Девственная любовница

Девственная любовница
АНОНИМ

Опубликованный в Париже в 1901 году роман «Девственная любовница» (в оригинале Suburban Souls: The Erotic Psychology of a Man and a Maid – «Провинциальные души: эротическая психология мужчины и девственницы») анонимного автора не стал таким же знаменитым, как «Жюстина» маркиза де Сада или «Лолита» Набокова. Хотя он едва ли мог бы появиться на свет без первого, а второй – без него. Первоначально роман был издан в трёх томах и в ста пятидесяти экземплярах и предназначался для частной рассылки. Впоследствии его трижды переиздавали в США – в 1968, 1979 и 1994, и в Британии – в 1995. Первым издателем «Девственной любовницы», считающейся сегодня классикой эротики XX века, был англичанин, перебравшийся в 1885 году во Францию и специализировавшийся на изданиях такого жанра. Звали его Чарльз Кэррингтон. Некоторые современные исследователи полагают, что именно он и был его автором, скрывшимся под псевдонимом главного героя – Джеки С.

АНОНИМ

Девственная любовница

Предисловие переводчика

«Все новое – это хорошо забытое старое»

(Прописная истина)

В 1955 году роман американского преподавателя Владимира Набокова «Lolita» произвел ожидаемый фурор в умах западной интеллигенции.

Двенадцать лет спустя из-под пера «русского» писателя Владимира Владимировича Набокова (говорят) вышел одноименный роман, до сих пор будоражащий души просвещенных читателей. В предисловии к русскоязычному изданию сам автор обратил внимание публики на то, что вышедшее в свет произведение, в сущности, есть не перевод «Lolita», но оригинальный, не переписанный, а написанный заново роман.

Книгу, которую вы держите в руках, отделяет от оригинала весь ХХ век. Трехтомник впервые появился в Англии в 1901 году и сразу же стал раритетным изданием. На долгие годы о нем, по всей видимости, просто забыли. Быть может, в силу именно этого обстоятельства детище Владимира Владимировича и показалось современникам столь смелым, если не сказать революционным.

Между тем у обоих произведений достаточно много общего, как по форме, так и по содержанию. Оба написаны хорошим английским языком от первого лица. Рассказчик в обоих случаях – человек средних лет, достаточно обеспеченный, конечно же, интеллектуал, обреченный даже в семье, если таковая имеется, чувствовать себя одиноко, склонный к самокопанию и отчаянно влюбленный в девочку-подростка. Даже имена героинь удивительно созвучны: Лолита, Лилиан…

Хочу сразу же оговориться, что никакой речи о плагиате быть здесь не может. Набоков, если и читал роман «SuburbanSouls», («Провинциальные души»), никоим образом не почерпнул из него атмосферы викторианской Англии (действие происходит в 1898-99 гг.). Его герой открыто мучается «заразной любовью», отдавая ей всю душу, тогда как путешествующий между Лондоном и Парижем Джеки С достаточно быстро устает от сердечных терзаний и превращает любовь в хорошую тему для написания интересного романа и психологического исследования нравов провинциального французского семейства одновременно. Второй и третий тома своих откровенных дневников он пишет бестрепетной рукой стороннего наблюдателя, лишь иногда вмешивающегося в канву событий, да и то лишь затем, чтобы потешить свое самолюбие кукольника, управляющего выводком глупых марионеток.

Рассказчик Набокова, чтобы быть ближе к Лолите, становится её отчимом. Джеки С. на подобные жертвы идти не приходится: он достаточно накоротке знаком с отчимом (Sic!) Лилиан, уважаемым господином Арвелем.

Набоков разыгрывает перед читателем драму человека, влюбленного в ребенка, которого общественные принципы не позволяют ему назвать «женой». Создатель образа Джеки докапывается в схожей ситуации до ещё более глубинного конфликта: его герой любит девятнадцатилетнюю (!) падчерицу своего друга (что должно шокировать английского обывателя) и вместе с тем внимательно наблюдает за их вероятной кровосмесительной связью (возмущенью публики нет границ!). «Вероятной», поскольку в романе делаются лишь намеки на небезосновательность подозрений Джеки.

Что касается «намеков» как таковых, то «Лолита» грешит ими в гораздо большей степени. Стесненный пуританской средой туманного Альбиона автор «Девственной любовницы» в своем стремлении вырваться за рамки дозволенного иногда позволяет себе опускаться (или подниматься?) до рассказа о достаточно откровенных сексуальных затеях героя, что нисколько не портит живого языка и красочной описательности всего произведения.

В первом русском издании, запоздавшем на добрые сто лет, роман приобрел, как вы заметили, новое название. Прожив с ним без малого два с половиной года, я пришел к выводу, что само звучание его не могло не измениться, превратившись из картинок жизни французской провинции конца прошлого века в живописное анатомическое исследование нравственных пороков, свойственных всем временам. Здесь и лицемерие, лживость Лилиан, и тупость закрывающей на все глаза матери, и похотливость отца семейства, и, разумеется, напускное равнодушие развращенного во многих отношениях автора, открыто публикующего не только свои собственные переживания, но и пришедшие в его адрес многочисленные письма. Можно ли любить, оставаясь девственным, пусть даже в душе? Что есть любовь и есть ли она вообще, или это всего лишь поединок чувств, разбивающий слабые и ожесточающий сильные сердца? Стоит ли быть искренним с друзьями и милосердным к врагам, если между ними в принципе есть разница?

Вчитываясь в страницы романа и теша себя надеждой оживить их на родном нам языке, я пытался если не найти ответы на эти и многие другие вопросы, то по крайней мере донести до читающей публики аромат не такого уж далекого, если задуматься, времени. В итоге, как мне кажется, я только стряхнул успевшую скопиться за сто лет пыль, из-под которой проступил новенький, ещё пахнущий типографской краской корешок книги, предназначенной всем тем, кому дороги хороший слог, простота изложения, обостренность ощущений и смелость чувств…

В состав настоящего издания вошли двадцать приложений и полный текст ещё одного знаменитого произведения эпохи королевы Виктории – романа «Желтая комната», на который неоднократно ссылаются в своих беседах герои «Девственной любовницы».

ПОСВЯЩАЮ

ЭТОТ РАССКАЗ О НИЗМЕННОЙ ЧУВСТВЕННОСТИ

МОЕЙ

ГЕРОИНЕ

одной из самых безнравственных женщин на свете

В знак моего к ней почтения,

ибо разве не её рукой писана

большая часть этой книги?

ТОМ ПЕРВЫЙ

1

Её отец меня любил и в гости звал не раз.

(Шекспир)

Харт.: Что ж ты не взял её?

...........................

Конст.: Ты прав – талант мой склонен к предприятьям понежнее.

(Сэр Джон Ванбруг)

Приступая к изложению этой незатейливой истории о любви и страсти, я испытываю немалый трепет при мысли о том, что мне не удастся донести до сознания читателя тех чувств, тех чаяний, тех сомнений и страхов, в которых столь долгое время изнывала моя душа и которые смешивали добро и зло в сердце и рассудке автора – зауряднейшего из мужчин.

Я всегда причислял себя к заядлым читателям любовной литературы и всевозможных книг и романов, относящихся к вопросам пола, сколь бы откровенно непотребными или коварно завуалированными они ни были; мне было безразлично, вышли ли они из-под пера крупного медика, писателя или даже из тайных типографий, спрятанных где-нибудь в Бельгии или Голландии. Я частенько обращал внимание на то, что рассказы подобного рода весьма далеки от реальной жизни. Я имею здесь в виду не всякие непристойные книжонки, где невероятность происходящего присутствует исключительно с целью упростить распродажу тиража, а те немногочисленные, что впечатляют нас идеей правдивости, случайностями, которые, будучи изрядно приукрашенными, все же, вероятно, могут иметь место. Таковы некоторые французские романы.

Однако большинство из них написаны мужчинами, недооценивающими женщин; когда же отображать любовные коллизии берутся писательницы, они редко показывают нам женщину такой, какова она есть на самом деле, их пристрастным пером непроизвольно руководит сочувствие к своему полу. Таким образом, получается, что по-настоящему правдивые рассказы о чувственном крайне редки; я же беру на себя смелость предложить вам мой собственный, в котором я тщательно старался усмирять бег воображения и говорить лишь о том, что произошло в действительности.

Пусть это причиняет мне боль и бередит ноющие, до сих пор не зарубцевавшиеся до конца раны – я сам взвалил на себя эту ношу и пронесу её как искупление.

Я – герой. Записывая это слово, я не могу удержаться от улыбки. Полагаю, читатель решит, будто я намереваюсь восхвалять себя и в конечном счете с оговорками сведу всё в свою пользу. Не поддавайтесь. Я персонаж отнюдь не положительный.

Кое-кто может назвать меня подлецом. Не нужно считать меня профессиональным романистом. Нет, я самый обыкновенный Джеки С, работник Парижской Фондовой Биржи, записывающий здесь просто факты, и если бы мне случилось постичь неправедность избранного мною пути и в финале повествования удалиться в святую обитель, подобная развязка отдавала бы слабоумием и противоречила человеческой натуре. Так что пожалейте меня и не губите под грузом вашего праведного самоудовлетворенья. Создай я себя сам и обладай я в бытность мою ребенком тем знанием, каким я владею сейчас, я стал бы героем положительным, лишенным сладострастных вожделений и патологических желаний, и никогда бы не взялся за написание этой порочной книги. Я знаю, что многие мужчины получают гораздо больше удовольствия от воскресных посещений церкви, нежели я за год наслаждений вином, женщинами и азартными играми. Мне неведомо, как им это удается. Мне бы хотелось походить на них, однако я не в силах изменить свою натуру и, видно, отойду в мир иной таким, каким появился на свет.

Пусть все молодые люди, которые прочтут мой рассказ и которые будут высказывать по отношению ко мне, недостойному автору, погрязшему в болоте чувственности, свое жалкое презрение, удосужатся завести хоть мало-мальски серьезный дневник и попытаются на протяжении нескольких месяцев поверять ему свои тайные желания. Истинно говорю, попомните меня. По истечении пусть даже одного квартала вернитесь к началу записей и проверьте, совпадают или не совпадают наши с вами поступки.

Почему мы такие, какие мы есть? Наследственность, образование, среда – Бог знает, что там ещё. Вывод: некоторые люди скверны, немногие – добропорядочны, тогда как большинство из нас – ни то ни сё.

Я нахожусь во главе класса грешников, и извиняет меня лишь то, что я все же каким-то образом умудрился сделаться крайне развращенным на основе моего собственного представления о благородстве и рыцарстве. По мере чтения вы поймете мой стиль преступника.

Все, что я говорил до сих пор, было прологом. Теперь же позвольте мне представить вам участников этой драмы похоти в миниатюре.

Эрик Арвель работал корреспондентом для различных финансовых изданий. По долгу службы он чуть ли не каждый день бывал на Фондовой Бирже, следил за состоянием дел на рынке и рассылал длинные столбцы с обзором роста и падения фондов и акций в газеты Англии, Германии и России. Он владел множеством языков, и я всё никак не мог определить, какой же он все-таки национальности. Родители у него, кажется, были англо-континентальные, а вырос он в Великобритании. Однако его работа и особенности рождения весьма мало связаны с настоящими мемуарами, хотя я часто думал о том, что по происхождению он еврей с явным преобладанием германской наследственности. Помимо своих финансовых измышлений, он для многих газет пописывал статейки с парижскими слухами и вообще имел не один источник приработка. Думаю, его частенько нанимали торговые дома Лондона с тем, чтобы он ездил по стране и собирал задолжности или оказывал помощь стряпчим Великобритании в поисках необходимых свидетельств. Некогда он много колесил по всей Европе, а одна из возложенных на него миссий забросила его в Китай и Японию, откуда он вернулся с целой уймой всяких прелюбопытных вещиц вроде причудливых идолов, изящного фарфора и изумительно вышитых шелковых халатов, которыми немало порадовал домашних, особенно, женщин. Его творчество и поступки никогда меня не беспокоили. В каких количествах и каким образом он сколачивал свой капитал меня не касалось. Я знал его много лет, даже не помню, сколько именно. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне 47, и я почти уверен, что познакомились мы лет двадцать тому назад. На Французской Фондовой Бирже я занимал хороший пост, и деньги текли через мои карманы, как вода. Трудясь на ниве своих побочных занятий, он не раз сталкивался со мной или с другими членами моей семьи, которые занимались тем же бизнесом, что и я, и был знаком со всеми моими домашними. В денежных операциях он отличался замечательной честностью, чем заслуживал немалой похвалы, поскольку обычно журналисты оказываются плательщиками весьма изворотливыми. Друг к другу мы относились с очевидной симпатией, поскольку у нас были некоторые общие привязанности, так что мы сошлись, хотя, полагаю, он был старше меня лет на двенадцать. Я не имею ни малейшего представления о его истинном возрасте; скажем, ему было около шестидесяти. Он обожал скандальные истории, с наслаждением судачил об окружающих и любил выяснять, сколько у них есть в наличии денег и достаточно ли хороши условия их существования. Я удовлетворял его любопытство и обменивался с ним байками о представителях всех сортов и мастей. Я как только мог снабжал его информацией для будущих статей, а он в свою очередь поелику возможно делал мне изобретательно завуалированную рекламу. Мы одинаково любили чтение, и я одалживал ему свои книги. Одна или две из них были весьма пикантного характера. Я потчевал его обозрениями и периодическими журналами, два, а то и три раза в месяц посылая ему пухлые конверты. Привязанности явно уводили его в сторону разврата. Мне всегда нравились женщины, и наши беседы часто можно было назвать откровенно похотливыми. Был он заядлым курильщиком и почти не вынимал изо рта доброй английской трубки, вырезанной по традиции из корня эрики. Я тоже являюсь почитателем табака, так что мы любили обмениваться различными сортами и вели долгие беседы о скандалах на Бирже, об амурах, которые крутили финансисты нашего круга, и о последних отголосках из лондонских клубов, поскольку сам я урожденный англичанин, хотя вся моя жизнь протекает в Париже. Я никогда не относил себя к разряду сплетников, будучи слишком безразличным к светской болтовне, однако я заимел обыкновение собирать всевозможные истории, чтобы потешить ими моего друга. Не думаю, чтобы он был чересчур либерально настроенным человеком или чурался безобидных выдумок, особенно когда хвастался тем, как преуспел в том или ином предприятии, но я тем не менее всячески старался не перечить ему. Он обладал обыкновенным тщеславием, свойственным представителю среднего класса, и смело высказывал свое мнение о текущих событиях, хотя я неоднократно замечал, что он никогда не брался за предварительное изучение предмета, о котором славословил. Он очень любил деньги, обращаясь к ним в то же время с осторожностью и бережливостью. Меня в нем всегда раздражала одна черта его натуры: он радовался, когда слышал о том, что кто-то разорился, даже если жертвой обстоятельств оказывался человек, совершенно ему незнакомый и никогда не встававший на его пути. Таким образом, я склонен полагать, что в нем уживались маленькая завистливость и колоссальная ревнивость. Что до внешности, то он был высок, тучен и несколько слаб в коленях. Впечатления болезненности он при этом вовсе не производил, а в юности был наверняка хорош собой. Вида он был холеного, носил пышные усы и брил бороду; имел лысину, правильной формы римский нос и открытые ноздри.

По причине близорукости он носил пенсне. Глаза у него были голубые. Ногти он немилосердно грыз. Лет десять назад он заболел каким-то мистическим недугом и исхудал до такого подобия скелета, что все решили, будто он уже не жилец на этом свете. Сам он неопределенно говорил о некой почечной болезни. Потом он странным, на мой взгляд, образом оправился и прибавил в весе.

Все эти годы я виделся с ним так, как один светский человек встречает другого, и думать не думал о его личной жизни.

Он частенько звал меня к себе в гости в загородный дом в местечке Сони-сюр-Марн, которое, как всем известно, расположено в двадцати минутах езды на поезде от Восточного вокзала Парижа, однако я вечно отказывался под каким-нибудь благовидным предлогом, поскольку всегда очень стеснялся новых знакомств и уж если чего терпеть не мог, так это врываться в чужие дома. Однако в 1895 году, заразившись манией иметь и выращивать собак, я обзавелся отличным пометом фокстерьеров, а потому поинтересовался у г-на Арвеля, не откажется ли он принять шестимесячную сучку, обещавшую стать шикарным зверем. Он был явно рад такому предложению, заявив, что давно хотел собаку, которая бы охраняла его поместье, и пригласил меня заглянуть к нему на ланч вместе со щенком, которого я окрестил Лили. К своему удивлению я обнаружил, что дом моего друга носит название "Вилла Лилиан", вырезанное в камне возле ворот. Имени Лилиан, или Лили, суждено сыграть важнейшую роль в моей жизни, поскольку мою возлюбленную – ибо у меня, как и у любого парижанина, есть возлюбленная – тоже звали Лили. Эта последняя занимает в моем повествовании место весьма незначительное, так что пока я и вовсе не стану о ней упоминать.

Однако перед вами история моей любви, и я хочу представить её вам незамедлительно, тем более что я умираю от желания описать её внешность. Перо мое двигалось медленно, пока я пытался воскресить в памяти грузную, мрачную и безрадостную фигуру моего хозяина, теперь же я не могу за ним угнаться; пульс мой учащается, сердце колотится, в то время как я прилагаю неимоверные усилия к тому, чтобы дать хотя бы некоторое представление о чертах лица и манерах девочки, которой было суждено подарить мне малую толику наслаждений и причинить бездну страданий.

Звали её тоже Лилиан. Она была резко выраженной брюнеткой; с первого взгляда вы едва ли назвали бы её хорошенькой. Однако она буквально олицетворяла собой экспрессию, и когда радовалась, то личико её, раскрасневшееся в пылу беседы, было очаровательно. Внешность её следовало бы сравнить с незавершенным эскизом: черты были правильными, если рассматривать их по отдельности, однако им не хватало законченности и сглаженности. У неё были прекрасные глаза, выразительно-карие, огромные и влажные, как у умной собаки, с длинными ресницами и симметрично расположенными густыми черными бровями. Во всем этом безошибочно угадывался признак ревнивости, поскольку брови образовывали над резко очерченным и, пожалуй что, несколько длинноватым носиком сплошную дугу. Остренький подбородок свидетельствовал о решительности, однако эта исключительная в своем роде девочка обладала замечательным ртом, который не мог не привлекать к себе внимание наблюдателя мужского пола и который находился в удивительной гармонии с остальными чертами лица.