Каирский дебют. Записки из синей тетради

Мадемуазель Мари кивнула.

– В таком случае, каков порядок действий?

– Во-первых, – сказал он, – уберите револьвер.

Она заколебалась, глядя на него. Загорский улыбнулся ей, и она неожиданно заметила, какие удивительные у него глаза – не голубые, не черные, не карие, а какие-то смешанные, каре-зеленые.

– Не бойтесь, – сказал он, – я не воспользуюсь силой.

Они помедлила секунду, но все-таки спрятала револьвер в сумочку.

– Прекрасно, – кивнул он, – теперь брильянты.

Она вытащила из сумочки увесистый мешочек из красного бархата и передала ему.

– Тут все? – спросил он.

– Все, – сказала она и почему-то отвела глаза.

– Хорошо, – сказал молодой человек, – верю вам на слово.

Она топнула ножкой и, что-то чуть слышно бормоча, с досадой сунула руку в сумочку. Вытащила еще один мешочек, поменьше и, не глядя на Загорского, сунула его ему в руки.

– Благодарю, – сказал он. – Я бы с удовольствием оставил их вам, но когда их недосчитаются, решат, что их украл я.

– Ах, довольно, – отмахнулась она, – уговор есть уговор.

– И, наконец, сам побег, – он вытащил ключи из кармана и протянул ей.

Она посмотрела на него с удивлением. Он же сам говорил, что если она попытается выйти, ее задержит полиция. Он кивнул.

– Это если только вы попытаетесь выйти через дверь. Но эти ключи открывают жалюзи на окнах. Вы откроете их, спрыгнете на землю – тут совсем невысоко – и отправитесь, куда вам только захочется.

– А вы? Они же спросят, почему вы меня отпустили?

Загорский пожал плечами.

– Скажу, что вы угрожали мне пистолетом.

Она поморщилась. Нет, этого недостаточно, это неубедительно, это только слова. Нужно что-нибудь вещественное. Предположим, она ударила его пистолетом, он потерял сознание и упал на пол. А она забрала ключи и сбежала.

Загорский неожиданно засмеялся.

– Понимаю, – сказал он, улыбаясь, – я сорвал вам все планы, и вам очень хочется дать мне по физиономии.

– Физиономия здесь не при чем, – неожиданно отвечала она, – я буду бить по затылку.

– Идет, – сказал Загорский. – Только бейте не очень сильно, вскользь – не хочу сделаться инвалидом.

Они открыли и подняли жалюзи, потом Загорский повернулся к ней в профиль, чтобы удобнее было его бить. Несколько секунд она молча смотрела на него.

– Жалко, – сказала она наконец.

– Не жалейте, – отвечал он, – если ударите правильно, будет лишь небольшая ссадина и шишка, которая быстро заживет.

Она покачала головой.

– Я не о том. Жаль, что мы с вами не встретились раньше и при других обстоятельствах.

Он молчал, не глядя на нее. Наконец она вздохнула.

– Ладно, – сказала она, – закрывайте глаза.

Он послушно зажмурился и стал ждать удара. Секунды текли, однако удара все не было. Вместо удара он вдруг почувствовал на щеке слабое трепетание бабочкиных крыльев – это был поцелуй, которого меньше всего ждал он сейчас.

Затем раздался легкий шорох, и когда Загорский открыл глаза, кабинет был уже пуст, только открытое окно зияло, как путь в неведомые миры.

– Вот черт, – вздохнул Загорский. – Видимо, придется бить себя самому…

Британский оборотень

Городок Вильгельмсгафен, расположившийся на северо-западе Германии, а, точнее сказать, приткнувшийся к военному порту у Северного моря, выглядел поселением настолько незначительным и унылым, что вернее всего казалось называть его городишком – и то было бы много чести. Весь смысл здешнего существования, кажется, только и состоял в обслуживании военного порта, а люди, жившие тут, представлялись неким малозначимым приложением к могучим броненосцам и крейсерам, чьи вздымавшиеся вверх трубы несколько разнообразили унылый северный пейзаж, придавая ему выражение значительное и даже почти сказочное.

Как пишут в бульварных романах, климат в городке оставлял желать лучшего – проще говоря, был вполне собачьим. Вялое прохладное лето и какая-то брюзгливая, недоношенная зима наводили уныние на туземцев, из чего сами собой следовали попойки, ссоры, чрезмерные мордобития и прочие эксцессы, не вполне сочетающиеся с цивилизованным образом жизни, которым традиционно и не без оснований гордилась Германия.

Когда же в городе начинались дожди, жизнь в нем скукоживалась до минимума, а сам Вильгельмсгафен, казалось, просто растекался в небольшую серую лужу на благонамеренной бюргерской физиономии второго рейха. Тогда границы между самим городом и предместьями совершенно стирались, как стирались они между распростершимися вокруг полями и лесами.

Как раз на границе предместий и города, несколько на отшибе от остальных, стояла вполне ординарная для этих мест двухэтажная дача, окруженная яблоневым садом. Неподалеку от забора, огородившего дачу и сад, мок сейчас под дождем некий господин чуть моложе средних лет. Дождь вкупе с ночной темнотой, которая обступала его со всех сторон, делали мокрого господина почти невидимым для постороннего глаза, в то время как сам он видел все и, более того, с особенным вниманием вглядывался в дом, рядом с которым стоял.

Судя по всему, интерес его был неслучайным – иначе зачем бы покрываться влагой и упревать на темной улице, вместо того, чтобы отправиться домой, тяпнуть стаканчик шнапса и, забравшись в теплую кровать, смотреть сны, которые пошлет ему заботливый Морфей? И в самом деле, означенный господин наблюдал за домом не первую неделю и знал, что несмотря на скромные размеры дачи, здесь жило некоторое количество людей – или по крайней мере, они регулярно тут появлялись. Мужчины и женщины, исчезавшие в недрах дома, судя по их виду, относились к обеспеченной публике – об этом, в частности, свидетельствовали их элегантные наряды и украшения, вроде золотых часов и дорогих перстней на пальцах.

Из тех, кто появлялся в доме, стоило отметить одного мужчину и его спутницу, совсем юную даму – похоже, они были постоянными насельниками дачи и проводили там не только дни, но и ночи. Однако прямо сейчас дом стоял пустой: некоторое время назад две фигуры, мужская и женская, облачившись в дождевики, прошли через сад и вышли на улицу.

Проводив парочку взглядом, мокнущий человек некоторое время из осторожности выжидал, не обращая внимания на дождь, который стекал по нему ручьями. Затем он быстро подошел к калитке, вытащил из кармана плаща кусачки для разрезания колючей проволоки, вырезал часть ограждения и благополучно пробрался в сад. С крыши дома лились такие потоки, как будто на нее мочились горные тролли, ставни на окнах были наглухо закрыты, изнутри не проникало малейшего лучика света, и все здание казалось совершенно необитаемым. Если бы незваный гость не видел своими глазами, как совсем недавно изнутри вышли люди, он бы дал голову на отсечение, что дача пустует по меньшей мере в течение месяца. Эта странная заброшенность безусловно жилого дома пугала и настораживала. Вероятно, именно поэтому он сейчас топтался в тени большой яблони, не решаясь взломать замок парадного входа и войти внутрь, чего, очевидно, очень ему хотелось.

В конце концов неизвестный искатель приключений обошел дом с тыла, и тут ему улыбнулась удача. Окно, располагавшееся под самой крышей, было не только не защищено ставнями, но и полуоткрыто: вероятно, оно вело на чердак, и хозяева, уходя, попросту забыли его закрыть. Оставалась самая малость – добраться до этого окна. На счастье, рядом с домом стояла хозяйственная постройка, что-то вроде старого сарая, а уже с крыши сарая вполне можно было влезть в окно. Сарай, впрочем, тоже был довольно высоким, но эту задачку незваный гость решил легко.

Вплотную к сараю стояла большая деревянная бочка для сбора воды. Пришелец, поднатужившись, опрокинул эту бочку, и, когда вода вылилась на землю, и без того мокрую, как во время всемирного потопа, бочка была поставлена на попа, а человек в дождевике ловко залез на нее и встал ногами на крепкое дно. Затянув ремень своего дождевика, он уцепился пальцами за выступ в стене и довольно ловко подтянул себя вверх. Спустя полминуты он оказался уже на крыше сарая – отсюда до раскрытого окна было совсем недалеко. К счастью, дождь поутих, и неизвестный теперь не рисковал соскользнуть со стены и, упав на землю, сломать себе шею.

Спустя минуту господин в дождевике через окно влез в дом – внутри царила кромешная тьма. Незваный гость сунул руку в карман, вытащил оттуда электрический фонарь и нажал на пружину. На мгновение луч света осветил белую стену – и тут же снова стало темно: любитель приключений получил сокрушительный удар по затылку и без чувств повалился на пол.

Теперь в полной тишине слышна была только льющаяся с крыши вода, да раздавались снаружи чьи-то далекие мерные шаги. Если бы пришелец сейчас вдруг очнулся и выглянул из окна, он увидел бы, как в дальнем конце улицы в форменном плаще с высоко поднятым воротником идет под дождем полицейский. Но неизвестный лежал в беспамятстве, выглянуть никуда не мог, и страж порядка прошел мимо, глубоко засунув руки в карманы и ежась от затекающих за шиворот капель.

Когда господин в дождевике пришел, наконец, в себя, в комнате, которую он ошибочно посчитал чердаком, было довольно светло. По углам вздрагивали тени от стоящей на комоде керосиновой лампы, сам же он, как стало ясно, лежал на полу в помещении, более всего похожем на спальню молодой женщины.

Слегка повернув голову набок, он увидел в трех шагах от себя мягкое кресло, в котором, забросив ногу на ногу, сидела эта самая женщина – молодая, почти юная, весьма интересная собой и к тому же в атласном бордовом платье. У хозяйки спальни были каштановые, постриженные в каре волосы и голубые глаза, высокие скулы и маленький рот – красный то ли от губной помады, то ли просто по молодости лет.

Неизвестный рванулся было, надеясь встать с пола, но не смог: пока он лежал в обмороке, руки и ноги ему надежно связали. Но еще больше напугало его то, что голубоглазая барышня держала в своих маленьких руках его бумажник, извлеченный из бокового кармана дождевика. Более того – она не только держала бумажник, но и внимательнейшим образом рассматривала его содержимое.