Девственная любовница

Он был удлиненный и большой, а полные губки, казалось, не ведают покоя. Все её чувства, все тайные порывы её души обнаруживали себя в постоянном волнении этих двух розовых подушечек.

Иногда уголки рта приподнимались, показывая бусинки хорошеньких белых зубок, остреньких, как у волчонка, а их жемчужная эмаль контрастировала с блестящим кармином губ, которые она всегда покусывала или облизывала кончиком язычка. Её чувственный рот казался жестоко-алой ранкой, перечеркнувшей темно-оливковый оттенок лица. Иногда эти странные губки поджимались в неуловимо быстром приливе недовольства; или приоткрывались, словно втягивали упоительные глотки воздуха, а то и вовсе замирали, моля сладострастного любовника о белом жаре обжигающего поцелуя. Сердясь, она становилась положительно безобразной: вокруг глаз образовывались черные круги, придававшие ей вид мрачности; кожа приобретала тусклый синеватый оттенок, а таинственные губки делались решительно фиолетовыми.

Она обладала изумительной копной превосходных, иссиня-черных волос, и будь у неё за ушком алая роза, а на хорошенькой головке мантилья – вот вам живой образ мастерицы сигар из Севильи, чему, собственно не стоит удивляться, поскольку в венах её текла испанская кровь. Роста она была среднего; худенькая, безгрудая, но при этом линии её фигурки отличались совершенством, без малейшего намека на угловатость. Талия у неё оставалась естественно узкой, тогда как бедра и вся нижняя часть были хорошо развиты. Она отличалась быстротой и ловкостью манер, притом имела приятный голос и обладала даром непринужденного поведения в обществе, отчего люди, оказавшиеся в её компании, испытывали истинное наслаждение. По-английски она говорила с легким акцентом, что придавало ей дополнительное очарованье; образование она получила отличное и как на английском, так и на французском писала с очень незначительным количеством ошибок. Она была обучена ведению домашнего хозяйства, умела шить и кроить платья, немного готовила, но слава Богу, ничего не смыслила в музыке, так что хотя предметом гордости на "Вилле Лилиан" являлся рояль, когда я впервые познакомился с девочкой, она могла разве что теребить его да и то одним пальчиком. У её папа имелись некоторые теории насчет обязательности для юной леди самой зарабатывать себе на жизнь, и потому он на несколько лет поместил дочь к Мирьё, что на Рю де ля Пэ, в известное заведение, где шились женские головные уборы. Там Лилиан получила профессию модистки и мастерила шляпки и капоры для состоятельных bourgeoises[1 - bourgeoises /фр./ – мещанки] Сони и жен ушедших на покой торговцев, населявших летом особняки и chateaux[2 - chateaux /фр./ – замки] сонного городка; в подчинении Лилиан было несколько работниц, трудившихся в садовой беседке, а сама она считалась выгодно занятой в часы досуга до тех пор, пока в один прекрасный день не появится легендарный суженый и не увезет её с собой, чтобы она нарожала ему строго ограниченное количество детей и стала примерной супругой. Однако этим чаяниям не суждено было сбыться.

В мой первый приезд на «Виллу Лилиан», состоявшийся в середине мая 1895 г., я был принят с большой сердечностью. Сучка явно понравилась и месье, и мадам, и мадемуазель.

Должен сразу же заметить, что г-н Арвель женат не был, и особа, руководившая его домашним хозяйством, приходилась ему вовсе не супругой. Это была невысокая, полная француженка лет сорока пяти, насколько я мог судить, с красивыми глазами, черными волосами и жемчужными зубами, которые унаследовала её дочь, Лилиан. Она была очень простой и необразованной, однако являла собой великолепный образец французской домохозяйки средней руки, обладая всеми достоинствами и недостатками галльской крестьянки. Она отличалась безмерной бережливостью, скупостью, была противницей пыльных углов и беспорядка и божественно готовила. Думаю, что Эрик Арвель, будучи обжорой, полюбил её за те яства, которые она имела обыкновение ставить перед ним на стол. Для неё было величайшим наслаждением смотреть, как он жадно ест, а всем гостям приходилось набиваться до отвала, чтобы только сделать ей приятное. Она была довольно ушлой, хитрой и вспыльчивой. Кроме дочери, у неё имелся сын, Рауль, который был на два года младше Лилиан, однако рос он в Англии, и мне был суждено повстречаться с ним лишь три года спустя.

К тому времени я уже был шапочно знаком с мадам Адель, любовницей Арвеля, и знал, что до момента начала этой истории он прожил с ней лет шестнадцать или семнадцать. Он откровенно поведал мне о своем положении и о том, что все в Сони верят, будто они муж и жена. Я узнал, что он вырастил мальчика и девочку, поскольку через три года после рождения детей его любовница овдовела, и с тех самых пор живет с ними. В конце концов, он решил на ней жениться, и хотя они то и дело ссорились, она откровенно обожала своего господина и повелителя, однако он, человек резкий, упрямый и деспотичный, казалось, не уделяет ей должного внимания. Он любил свой дом, свой сад, своих собак, свою трубку и свой велосипед, и когда его рабочий день был закончен и с легкостью забыт, он вкушал удовольствие от обильной трапезы, трубки и бессистемного чтения.

У него был милый дом, купленный недорого на сбережения мадам, которой он принадлежал. Спустя год после нашего знакомства с молотка пошел соседний участок, и г-н Арвель приобрел его, расширив сад и благоустроив дом. Пока не забыл, упомяну, что на сцене случайно возникла мать Адель, однако была она придурковатой старухой, слегка эксцентричной, поскольку пыталась лечить всех подряд какими-то таинственными травяными настойками и вообще любила надоедать. В итоге г-н Арвель отправил её на пенсию, чтобы помешать наведываться к нему в дом. Он был кормильцем, и любовница с дочерью прилагали все усилия к тому, чтобы привнести в его жизнь побольше уюта, поскольку всецело от него зависели. Он истратил уйму денег на виллу и сад, видя в них маленькую собственность Адели на тот случай, если с ним самим что-нибудь произойдет.

Проведя тот первый день в семье, я вовсе не собирался возвращаться туда ещё когда-нибудь, потому что хвастливая болтовня Арвеля была потоком банальностей и общих мест, а мать представляла собой полнейший ноль, стоило ей оставить домашнее хозяйство и кухню. Однако я с первого же взгляда влюбился в Лилиан. Говоря о том, что влюбился, я едва ли знаю, как мне анализировать мои собственные чувства. Могу лишь сказать, что я захотел её. Но ей было 19, мне – 43, и я пытался гнать эту новую страсть прочь. Была тут и моя Лили, в прелестном домике, который я сложил для неё, сложил постепенно. Меня посетила мысль, что было бы гнусной шуткой заниматься любовью с юной леди, которую я могу звать падчерицей моего хозяина. Я постарался понравиться обеим женщинам, и меня стали снова и снова приглашать в их милую загородную обитель. Иногда вместе со мной приглашали моего верного спутника, пса Смайка. Лилиан ласкала и баловала его, равно как и его подругу, мать сучки Лили, добрую старую Салли Брасс. Я никогда не приходил с пустыми руками, покупая им в подарок духи, цветы, конфеты и всякие подобные мелочи, которые так нравятся женщинам. Лилиан не уделяла мне особенного внимания, обращаясь со мной вежливо, но не более того. Сучка росла быстро, и пап, переубедить которого было весьма непросто, взял в голову, будто фокстерьерам полезно близкородственное размножение, и одолжил отца, чтобы тот покрыл свою родную дочь, Лили. Он получил приличный помет, однако все щенки оказались с тем или иным недостатком. Понадобилась случка извне, однако малышей так полюбили, что было оставлено несколько сучек и один кабель, Блэкамур, который стал главным любимцем мадемуазель. У них уже был один пес, потрясающий бордо, добрый по отношению к хозяевам, но свирепо обращавшийся с незнакомыми. Все это постоянно приводило меня в коттедж, и я, вне сомнений, нравился его обитательницам, а иначе они бы позаботились о том, чтобы я не появлялся так часто под их крышей.

Помню, я повстречал г-на и г-жу Арвель – сейчас я говорю о них как о законных супругах – в Ле Трепорте в августе 1896 г., повстречал совершенно случайно. Я свободно обменивался шутками с Адель, поскольку французские матроны обожают пустые разговоры, а когда мы на некоторое время остались одни, сострил насчет этого её путешествия с мужем на побережье. Лилиан оставалась дома с бабушкой, которая за ней присматривала. Я заметил, что медовый месяц получился на славу. Она преспокойно мне ответила, что г-н Арвель вовсе не думает о любви и что она ужас как страдает от его пренебрежительности, будучи сама весьма чувственной. Это меня весьма удивило, и я дал задний ход, поскольку мысли мои были направлены на дочь, а отнюдь не на мать.

Однако этот случай открыл мне глаза, и я начал думать о том, что, вероятно, я слишком щепетилен и что на самом деле стоит попытать счастье с Лилиан. Разговоры, которые вел г-н Арвель были тоже весьма непристойного содержания, однако он чуть ли не нарочно старался убедить меня в том, насколько Лилиан невинна. Она не имела ни малейшего представления о взаимоотношениях полов и была исключительно легкомысленна, оставаясь безразличной к любым серьезным удовольствиям.

Он жаловался на то, что не в состоянии заставить её прочесть ни одной книги и таким образом повлиять на её мировоззрение. Фактически, он оговаривал её и постоянно принижал при полной поддержке своей любовницы. Долгое время я был жертвой этой его своеобразной мании, однако впоследствии понял, что подобное клеветничество за глаза есть удел людей недалеких и случается во многих семействах. Чем сильнее такие родители любят своих чад, жен или родственников, тем охотнее они их оговаривают. Основным мотивом здесь является ревность, чтобы вы слишком много о них не думали; все это они делают в ущерб собственному своему тщеславию и только досадуют на себя, когда обнаруживают, что личность, которую они пытаются в ваших глазах принизить, занимает все их мысли, да и ваши тоже. Однако я видел, что он очень любит Лилиан и постоянно о ней говорит. Он мог подтрунивать над ней, называть "худышкой" и щипать за икры, когда она проходила мимо. Лилиан взвизгивала, показывала ему язычок и обращалась за помощью к матери, в результате чего Адель бранила и её, и пап.

Я то и дело старался остаться с Лилиан с глазу на глаз, однако она не хотела меня, а когда она гладила Блэкамура, я тоже принимался его ласкать и норовил накрыть её ладонь своей, однако она отказывалась обращать на это внимание.

Помню, однажды она была нездорова, по-видимому, мучаясь болями в животе, и в домашнем халатике присела рядом со мной на диван. Её отец, как я буду его называть, чтобы избегать бесполезных повторений, сидел напротив нас. Она находилась в непосредственной близости от меня, и я чувствовал тепло и давление её тела через легкую материю, которая была явно её единственной одеждой. Я изнывал от чувственного томления, однако она не испытывала ничего. Год спустя я напомнил ей эти обстоятельства, и она призналась, что совершенно не помнит того волнующего происшествия, которое я не могу забыть до сих пор.

Таково было развитие событий вплоть до лета 1897, когда я решил постепенно расстаться с семейством Арвеля. Я любил девушку, хотя ничем себя не выдавал и видел, что ровным счетом ничего для неё не значу. Я не отваживался высказаться, поскольку чувство честности все ещё жило во мне, напоминая о том, что я не должен никоим образом пользоваться гостеприимством своего друга, тем более, что он души не чаял в девушке и они всегда оказывались по одну сторону баррикад, ибо в конфликтах с матерью она неизменно вставала на защиту отца.

Когда меня звали в Сони, приглашения часто писались рукой Лилиан, уступавшей желаниям пап, и я отвечал настолько нежно, насколько только мог отважиться. Я был крайне удивлен и обрадован, когда в июле или августе 1897 обнаружил, что письма её кажутся более сердечными, а однажды она попросила меня проводить её до почтового отделения. Я с восторгом согласился, тем более что до сих пор нас всегда сопровождал пап, так что я не мог позволить себе ничего, кроме какой-нибудь невинной шутки относительно свадьбы, когда она резко возражала, что, мол, вовсе не собирается замуж и всегда будет с пап. Я был рад отметить, что Лилиан как никогда близка к тому, чтобы вступить со мной в интимные отношения, и понял, что мне ничего не стоит сделать так, чтобы меня полюбили.

Первые её письма, которые были, по сути, не более, чем приглашениями, написанными в угоду родителям, я уничтожил, однако теперь в некоторых содержались очень изящные намеки, поощрявшие меня к продолжению того, что быстро превращалось в настоящий флирт. У нас было немало подобных прогулок и разговоров, однако я слишком возбуждался от восторга, чтобы запоминать даты или делать пометки, так что сей час мне приходится суммировать все наши беседы и быстро переходить к делу, поскольку я намерен попытаться придерживаться голых фактов, делая признание как можно более кратким. Я тщательно избегал всяческих ссылок на посторонние события (кроме одного или двух примечательных примеров), обходя упоминанием гостей, встреченных мною в Сони, и всего того, что не имело отношения к любви Джеки и Лилиан.

Разговоры наши потекли по весьма свободному руслу, стоило Лилиан в ответ на мой вопрос с подковыркой рассказать, как одна из её клиенток занималась с ней любовью и вызвала негодование, поцеловав в губы. Я объяснил, что это, мол, из-за того, что в ней есть кое-что от мужчины – она носила мальчишескую соломенную шляпу, – и вскоре перевел беседу на любовников. Она призналась в том, что никогда их не имела, хотя кокетничать ей приходилось. Юноши ей не нравились, и она предпочитала им мужчин зрелого возраста. Тогда я пошел в масть и предложил себя, что, разумеется, было с готовностью принято. Насколько я припоминаю, то был наш первый важный разговор, вскоре после которого я оказался получателем очередной записки; в ней меня приглашали провести в милом обществе весь день, а заодно спрашивали о здоровье моего пса Смайка. Она прибавила, что шлет ему поцелуй, поскольку не отваживается предложить таковой его хозяину, как бы сильно ей этого ни хотелось. Следующая наша беседа, протекавшая во время прогулки по улицам и переулкам Сони, была уже ближе к делу. Я держал ладонь девушки в своей и ласкал её голую шейку, откровенно признаваясь в любви, на что она отвечала рассуждениями о некой опасности. Я объяснил, что уже не молод и что светский человек вроде меня может делать приятное, не опасаясь нежелательных последствий. Одним словом, я предложил ей безопасные ласки.

– Мне бы хотелось чего-нибудь посерьезней, – возразила она.

Я сразу же подумал о том, что она уже побывала в объятьях настоящего любовника и теперь намекает на мужское домогательство во всей его полноте, и решил отпустить поводья моей до сих пор сдерживаемой страсти. Я рассказал Лилиан о том, как давно томлюсь желаньем овладеть ею, и напомнил о робких попытках сблизиться с ней. Она поняла, что если я и возвращался раз за разом в Сони, то делал это исключительно ради неё. Таким образом, я вскоре добился от неё половинчатого обещания навестить меня как-нибудь в Париже, причем мне следовало выдумать дамский почерк, поскольку ни пап, ни маман не прикоснутся к её письмам до тех пор, пока конверты похожи на корреспонденцию от женщины, которая может быть просто клиенткой. Потом я попросил об обещанном поцелуе, однако пояснил, что не хочу, чтобы это было дурацким прикосновением губ бабушки.

– Мне хочется настоящего французского поцелуя, – сказал я.

Она рассмеялась. Я решил, что она поняла.

Я просто-напросто полагал, будто передо мной юная особа, свеженькая, только что вышедшая из мастерской модистки с Рю де ля Пэ, которую, вероятно, уже успел порадовать какой-нибудь мужчина, не говоря уж о бесконечных лесбийских ухлестываниях за ней со стороны товарок; все это только придавало мне дерзости и нахальства. Мы вернулись домой и, направляясь к кухне, находившейся в подвальном помещении, прошли коридором, в котором почти не было освещения.

– Как тут темно! – прошептала Лилиан, и я тотчас же повернулся и заключил её в объятья. Мои губы во мгновение ока оказались у её ротика – ротика, по которому я томился два года, а то и дольше – и к своему восторгу я почувствовал, как её холодный, влажный и остренький язычок медленно раздвигает податливые губы и соединяется с моим. То было прелестное объятие. Я испытал такую дрожь сладострастья, пронизавшего мои вены, которую не испытывал ни до, ни после. Я уверен, что мне никогда не забыть первого поцелуя Лилиан.

Лилиан – Джеки

Сони-сюр-Марн, 20-е октября 1897

Дорогой г-н С…,

Не получив ответа на Ваше прелестное письмо, Вы, должно быть, думаете, будто я маленькая притворщица, но в действительности моей вины тут нет.

Эту неделю я была крайне занята и, несмотря на все мое желание, не смогла выкроить ни одного свободного вечера.

Когда же мы, наконец, встретимся, я очень надеюсь на то, что у меня будет достаточно времени, чтобы не бежать тотчас же обратно. Вне всяческих сомнений, нам есть, что сказать друг другу.

Вы не будете очень против, если я навещу Вас в следующий четверг? Да, я прибываю в Париж в 2:30. Не ждите меня на Восточном вокзале, а лучше укажите, где мне Вас найти. Я совсем не умею назначать рандеву сама.

Надеюсь вскорости получить от Вас весточку. Жду ответа и прошу принять мои уверения в живейшей симпатии.

Лилиан

Лилиан – Джеки

Сони-сюр-Марн, 26-го октября 1897

Зная, что моя дорогая Мэри исключительно любезна[3 - Мои письма, написанные фиолетовыми чернилами и женским почерком на дорогой бумаге, весьма отличные от моих обычных, должны были походить на отправляемые некой дамой, и я всегда подписывал их “Мэри” /прим. автора/], я убедительно прошу её дождаться меня в следующий четверг с тем, чтобы не пришлось спрашивать консьержа о… Вас?

Вижу Вашу улыбку, но чего бы Вы хотели?.. Я не в силах побороть некоторую робость.

Я вынуждена отправиться в Лондон, на пятницу и субботу, однако это не помешает мне выполнить обещание, ибо – стоит ли мне лишний раз в этом признаваться? – я жду следующего четверга с превеликим нетерпением!

Скоро я буду иметь удовольствие подразнить Вас и выслушать все те глупости, которые Вы наговорили мне в Вашем последнем послании.

Лилиан

Лилиан была знакома с девушкой своего возраста, которую звали Шарлотта и которая работала в одной представительной парижской фирме. Они торговали кружевами, и, насколько я знаю, дядя Шарлотты, стоял во главе фирмы. Как бы то ни было, Шарлотта занимала в этом предприятии определенное место и в качестве доверенного лица была послана в начале осени в Лондон.

Лилиан надлежало её сопровождать и помогать с английским. За год до этого Лилиан уже совершила подобную поездку, и обе семьи были в дружеских отношениях. Все расходы мадемуазель Арвель были оплачены, и она получала сотню франков за каждую неделю, проведенную в Лондоне. На посещение всех заказчиков ушло две или три недели. Лилиан была в восторге, поскольку таким образом ей удалось повидаться с братом Раулем, в котором она, по всей видимости, души не чаяла.

Лилиан – Джеки

Сони-сюр-Марн, четверг, 27-го октября 1897

Ну вот все наши, или точнее сказать, все мои прекрасные замки растаяли в воздухе. Я действительно несчастлива, я, которая так радовалась при мысли, что увижу Вас завтра, смогу Вам рассказать, а быть может, и доказать, что одна особа не только симпатизирует Вам и интересуется всем тем, что Вы делаете, но и по-настоящему Вас любит.

Однако вот Вам истинная причина этого письма. Я оказалась пленницей тяжелой простуды[4 - Её ежемесячное недомогание? (прим. автора)]. Выйти никак не возможно. Если Вы мне позволите и если это Вас не побеспокоит, я назначу Вам свидание на следующую неделю, если только мне не придется выехать в субботу в Лондон. В таком случае я напишу Вам тотчас же по возвращении. Сейчас все словно направлено против меня. Надеюсь, Вы будете думать о бедной маленькой больной, которая, не переставая, думает о Вас.

Лилиан

Лилиан – Джеки

Лондон, 2-е ноября, 1897

Я нахожусь здесь с вечера субботы и уже жду, не дождусь возвращения. Нет, решительно я никогда не смогу привыкнуть к Лондону! Все грустно и тоскливо. Женщины напоминают машины на пружинах, а мужчины бегают так, будто за ними гонятся. Нигде нет ничего похожего на изящество истинных парижан. Надеюсь, моя откровенность Вас не уязвит. Мне не следовало признаваться в том, что я думаю о Ваших соплеменниках, и все же в моих глазах Вы так непохожи на большинство англичан. Во всяком случае, Вы обладаете лишь их чертами. Таким образом, будучи наделены всеми качествами англичанина и француза, Вы, следовательно, не можете не быть совершенны. И все же должна признать, что надеюсь найти Вас не таким. Каким же скучным должен быть мужчина, вобравший в себя все добродетели!

Нет, я и в самом деле ума не могу приложить, что мне привести Вам из Лондона, но Вы только дайте знак, и если это доставит Вам хоть какое-то удовольствие, я будут только счастлива это сделать.