– Ну, помню, – усмехнулась старушка. – Все училище на улицу высыпало, а там уже народу! Плакаты несли: «И на Марсе будут яблони цвести»…
– Вот, – поощрила Марья Михайловна рассказчицу, – я-то помоложе тебя буду, почти не помню ничего о том времени. А ведь как интересно! Оттепель, барды, альпинисты.
– Альпинисты, – хмыкнула Кондратьевна, – сколько я костей тем альпинистам вправила!
– А, может, – встрепенулась Даша, – у вас есть документы той поры. Фотографии, дневники…
Старушка задумалась.
– Да нет, вроде. Все повыбрасывала. Хотя… кое-что осталось. Ну-ка, слазь на антресоли, там чемодан стоит, черный.
Даша скорехонько нашла табуретку и, едва не расчихавшись, вырыла из-под груды ветхих вещей древний фанерный чемодан.
– Открывай, открывай! – торопила ее Кондратьевна, – Тут вам будут и документы, тут и эти, как их… артефакты… – И Даше показалось, что в глазах старушки заиграли чертики.
Содержимое чемодана
Сверху в чемодане лежало кремовое платье а-образного силуэта, короткое и расшитое серебряной нитью по подолу и рукавам.
– Вот. – Кондратьевна провела рукой, пытаясь расправить многолетние складки, – В этом я замуж выходила. И потом еще лет семь на праздники надевала. Польское.
– А фата где? – спросила Даша.
– Не было фаты-то. С деньгами было туго. Выбирать пришлось: или фата с венком или белые туфли. Лаковые, фирмы Цебо…
Марья Михайловна и мадам Петухова одновременно вздохнули, вспоминая молодость.
– Ой! – вскрикнула Даша – гадость какая! – в руках она держала спутанный клубок неопределенного цвета.
– Чего это гадость! – обиделась Кондратьевна, – это шиньон. Из собственных, между прочим, волос. Я ведь не как другие-прочие, я яблоко или консервную банку в бабетту для объема не подкладывала. У меня все свое было, натуральное.
– Э! – ревниво воскликнула Марья Михайловна, – да ты, подруга, была блондинкой! – Даша с уважением посмотрела на бабушку, сумевшую опознать цвет в этом старом шиньоне.
– Ага! – кивнула Кондратьевна. – Всю жизнь была блондинкой, а мечтала быть брюнеткой. А с ресницами как всю жизнь маялась! Тонкие, белесые… Мажешь их тушью, мажешь, иголочкой разлепляешь, а все дрянь какая-то получается!
– Ну, и что ж ты не колданула? – подозрительно спросила Марья Михайловна. – Я первым делом себе сделала брови и ресницы погуще. А потом уже брови потоньше, а ресницы еще гуще. Ну, и грудь тоже…
– Грудь у меня своя была. А про ресницы я как-то не догадалась. Да что на мелочи всякие силу тратить? Разве она для того нам дадена?
– А для чего ж еще?
– Чтоб мир был лучше, – уверенно ответила Кондратьевна.
Дворовая ведьма фыркнула:
– Ну, тут мы с тобой ни за что не сойдемся!
Между тем Даша вынула из чемодана шерстяной жакет в крупную сине-зеленую клетку («Самолучший индийский мохер!» – прокомментировала Кондратьевна), стопку открыток, два альбома старых фотографий, несколько пачек писем и старую тетрадь, обложка которой была обтянута синим бархатом и скреплена медной застежкой с замочком. Замок был заперт.
– О! – встрепенулась Кондратьевна. – А где же ключ?
Похититель сливок
Из существ, способных украсть сливки, которых знал Кощей (а знал он их предостаточно), самым близким и легкодоступным был кот Баюн. Кот Баюн издревле сторожил один из проходов в тридесятое царство, тот самый, что расположен неподалеку от дуба зеленого, и с годами остепенился и обзавелся солидным брюшком, что, однако, не мешало ему тащить все, что плохо лежало. Мог ли он стащить некие виртуальные сливки, которые кто-то снял с Санкт-Петербурга? Кощей сомневался. Все-таки не тот масштаб. Но расспросить волшебного кота все же стоило.
Баюн, естественно, начал запираться.
– Виданное ли дело, – грустно промурлыкал он своим самым убедительным голосом, – чтобы меня, честного кота, обвиняли в таком злодействе! Я снял сливки! Я украл лицо у почтенного города! Я, который все глаза проглядел, охраняя вверенные мне границы тридесятого царства, все ноги исходил по этой проклятой золотой цепи, все горло сорвал, распевая положенные песни и сказывая дозволенные сказки! Я, который верой и правдой, – тут кот сорвался на страдальческий мяв, пал на землю и, уткнувшись здоровенным лбом в лапы, принялся вздрагивать всем своим обширным телом, весьма натурально изображая рыдания.
– Ну, ну, не убивайся так, – сказал Кощей, смущенный неожиданным представлением, – я тебя ни в чем не обвиняю. Я просто хочу узнать, не слышал ли ты о ком-то, кто способен на такое злодейство?
Кот повздрагивал крупом еще немножко, после чего довольно ловко запрыгнул обратно на цепь и, высоко вздыбив шерсть, в которой каждый волосок был или шелковым, или серебряным, нравоучительно мяукнул:
– Сразу видно, что вы, государь, редко читаете детективы.
– Да и совсем я их не читаю! – обиделся великий маг, – что мне для чтения государственных бумаг, что ли, мало? – по правде сказать, бессмертный старик предпочитал в последнее время читать сентиментальные дамские романы, над которыми хохотал без устали и которые искренне считал литературой сатирической.
– А читали бы, то знали бы, что самое главное в любом преступлении найти, кому оно выгодно. Кто получил или мог получить прибыль от свершившегося злодеяния? И вообще, я бы поискал среди родственничков. Самое сладкое дело – свистнуть что-нибудь у отца там, или брата, – тут кот подмигнул Кощею сперва левым глазом, потом правым, а потом моргнул обоими глазами сразу и намекающее прищурился.
– Да разве ж у городов бывают дети! – вскричал рассерженный маг, – что ты мне мозги пудришь?
– У городов бывают сестры, – смиренно муркнул кот, всем своим видом выражая преданность государю и полную неспособность пудрить кому-либо мозги.
– Сестры? – задумчиво протянул царь тридесятого.
– Еще какие! – восторженно вскричал кот, – Ведь у Питера же сестра, это же всем сестрам сестра! Это же сама… Прекрасная Незнакомка!
И Кощей помрачнел лицом.
Прекрасные незнакомки
Вот ты, счастливый мой читатель, конечно, никогда не сталкивался с прекрасными незнакомками. Тебе еще предстоит это пренеприятнейшее знакомство. Ты еще попотеешь, когда будешь писать сочинение по картине Крамского или отвечать у доски об основных мотивах в лирике Блока. Впрочем, может быть, ты ее и видел. И может быть, даже заметил. Дети вообще много заметливее взрослых. Например, Василий Петухов, которому – увы! – не суждено было стать героем этой повести, потому что он – ура! – наслаждается сейчас морем и солнцем в далекой прекрасной стране, – да, тот самый Василий Петухов, когда был помоложе, неоднократно встречался с прекрасными незнакомками. Они пробегали мимо него на улице и их колдовские хвостики раскачивались между лопатками, точно маятники роковых часов, отсчитывающих последние минуты васильевой жизни. Они играли на соседнем теннисном корте, подпрыгивали, яростно вскрикивали, наклонялись, чтобы поправить носочек, а васильево сердце колотилось в груди, как бешеное. Они проходили мимо, прикрывшись от дождя синими зонтами с изображением Эйфелевой башни, и шелест их плаща рождал неведомое томленье в васильевой груди. Словом, именно в них Василий Петухов влюблялся все свое детство. И ужасно мучился. А все от того, что был молод и не мог отличить несбыточную мечту от грубой реальности. Кощей же молод уже давно не был. Кощей был стар и мудр. И потому с прекрасными незнакомками предпочитал ничего общего не иметь. То ли дело Василисы, пусть даже и премудрые, но такие понятные и – что греха таить – приятные в общении. Василиса, если приспичит, и ковер соткет, и рубаху сошьет, и хлеб испечет. Прекрасные же незнакомки ничем таким не занимались.
Ну, страсть как не хотелось тысячелетнему магу встречаться с сестрой Санкт-Петербурга! Он бы с большим удовольствием послал к ней кого-нибудь. А вот кого? В такие минуты мозг Кощея работал с утроенной силой. Позвольте-позвольте, а разве не в этом феврале он помог одному молодому человеку, можно сказать, даже спас ему жизнь? Правда, обстоятельства помощи были таковы, что нельзя сказать, будто молодой человек что-то ему, Кощею, должен. Хотя, с другой стороны, этот простодушный юноша, может, будет даже рад помочь старому знакомцу. Как бишь его звали? В голове услужливо возникло: Назих ибн Хашим по прозвищу Шади. Нет! Это было всего лишь напыщенное прозвище, придуманное, чтобы обмануть недалекого дэва! А звали его Эрнест Милллер Хемингуэй, или попросту – Хэм. А не проживал ли этот Хэм как раз в том самом Санкт-Петербурге, и не был ли он самым подходящим посланцем к его сестре? Кто знает, может, он с ней даже встречался.
«Дыша духами и туманами…» Кощей хмыкнул, ткнул костистым пальцем в пространство и в мгновение ока соорудил голубой в золотую звездочку портал.
Кот Баюн, с интересом наблюдавший смену эмоций на лице своего бессмертного господина, с неменьшим интересом проследил, как маг исчез в сияющем портале, после чего с облегчением вздохнул, растянулся на ветви зеленого дуба и закрыл глаза.
Хэм. Дворняга, но ищейка
А чем же был занят Хэм в то время, как Кощей коварно планировал втянуть его в опасные и многотрудные поиски лица Санкт-Петербурга?
А Хэм бегал по квартире Кондратьевны и вынюхивал. Поскуливал от бессилия, взглядывал любящим глазом на Дашу, и вся его рыжая бородатая морда говорила: «Ну, давай, давай поиграем во что-нибудь другое! Ну, безнадежная же затея!».
Вчера вечером, после обретения таинственной тетради, запертой на ключ, внезапно выяснилось, что старушка ничего о ней не помнит. Ни куда она задевала ключ, ни что находится в этой самой тетради, ни даже чья это тетрадь. Более того, ожившая было Кондратьевна, снова стала плаксивой и капризной и на все вопросы отвечала досадливо: «Ну, вот далась вам та тетрадь! Помирать пора, а они с какой-то тетрадью носятся». Под конец же вообще завернулась в коричневый клетчатый плед и уткнулась носом в стенку.
Но ни Марья Михайловна, ни мадам Петухова, ни, тем более, Даша, сдаваться не собирались. Они перерыли все ящики, залезли во все шкатулочки, перевернули и вытрясли все вазочки в поисках таинственного ключа. А его нет! Ну, вот как сквозь землю провалился!