Девственная любовница

О том импровизированном ужине мне почти нечего рассказать. Мне удалось провести несколько коротких мгновений наедине с моей возлюбленной и напомнить ей о том, что я ожидаю от неё полнейшего послушания во всем. В следующий раз, когда мы встретимся, ей придется подчиниться самым страшным ласкам; я измерю глубину её любви по тому, как она смирится с моим жесточайшим с ней обращением, если мои капризы увлекут меня в этом направлении. Она была моей, и я мог поступать с её телом по своему усмотрению. Вершиной страсти для меня будет ощущение, что она находится в моей власти, что я вправе причинить ей боль, а она должна сносить все муки, подбадривая себя мыслью о том, что все эти страдания, какими бы неприятными они ни были, рассчитаны на удовольствие её хозяина. Говоря это, я резко ударил её по лицу, и она ответила радостным воркованием горлицы.

– Вы больно мне делаете!

Приободрившись, я ущипнул её за руку. Она хотела было вскрикнуть, но не решилась, поскольку папа находился совсем рядом, и пробормотав "Ах, вы причинили мне боль!", растаяла на моих жадных губах.

Я снова объяснил ей, что, хотя она совершенно свободна в глазах света и может, если пожелает, выйти замуж завтра же, не услышав от меня ни слова ревности, оказываясь со мной tete-a-tete[19 - tete-a-tete /фр./ – с глазу на глаз], она должна отбрасывать чувство стыда; я намерен вытравить из неё её врожденную стыдливость, принуждая делать все, что захочется мне. Я научу её, как получать удовольствие, когда её унижает, когда над ней надругается мужчина, которого она любит; постепенно она будет наслаждаться мыслью о попрании всех законов приличия. Начальная стадия заложит основы неведомых ей доселе мук и страданий, которые будут усиливать и продлевать её чувственное удовольствие, а острая боль после моих злонамеренных наказаний будет оттягивать мгновение радости, и в конце концов эти противоборствующие ощущения ввергнут её в дичайший водоворот похоти. Она увлеченно выслушала меня и сказала, что эта идея безумно ей нравится. Я втайне решил сделать из неё искусную шлюху. Она забудет о том, что такое стыд, и не станет шарахаться, что бы ни выдумал развращенный ум мужчины в исступлении страсти. Мне хотелось – что за бредовая иллюзия! создать проститутку из девственницы и вручить будущему супругу эдакую непорочную Мессалину. Я знал, что легко могу вылепить её по своему желанию.

Любой может правдами и неправдами заставить девушку лежать смирно, а при помощи небольшого усилия и шарма постепенно установить полное взаимопонимание, однако формирование девственницы по своему желанию представлялось мне чем-то новым и благотворно влияющим на обрывки моей поистрепавшейся совести. Я жаждал насладиться резвой девчушкой и в тот момент скорее отрезал бы себе руку, чем причинил ей вред или обесчестил. По недомыслию своему я полагал, что веду себя с ней благородно, и приписывал себе немалую выдержку. Кто скажет теперь, был ли я прав или ошибался?

22-е июня 1898

Я не без колебаний приступаю к рассказу о том, как в конце концов получил возможность обнять не завуалированные формы моей Лилиан, потому что мне предстоит сделать признание, которое наверняка не будет в должной мере понято многими моими читателями.

Я любил Лилиан всеми фибрами моей черной души. Что поделать, если мой мозг не способен к ревности. Я отдал ей свое сердце. День и ночь я думал только о ней, однако мне было безразлично, чем она занимается и кому дарит свою благосклонность, пока она доказывала, что любит меня. Хуже всего то, что я хотел, чтобы у неё были и другие поклонники. Я бы сам отдал её в объятия многих мужчин, если бы только потом она снова вернулась ко мне. Мысль о том, что любовник её матери преследует Лилиан с похотливой одержимостью, что он, возможно, является её настоящим отцом, только усиливала мою любовь к ней. Ну, разве не отвратителен я после этого? И все же в то же самое время – вопиющее противоречие, которое я сам не мог понять, если только это не было воспоминанием о моей первой Лилиан – я уважал её девственную плеву. Я рассматривал её как священный дар доверия, нечто, чему я не должен повредить и к чему не имею права применять насилие. Она была для меня кумиром, которому нужно поклоняться, который я слишком чтил, чтобы его разбить или испортить. Раз и навсегда я должен, ибо поклялся говорить правду, сделать заявление, к которому больше не вернусь.

Когда бы я ни назначал Лилиан встречу, я всегда заранее доводил себя хотя бы раз до семяизвержения, либо за ночь до этого, либо, чаще всего, утром, поскольку виделись мы по вечерам, с тем, чтобы сохранять холодность и не поддаваться возбуждению, оставаясь таким образом хозяином своих страстей и удерживаясь от покушения на её венец девственницы.

В конце концов моя милая девочка приехала, причем довольно пунктуально. Она села рядом, поближе ко мне и защебетала. Она рассказала, что один employe[20 - employe /фр./ – сотрудник] из контор "Гар де Л'Эст" часто докучал ей своими ухаживаниями. Он хотел жениться на ней. Он встречался с её отцом, который прямо заявил, что у его дочери нет приданого и что он не отдаст её ни одному мужчине до тех пор, пока тот не предоставит доказательств того, что является обладателем состояния, насчитывающего по меньшей мере десять тысяч фунтов. Бедный клерк упал духом и ретировался. Если эта история и в самом деле имела место, она доказывала лишь то, что г-н Арвель не хотел выдавать дочь замуж. Я намекнул ей на это, но она в ответ только рассмеялась и страстно меня расцеловала; я отвечал на ласки, буквально пожирая её лицо и шею. Теперь она превратилась для меня в неразрешимую задачу. Я не мог ни снять с неё одежду, ни даже задрать на ней юбки. Она отбивалась от меня. Я был раздосадован, утомлен и разгорячен. То была не любовная схватка, а настоящий поединок; на все мои попытки она без устали отвечала:

– Вы делаете мне больно! Ой, вы делаете мне больно!

В конце концов я убедил её согласиться раздеться и лечь со мной в постель. Поторговавшись и выдвинув условием, что я задерну оконные занавески, она уступила. Полагаю, она поняла, что меня начинает раздражать её затянувшееся сопротивление.

Она заставила меня раздеться первым, лечь и подождать её.

Я согласился, и вскоре она скользнула ко мне под одеяло. Я собрался было заключить её в объятья, когда она уложила простынку между нами таким образом, чтобы наши тела не соприкасались вовсе, и истерически расхохоталась. Однако скоро я обнял девушку и завернул подол её ночной рубашки, получив возможность вкушать истинное наслаждение от прикосновения её плоти к моему обнаженному телу.

Я взял её руку и приложил к своему члену. Она отдернула пальцы и отвернулась от меня. Я поинтересовался, почему она так делает.

– Ой, да просто я такие рожи корчу, когда мне приятно! Вы не можете себе представить, как я нервничаю!

Откуда она знала о том, что миг наслаждения превращает её в дурнушку? Кто сказал ей об этом?

– Ты должна взять его в руку, Лили!

– Нет! Нет! – воскликнула она.

– Смотри, я трогаю тебя! – сказал я и ловко поиграл её пуговкой.

– Вы делаете мне больно! – в который раз заскулила она. Тогда я, теряя терпение и понимая в душе, что она просто кокетничает со мной, обхватил её за талию, сдернул простыни и покрывало и полностью обнажил девичьи ягодицы. Попка у неё была кругленькой, имела приятные формы и выглядела пышнее, чем можно было бы ожидать от столь изящно сложенного существа.

– Ну так что, не будешь делать, как я хочу? Хорошо, я тебя заставлю. Я буду шлепать тебя до тех пор, пока ты не подчинишься!

Сказав это, я забыл о всякой жалости, крепко сдавил её правой рукой, а левой обрушил целый град звучных шлепков на нежные ягодицы.

Она отбивалась, визжала и все время причитала:

– Вы делаете мне больно!

Я шлепал её изо всех сил, не обращая ни малейшего внимания на крики; кажется, ей пришлось страдать минут пять – долгий период, когда подвергаешься наказанию.

В конце концов, у меня заболели пальцы, дыхание сбилось, и я уже готов был остановиться, когда она сдалась и попросила пощады, протянув при этом руку, чтобы обласкать мои достоинства. Теперь она стала сговорчивей, и я онанировал её до тех пор, пока она не пустила эликсир, продолжая, однако, сетовать на то, что мой любопытный палец причиняет ей боль.

Возможно, я зашел чуть дальше, чем требовалось. Возможно, я хотел выяснить, не была ли девственная плева повреждена в период между ноябрем и июнем. Но нет, Лилиан по-прежнему была virgo intacta[21 - virgo intacta /лат./ – нетронутая девственница].

В результате всех этих маневров, которые, как я видел и чувствовал, ей весьма нравятся, девушка сильно увлажнилась. Я лег на неё, заставил развести в стороны бедра и вложил головку моего инструмента между наружными губками её грота; губки были, кстати сказать, очень пухлые, волосатые и предрасположенные к полноте. Я не хотел пользоваться предоставленным мне преимуществом, однако наслаждался ощущением, возникающим в кончике моего древка от объятий второго ротика Лилиан.

Когда я зашел-таки слишком далеко и сделал толчок, будто бы намереваясь приступить к внедрению, девушка вспомнила свой крик попугая:

– Вы делаете мне больно!

Я соскользнул с тела Лилиан. Она легла набок. Когда я прижал девушку к себе, её попка оказалась напротив моего дротика. Я вложил распираемое пламенем орудие между крепких полушарий. Ей это понравилось. Я передразнил её неизменное, заунывное "Вы делаете мне больно!".

Я спросил, счастлива ли она и не хочет ли, чтобы я её пососал.

– Сначала я хочу вас! – пробормотала она.

Тогда я, придя в неистовство, вопреки всем моим попыткам сдержать извержение, принялся елозить взад-вперед так, словно вознамерился заняться с девушкой содомией; я почти уверен в том, что конец моего мужского органа вошел ей в анус. Она была весьма волосата и, в отличие от большинства женщин, имела легкую поросль вокруг крохотной морщинистой дырочки, спрятанной между восхитительными ягодицами.

Скоро я выпустил заряд, и Лилиан осталась в постели. Закрытость её прелестного задка не позволила выскользнуть наружу ни единой капле. Я поинтересовался, удалось ли мне хоть чуть-чуть проникнуть внутрь, однако она стала это отрицать. Потом была ещё игра, когда я снова заставил её довольствоваться моим пальцем; тем временем я занимался тем, что сосал её большие огненные соски. На сей раз она сама попросила меня онанировать её. Эта последняя схватка была оценена ею по достоинству, однако ничего больше она не хотела.

У неё в головке витала некая смутная идея о том, что она может выйти замуж и не позволить супругу взять её. Казалось, она приходит в ужас, представляя, как бурав мужчины вторгается в её тело. Она постоянно просила меня быть поосторожней с её клитором, когда я его щекочу; она слышала историю, как одну девушку любовник изнасиловал средним пальцем! У меня возникло впечатление, что настоящее соитие с мужем или любовником не соблазняет её.

Я начал осторожно рассказывать ей о моем приятеле, с которым дружил в Англии. Он был лорд и состоял в браке. Будучи гораздо старше супруги и исповедуя, к счастью или к несчастью, те же идеи терпимости, что и я, он позволял своей дрожайшей половине заводить любовников; я хотел, чтобы Лили направила к этой легкомысленной чете своего брата, трудившегося в Лондоне. Она отказалась говорить с ним на эту тему.

Я предложил ей других женщин, если она надумает попробовать трибадизм[22 - Трибадизм /или “трибадия”/ – то же, что и лесбийская любовь]. Однако пока эта идея ей не улыбалась. Скоро я выяснил, что на сомом деле она любит мужчин и будет не прочь "пошутить" с двумя партнерами одновременно. Я спросил, не хочет ли она сходить на ланч со мной и с моим другом из Лондона. Она ответила, что с удовольствием, однако отказалась навестить его, когда осенью приедет в Англию.

Когда все кончилось, и она оделась, видя, что я довольно спокоен и даже холоден по отношению к ней, Лилиан приникла ко мне и стала сбивчиво и мило извиняться за все свои проступки.

– Я хотела быть вашей рабой и, поднимаясь в поезд, представляла себе все, что буду делать и как безропотно отдамся вашим объятиям. Но когда вы завладели мной, я не смогла подавить чувство стыда. Позвольте мне сперва привыкнуть к вам, и тогда я стану по-настоящему вашей "вещью", преданной вам и даже ещё более покорной, чем Смайк; вы не представляете, каких трудов мне стоит набраться храбрости и преодолеть эту Рю де Ляйпциг по пути к вам.

Потом ей захотелось снова заправить постель, чтобы прислуга не обратила внимание на то, что мы ею воспользовались.

Это смешение в ней истинной или притворной невинности с природным распутством и кокетством смущало и радовало меня. Она пробудила во мне сильнейшую похоть, и стоило мне только взглянуть на неё, как в мой мозг начинали проникать самые грязные мысли об утонченном наслаждении.

Мы покинули дом, и я отвел её в кафе, где нам принесли пинту сухого шампанского. Осушая бутылку и беседуя на ничего не значащие темы, я увидел, как у Лилиан опускаются веки, ноздри трепещут, а на алых губках, разгоряченных недавними прикосновениями моих усов и зубов, появляется слюна.

– О, да ты кончаешь! – воскликнул я.

– Да, дорогой, но откуда вы знаете?

Я указал на выдавшие её признаки и поинтересовался о причине.

– Только потому, что сижу здесь с вами вдвоем! Боже, я насквозь промокла!

Она была не прочь вернуться на Рю де Ляйпциг, но уже было слишком поздно. Несмотря на то, что стоял месяц июнь, мне повезло, и я взял закрытый fiacre[23 - fiacre /фр./ – фиакр, наемный экипаж], благодаря чему по дороге на станцию, смог проверить, действительно ли моя девочка потекла.

Должен напомнить, что я вручил ей пятидесятифранковый банкнот, который, по её словам, она была вынуждена показать маман, чтобы отчитаться за свою продолжительное отсутствие. Опечаленный, я покинул Лилиан и по пути домой все думал о её симпатичных панталончиках, украшенных тесьмой, и изящной сорочке им в тон, с маленькими бантиками из розовых ленточек. Я представлял себе наши будущие оргии с ней – моей Лилиан – и зашел в этих мечтах достаточно далеко.