Чрево кита

Её путь теперь зависел лишь от того, что не было похоронено под слоями толстой кожи. От того, вспомнит ли она, как. Почувствует ли, куда.

И она свернула с шоссе, ведущего домой, на дорогу, которая уходила куда-то в сторону. И камень упал с плеч. Не камень, но огромная и неповоротливая глыба. Если и суждено найти ответ, дойти до конца, то только не там. Нет, всё существо влечёт совсем в другое место. К другому миру. Может быть, начало не там, где мы его всегда искали. Может быть, оно перед носом. Может быть, его и вовсе не существует.

Она что есть смелости нажала на педаль газа, задержав дыхание, и полетела вперёд, прямо по середине пустой дороги, и словно не ехала – но бежала что есть сил. Что было вывалившихся откуда-то из хребта невероятных сил, невероятного воздуха, бьющего по лицу.

Мы можем видеть, как чашка падает со стола и разбивается на осколки, но мы никогда не увидим, как чашка складывается и возвращается на стол. Увеличение беспорядка, или энтропии, даёт возможность отличить прошлое от будущего и придаёт таким способом времени определённое направление.[9 - Стивен Уильям Хокинг]

Ей снился берег. Дом на берегу. Она жила там. Она помнила этот пруд, он полон кувшинок, мостки наполовину затоплены, так, что, когда встаёшь на них, ноги по щиколотку погружались в согретую солнцем верхнюю часть воды, и пальцы расплывались, сливались с деревом, и солнце светило на них. Но она пришла сейчас к краю и пруд превратился в котлован, не успевший ещё зарасти. Она опустилась на колени, исполненная жажды, и стала горстями черпать чёрную смоляную землю, закидывала её в рот, оставляя на губах и скулах серые разводы. И начала задыхаться. Она беспомощно и дико вращала глазами, оглядывалась, но земля, перехватившая глотку, не давала вымолвить ни звука.

Она ворочалась, корчилась, мычала, открыв рот, капли пота в отражённых рассветных лучах напоминали капли мёда. Вот одна скользит по шее, сливается с другой, и они уже скатываются и падают на простыню. Подушки выброшены по сторонам, тело то раскидывается всеми членами по кровати, то сжимается подобно кулаку, и вдруг резко поднимается с открытыми остекленевшими глазами, полными ужаса. И взгляд этот упирается в зеркало, вырывая из груди стон то ли освобождения, то ли отчаяния.

И так непослушные волосы теперь образовали растерзанное взрывом облако, рваное по краям. Она закрыла лицо руками, пытаясь вспомнить, что же всё это было. И не могла. В пищеводе будто провалился кусок цемента или какой-то кулак вошёл внутрь. Какие-то спазмы заставили её несколько раз глубоко вздохнуть. Она снова открыла глаза.

Солнце пробивалось сквозь занавески. Стояла тишина. Никак не привыкнуть к тишине. Только птицы пели за окном, встречая рассвет.

Где-то наверху, огибая сферу Земли руками, смеялась атмосфера. Она слишком приблизила свой любопытный глаз, и пики вершин щекотали её тело. Породившее и сокрывшее.

Одна.

Она смотрела на отражение в зеркале, прищурившись, чуть отступая. Отражение говорило.

Женщина сидела напротив и шевелила губами, выпучивала глаза, подносила свои маленькие руки с длинными пальцами к лицу. Закрывала глаза, и те краснели, и из них текла вода, прилипая к лицу, прилипая к шее. Женщина гладила свои плечи, лодыжки и ступни. Женщина была обычной и плотной, но что-то в ней настораживало.

Да, она была ослаблена, нага и растеряна, но сверху и сквозь отражение было видно что-то ещё. Что-то, что заставляло задуматься о неправильном и даже опасном выборе.

Глаза жгло, тело сковало, как иногда сводит ноги в ледяной воде.

«У меня есть я. У меня есть я. Что бы ни произошло, у меня есть я».

Ком прокатился обратно по пищеводу.

… не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; но куда ты пойдёшь, туда и я пойду, и где ты будешь жить, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог – моим Богом; и где ты умрёшь, там и я умру и погребена буду…[10 - Руфь 1:16]

…никто не оставляй сего до утра.[11 - Исх 16:19]

Что-то было не так, кожей ощущалось не то. Она никак не могла подобрать этому определения. Может быть, даже с кожей всё было нормально. Но под горлом давило.

Так бывало, когда до неё начинало доходить.

Когда прояснялось.

Оно постепенно подступало и сдавливало. Можно было сглотнуть или выдохнуть этот ком. Но сейчас ей хотелось знать, что в нём кроется. И она ждала. Неторопливо наблюдала за перекатываниями в пищеводе.

Это началось вчера, вдруг смутно её поразила мысль, даже намёк на неё, что та одержимость, в которой она двигалась – лишь обман. И та точка на горизонте – мираж, призрачный оазис. И единственно истинное – тот клочок земли, на котором стоят её ноги…

Когда блуждаешь в невесомости, каждый отрезок воздуха – твоя опора. И её нигде нет. Нет ни ясности, ни чистоты зрения, но сплошь – вязкие, до невозможности реальные и жадные до её голода галлюцинации.

Она не бросалась ни в панику, ни в размышления. Паника уже выходила из привычки. Словно отрезало и не пришьёшь обратно. Мысли ещё оставались. С ними было сложнее, но изживалась сама их плотность. Они не испарялись без остатка, просто, видимо, всему отпущена грань, за которую перейти нельзя, словно нельзя перелиться через горлышко кувшина. И когда эта грань наступает, предел исчерпан. Когда-то мыслей был целый рой, они давили друг друга, задыхались друг в друге словно любовники, а теперь словно сбежали куда-то – где им больше места. И не к чему превращения смыслов, когда их не осталось. Чувства потери и растерянности – она знала это – теперь не позволили бы выжить – и, как животное, неосознанно выбирала именно это. Жить. Умереть было невозможно. Если бы её хотели стереть с лица земли, то сделали бы это. А сейчас не позволят такую блажь, как исчезнуть. Она как Ларра[12 - См. «Легенда о Ларре» из рассказа М. Горького «Старуха Изергиль», 1894 г.] может биться головой о землю, но та расступится, не причинив ни малейшего вреда. Ей просто не оставили выбора. Только один – идти вперёд, за миражами или замереть на месте. Да и это, пожалуй, не было выбором.

Она могла копаться в памяти, скрести ногтями по коже руля, пить вино до воссоединения со сном – что угодно, но утра сменяли друг друга, как и ночи. И единственным выбором был шаг, движение, малейшее – снова и снова куда-то, что еще хранило тепло где-то внутри. Может быть, это был очередной мираж, галлюцинация распахнутого настежь разума, но во всём этом самое призрачное обретало плотность и силу, точечное притяжение каждой клеткой, поддёрнутой на крючок, тянуло к Югу. И звон в ушах, пробиравшийся внутрь черепной коробки, лишал и зрения, и осязания, когда она пыталась выбирать другое направление. А когда этот гул отступал, всё та же дорога неторопливо уплывала куда-то вперёд, к горизонту, на котором рано или поздно должны были показаться заснеженные вершины.

Она запрокинула голову к небу, подложив под шею свёрнутую куртку. Бесконечное. Бездонное. Испещрённое какой-то своей, другой, отрешённой жизнью. Миллионы лет проходя над одной и той же точной пространства, никогда не повторяющееся, но всегда – неделимое.

Когда-то в детстве она услышала обрывок передачи по телевизору, а потом на улице рассказывала другим детям, что небо – даже там, где они. Что небо – это просто воздух.

– А здесь тоже небо? – Спрашивала девочка, поднимая руку над головой. А потом опускалась на корточки, испытывая, как маленькую ложь сказанное, запускала руку в траву и снова спрашивала, – И здесь тоже?

– Да! Да! Оно везде! Это всё – небо! – и они трогали воздух, трогали поверхность земли и пустоту в подкрадывающихся кронах старых деревьев – почти верили ей.

Да. Да. Всё это – небо. Потом она быстро забыла об этом, и вспомнила только спустя многие годы. Теперь уже ей была нужна эта нить, связующая наслаивающиеся друг на друга миры.

Значит, небо и правда сейчас здесь, – она провела рукой по телу, затем спустилась к траве, – и всегда здесь было. И, на растянувшееся мгновение закрыв глаза, она прошептала:

– Оно одно и соединяло всех нас. Мы дышали одним небом. Мы жили в нём. И так ничего и не поняли.

Она смотрела на проплывающие с невероятной скоростью облака, но тут, внизу, не было ни дуновения. Единственным ветром было её дыхание, невидимое, растворённое в воздухе. Клубки облаков разматывались в очертания лиц, словно это была игра в память.

Сколько лиц она помнила? Одно, два, три… Набралось с тридцать. Из всех. Из всех сотен. И в очередной раз не дотерпела до конца игры. Почему-то перед глазами мелькали те, без кого она хотела бы прожить, но те, без кого не могла бы – были покрыты туманом. Или это не были их истинные лица? Что, если все самые дорогие – вспышки, созданные для пробуждения? Ведь она жила вполне интересной жизнью, всё было более, чем хорошо. Но иногда встречались люди, от которых налаженное и устоявшееся оказывалось под угрозой по пасть на свалку многих – таких же, хороших и правильных – жизней.

Но она почему-то не могла сделать этот шаг ни разу. Лишь тайно, из-за угла. Возможно, чуть-чуть свернув, чтобы просто посмотреть, а как ещё бывает. Но потом неизменно возвращалась. И проклинала себя за это каждый день.

Конечно, бывали очень хорошие мгновения, когда живое внутри пробуждалось и вот-вот готово было расправить крылья, даже в тесноте – она забывалась. Но край, к которому её бесконечно тянуло, тот Стикс, в воды которого хотелось броситься, следовал тенью, и она чувствовала – скоро, в каком-то из многих зенитов, тени не останется, ибо она сама станет этой тенью. Она войдёт в неё под ударом солнца, в точку черепа, помеченную при рождении крестом.

Ведь если идти к краю, к перелому, как ни медли в пути, рано или поздно он покажется на горизонте. Идти обратно будет далеко, стоять на месте и смотреть в даль – невыносимо. Даже если решить – встать и стоять, не двинуться с места – простоишь. Выдержишь. А потом всё равно не сможешь не дёрнуться. Или поползёшь, или побежишь, но ты будешь там, куда шёл. Обезличенный, отвыкающий от своего собственного лица, что видели все. И придёшь к месту, где оба твоих волка станут наконец-то сыты.

И часть пути теперь позади, подёрнутая миражами.

Кусок проползла, кусок пробежала, постояла на месте.

Сожгла, утопила и забыла своё лицо. И увидела приближающуюся тень с горизонта. Вот-вот она коснётся её шеи. Тело чувствует её всё ближе и ближе – ветром, пылью, каждой пульсирующей клеткой – бьётся мир – от века прозрачный и

«Я говорю. Я говорю тебе, небо. Если ты это выдумало, всё это, вместе со мной. Покажи, что истинно. Что – то самое – ради чего я здесь, именно так. Я знаю, что, когда говорю, то говорю слишком не то, слишком бессвязно. Но ты же понимаешь, как никто другой, особенно теперь – когда понимать больше некому. Мы с тобой остались одни. Или если вас несколько, то пусть хоть один из вас отзовётся. Если здесь будет поставлена та самая точка, то неужели все остальные уже пришли к ней? Или они идут сейчас так же, как и я?

Ты дал мне этот мир, о котором я так просила. Ты дал мне всё это, и я не умею жить с тем, что ты мне дал».

Неужели вот оно – чувство утраты, то самое, когда уже не скажешь, глядя в глаза, что-то очень страшное? Что-то такое, отчего скручиваешься как полотенце при отжиме, и оно так и останется скрученным и никогда не расправится? И вот – внутри целый склад таких скрученных вещей, и ни одна из них не останется расправленной и отданной в те, другие руки? Как же сейчас хочется вывалить всё это бельё, грязное, чистое, перед людьми, на какой-нибудь главной площади, и пусть бы они растаскивали его, рвали на куски, да и себя выбросить им, туда же. Пусть бы рвали живот, вынимали на свет божий эти сгустки кишок и вен, оторвали пальцы, выдернули веки, да и сожгли это все вместе с тряпками и разбитой домашней утварью. Казалось, что они – все вокруг –сильные, крепкие, уверенные – словно боялись чего-то. Она училась быть осторожной, глядя на этот страх – страх без внятного источника, но физически ощутимый подобно натяжению сухожилий при долгом стоянии на спор. Она не спрашивала. Но что-то всегда стояло между ней и теми, кого она любила или пыталась любить. От природы или со временем это развилось в ней – остро чувствовала других. И непонятно было, почему, глядя на каждого из этих сильных людей, она чувствовала их страх. Это могло бы быть зеркалом, но только в этом случае это было отражение собственного страха чрезмерно подчиниться. Она же не хотела никого подчинять. Она хотела той глубокой дружбы, той страстной привязанности свободных людей, о которой многие и не имеют понятия. Хотела и не знала, как – избавить от этого страха хотя бы тех, кто рядом. Их и так было немного.

Когда мы впервые сталкиваемся со смертью, внутри начинает работать какой-то неуправляемый механизм контроля, который чем дальше, тем больше подчиняет себе свободную животную человеческую суть. Руки этого существа нащупывают особые кнопки, и давят на них всё сильнее и сильнее, и хватка становится настолько жёсткой, что всё вдруг становится бессильным и тонким. И тогда, неосознанно, в игру алкоголь, наркотики, набор оргазмов, псевдопривязанностей – всего, что хоть иллюзорно, но скрывает руку страха, схватившую за глотку. Без её ведома – ни шага. И о крыльях не могло идти и речи. Они словно – рудимент – радость оставленной памяти. Она знала как знал глубоко внутри каждый, и так же металась по людям, выискивая, нащупывая то самое – родное, живое, свободное, дикое. И хватала это в них, словно задыхающийся хватает ртом воздух. Она дышала этим, жила.