи километров. Теперь он словно ослаблял хватку на глотке реальности. Она заблокировала двери, пристегнулась, выключила музыку и, зацепив зеркалом соседний мерседес, выехала с парковки. Мысль оставить номер быстро испарилась. Однажды она уже двинула тут при ночном развороте кому-то в бок, так и ничего не случилось.

Узкая дорога с односторонним движением вывела к перекрёстку. Светофор горел красным. Она остановилась. Оглянулась в сторону входа метро. Там обычно сидели на ступеньках бедные и пьяные люди, выпрашивающие на выпивку даже лёжа и во сне. Никого не было. Никто не спускался и не поднимался. Желание опуститься под землю было очень сильным, она даже дёрнула руль вправо в намерении припарковаться, но передумала и рванула вперёд, не дожидаясь переключения светофора на зелёный.

Она ехала наобум, краем глаза наблюдая, как исчезает под колёсами разделительная полоса, направляясь по памяти в центр города. Хотя с каждым мелькающим в зеркале заднего вида перекрёстком сомнений оставалось всё меньше. А где-то внутри их не было вообще. Это был самый странный из снов, с ним мог бы соперничать тот юношеский, когда дом разрушила гигантская анаконда, а сама она висела из последних сил над бездной, хватаясь за уцелевший кусок бетонной плиты, а вокруг стоял то ли плотный болотный туман, то ли пожар, то ли рассвет. Она много раз выходила из снов от испуга, или что-то постороннее обрывало их, оставляя в памяти разрозненные куски, от которых не оставалось и следа спустя несколько минут пробуждения и первых движений тела. И только года два назад она стала пробовать задержаться подольше – досмотреть или оглянуться и запомнить, или добраться в последние секунды до чего-то, возможно, упущенного. Если сейчас именно тот случай, значит, вся эта боль, весь этот ужас… Она чувствовала, что дышит ровно. Всё это проносилось в голове доли секунды. И теперь, обратившись к телу и пустым улицам, которые бесконечным лабиринтом забирались в кольцо, она решила, что есть шанс влезть прочнее во все это, присмотреться, выудить что-то из разбитого на осколки содержимого черепа. Но если попытаться рассеять сон, выйти, перейти на бег, закричать…

Тишина снаружи казалась неподъёмной. Гула двигателя и хруста колёс по раскалённому асфальту не хватало, чтобы разбить её. Они также не давали поддаться и раствориться. Хотелось остановиться, выйти, но что-то сковало тело, руки прилипли в мёртвой хватке руля. Стало тяжело дышать. Солнце слепило всё сильнее, улицы одна за другой пошли зелёными расплывчатыми пятнами.

Крик. Нужен крик.

Кричи же. Кричи.

Горло сдавливало так, что не вырывался даже хрип, глаза вылезали из орбит, словно кто-то крепко схватил за шею. В голове проскользнула мысль про панические атаки, которые муссировались в сетях, в последнее время очень многие делали ставки на исцеление души, каждый третий был психологом, каждый десятый – почти шаманом. Но ни одна из многочисленных попыток копаться в человеческих душах не увенчивалась успехом. Она сама не могла отчего-то отпустить вожжи контроля и сделать что-то максимально тупое и простое. Исчеркать лист по заданию психотерапевта.

– Исчеркать. Лист. Твою мать.

Можно я лучше что-нибудь нарисую? Но только не заставляйте делать это что-то хаосообразное, неидеальное. Да, я потом его выброшу, порву. Но это же невыносимо. Транслировать бессмыслицу, о боже, нет. Я пойду в церковь, я пойду на йогу, брошу курить и начну бегать по утрам, только не черкать на листе. Перед посторонним человеком.

Мрак в машине. Только свет фонаря. Вырванный из тетради лист. Что черкать? Как черкать?

– Я не умею. Я не могу. – «Помогите мне, ну помогите же…!»

Она изобразила тогда колючий заострённый по вершинам и впадинам хаос, обернула его в круг, а затем в сужающуюся спираль с резким выпадом на конце. И неясно было, что сработало – время или этот манёвр.

Теперь она вдавила тормоз, запутавшись в собственных ногах. И всё прекратилось. Это секундное помешательство было похоже на пробуждение – когда ты вот-вот умрёшь, но, подскакивая на постели, нащупываешь лишь темноту комнаты, исполосованную пробивающимся светом уличных фонарей. Но теперь лишь хватка ослабла, и шея казалась существующей где-то сама по себе, ярче выделяясь на фоне тела. Она сделала глубокий вдох, за которым последовал свистящий выдох. Дома и улицы по-прежнему стояли вокруг, в приоткрытое окно ветер задувал жаркий воздух, пропитанный пылью, оседающей на губах.

«Я не хочу. Меня нет. Меня нет. Забери меня. Исчезнуть. Сотри. Сотри. Не понимаю. Не хочу. Господи. Господи. Господи».

Телефон бессильно валялся на пассажирском сидении, бесполезный, способный выдавать только набор ненужных фраз. Она представила, как где-то сейчас её тело, истыканное трубками, лежит на больничной койке, а вокруг белые холодные стены. И это, наверное, должно было быть так. Наверное, сейчас веки подрагивают, подавая признаки жизни, признаки того, что ещё не кончено. Умереть здесь, чтобы выйти отсюда. Один взгляд в зеркало говорил намного больше о реальности. Кровь, подсыхающая на лице и руках, едкая пыль, впивающаяся в свежие раны – они теперь стали ответом.

Идёт ветер к югу, и переходит к северу,