Собрание произведений. Т. III. Переводы и комментарии

Кто же убил меня? Не знаю. Вы или я сам, а может быть, мы оба виновны, как с теми, кого убивают Сирены, сперва усыпив пением. Ведь существует три рода Сирен: две из них полудамы-полуптицы, а третья – полудама-полурыба. Все три музыкантши. Первая играет на трубе, вторая на арфе, а третья поет человечьим голосом. И так приятно это пение, что ни один человек, его слышащий хотя бы издали, не может к ним не приблизиться. А вблизи он засыпает, Сирена же, обнаружив спящим, его убивает. И сдается мне, что Сирена несет вину за это предательское убийство, но и человек, конечно, виноват, ибо ей доверился. И я мертв в силу такого убийства, за которое несем вину мы оба, и Вы, и я. Но я не смею обвинять Вас в предательстве, беру всю вину на себя и говорю: я совершил самоубийство.

Ибо хотя я был пленен Вашим голосом при первой беседе, не стоило бы мне опасаться, будь я так же умен как Змей, который сторожит бальзам. Змей этот зовется Аспид, и пока он бодрствует, никто не решится подойти к источающему бальзам дереву. Если хотят взять бальзама, Змея нужно усыпить игрой на арфе и других орудиях. Но Аспид по естеству своему настолько благоразумен, что, услыхав мелодичные звуки, затыкает себе одно ухо хвостом, а другим ухом трется о землю, пока его не забьет всякая грязь. Оттого, оглохший, Аспид может не опасаться, что уснет.

Так следовало поступить и мне. Вы же, полагаю, хорошо знаете, с какой робостью направлялся я на свидание с Вами в тот первый раз. И сам не ведаю, почему все это произошло: может быть, овладевшая мною злая судьба сама предостерегала меня. Во всяком случае, я пошел и дал себя убаюкать песней Сирен, то есть сладостью Вашего облика и прекрасными речами. Их услыхал я и был пленен. Странно ли это? Нет. Ибо голос наделен особой властью, которой можно оправдать много неприятных вещей. Возьмем, к примеру, Дрозда. Хотя Дрозд в неволе преотвратителен, да и поет в году всего два месяца, держат его, предпочитая другим птицам, за звуки голоса. И у голоса есть много других сил, о которых ничего не известно простонародью. Некая из этих сил состоит в том, что посредством голоса природа может исправить один из величайших недостатков, встречающихся у живого существа. Ведь живые твари ощущают посредством пяти чувств: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание. И когда одного из них не хватает, природа исправляет этот вред наилучшим возможным образом посредством какого-либо из других чувств. Наиболее острым зрением отличаются те, кто по природе глух, лучше всех слышат слепые. Нет людей более распутных, нежели вонючие, ибо нервы от мозга к ноздрям и к нёбу, по которым двигаются эффекты этих ощущений, осуществляют свое дело тем лучше, чем меньше у них работы. И так же обстоит дело с другими чувствами.

Но среди всех ощущений зрение самое благородное. Ведь ни одно из прочих чувств не сообщает знаний о столь многих предметах. Исправляется же отсутствие зрения голосом и слухом, как у Крота, который совсем не способен видеть, поскольку глаза его скрыты под шкурой. Но слух у Крота столь остр, что лишь бы действие сопровождалось хоть каким-то звуком, оно не пройдет незамеченным и неожиданно его не напугает. Так природа исправляет свой изъян посредством голоса. Ибо слуху служит голос, зрению – цвет, обонянию – запах и вкусу – соус. Но осязанию служит многое, ибо им распознается горячее и холодное, сухое и влажное, гладкое, шероховатое и так далее. И природа этим путем исправляет порок Крота посредством голоса с таким совершенством, что ни одно живое существо не может слышать столь внятно. Крот относится к пяти животным, первенствующим среди всех с пятью чувствами. Ведь для каждого рода чувств есть всех превосходящая тварь, как Червь Линяй (маленький, ползающий по стенам белый червяк) для зрения, Крот для слуха, Стервятник для обоняния (ибо он чувствует запах трупа на расстоянии трех дней полета), Обезьяна для вкуса и Паук для осязания. И есть у Крота еще одна особенность: он из тех четырех животных, которые обитают в чистых стихиях. Знайте, мир создан из четырех элементов: огня, воздуха, воды и земли. Крот живет в земле и не ест ничего, кроме чистой земли. Селедка питается чистой водой, Птица Ржанка – чистым воздухом, и Саламандра (это птица белого цвета, которая взрастает в огне и из чьих перьев производятся вещества, лишь огнем очищаемые) – чистым пламенем. Вот эти особенности имеет Крот, и одна из них показывает заключенную в голосе силу.

И не так оно удивительно, что голос способен возместить отсутствие зрения тем чувством, которому служит, а именно слухом. Нет, но голос может восполнить отсутствие этого самого чувства. Такую силу имеет только голос и ничто иное. Ведь, как написано в книгах о качествах животных, Пчелы лишены слуха. Тем не менее при роении улья ими руководит пение и свист. И это не потому, что Пчелы слышат. Из мастерских пчелиных достижений ясно и очевидно крайнее благородство их натуры, которая настолько упорядочена их особым путем, что добрый и совершенный строй для них неминуем и не может пройти незамеченным. Кто читал и понял высокую философию, тот знает мощь музыки. Для этих людей понятно, что во всех существующих явлениях нет порядка более изысканного, нежели в песне. Столь могуч и совершенен этот строй, что способен трогать сердца и влиять на волю. Потому у древних были песни, которые пели на свадьбах, чтобы все, кто их услышит, воспаряли и ликовали. А другие песни – для похорон – были так печальны, что слышавшие их, будь они даже жестоки сердцем, не могли сдержать рыданий. А еще другие были столь мягки и уравновешенны, что тягостно не обременяли сердец, при этом не вознося их к высям. И поскольку порядок в песне исполнен совершенства, Пчелы не могут его миновать, ведь их собственный строй так упорядочен, а они этого не чувствуют. Они не слышат, но знают о строе через осязание, самое общее из ощущений, которое основательно обслуживается многими качествами, о чем ранее уже говорилось. И таким образом голос восстанавливает нехватку именно того вида ощущений, которому сам служит, то есть слуха, действуя через другое чувство. Это свойство – чудеснейшее из всех существующих, и ничто, кроме голоса, им не располагает. И у голоса, как в песне, так и в обычной речи, есть много других свойств, о которых сейчас говорить неуместно. В отношении нашей темы удовлетворитесь сказанным. Но если голос обладает подобной мощью, не удивительно, что сила его погрузила меня в сон. Ибо то был не просто какой-то голос, но голос прелестнейшего создания из тех, которых – насколько могу судить – мне когда-либо приходилось видеть.

А зрение? Была ли и от него помощь, когда меня брали в плен? Да. Я был пленен даже быстрее, чем Тигр зеркалом. Ведь сколь ни был бы он разъярен похищением детенышей, когда увидит зеркало, непременно задержит на нем взгляд. И останется там, словно уловленный в зеркало, ибо восхищает его созерцание собственной красоты и прекрасных форм. Он даже забывает об украденных своих котятах и не преследует более похитителей. А потому умные охотники бросают зеркало на его пути преднамеренно, чтобы Тигр за ними не бежал. Так вот я говорю: если поймали меня голос и взгляд, не удивительно, что я утратил добрый здравый смысл и память. Ибо слух и зрение суть две двери в память, и это два благороднейших рода чувств у человека. А всего их пять: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание, о чем уже было сказано.

И я был пленен также посредством обоняния, словно Единорог, впадающий в сон, едва учует сладкий аромат девственности. Ведь у него такое свойство, что нет твари, которая могла бы оказать более жестокое сопротивление попыткам лишить ее свободы. И есть у него рог посреди лба, который пробьет любой препон, а потому никто не решается напасть на него или взять из засады, кроме молодой девицы. Почуяв деву по ее запаху, падает Единорог на колени и пребывает пред нею, словно служа, в кротком подчинении. А разумные охотники, которым эта природа известна, помещают девушку на его тропе, и Единорог у ней между колен засыпает. И когда он так спит, охотники – а им не хватает смелости нападать, пока зверь бодрствует, – выходят и его убивают.

Именно так торжествовала надо мной любовь. Ибо я был среди друзей надменнейшим в отношении любви и думал, что не придется мне встретить дамы, каковую себе пожелал бы, которую любил бы страстно, как мне говорили, бывает. Тогда любовь, этот разумный охотник, вывела мне на тропу девицу, и я заснул, вдыхая ее сладкий запах, и умер, погиб тем видом смерти, который присущ любви, а именно в отчаяньи и милости не ожидая. И я был уловлен запахом, и эта дама все удерживает меня с тех пор своим ароматом, и я оставил все желания, следуя ее воле, подобно животным, которые, ощутив благоуханье Пантеры, ее уже не покинут. Они будут следовать за Пантерой до самой смерти из-за исходящего от нее аромата. Итак я говорю, что был пойман тремя видами чувств: слухом, зрением и обонянием. Будь я полностью уловлен еще двумя видами – вкусом посредством целования и осязаньем путем объятий – я был бы погружен в совершенный сон. Ибо человек спит, когда не ощущает ни одного из своих пяти чувств. А от любовного сна исходит опасность. Ведь смерть одолевает всех спящих – будь то Единорог, усыпленный девой, иль человек, который спит по причине Сирен.

Желай я оборониться от этой угрозы, мне следовало бы поступать как Журавлю, охраняющему стаю. Ибо когда собирается стая Журавлей, один из них всегда начеку, а другие спят, причем сторожат по очереди. И тот Журавль, который на страже, не дает себе уснуть, подбирая в лапу ноги камешки, из-за чего твердо стоять и крепко спать он не может. Ведь Журавль спит стоя, а если не стоит, то и не спит. Я должен был бы так и делать. Ибо Журавль-охранник являет собой предусмотрительность, которая призвана охранять все прочие качества рассудка, а лапы суть воля. Ведь при передвижении на ногах рассудок переходит от одной мысли к другой, а человек – от первого деянья к следующему. Журавль берет в лапу камень, чтобы не стоять прочно и не уснуть, а предусмотрительность так руководит волей, что другие чувства доверяются ей, не опасаясь внезапных перемен. Мужчина, который принял эти предосторожности, может ничего не опасаться.

Но если у человека нет предусмотрительности, он станет как Павлин, которому вырвали хвост. Хвост Павлина и есть предусмотрительность. Хотя он сзади, но указывает в будущее, а то, что на нем глаза, говорит о предвидении. Собственно, я утверждаю, что этот хвост смотрит вперед, а самое слово «предусмотрительность» означает именно «предвидение».

Что хвост указывает на предусмотрительность, видно по одному из качеств Льва. Ибо Лев имеет такое свойство: при невозможности обороняться от преследования в бегстве следы его заметает кисть хвоста, и никто не ведает, куда он ушел. Так же поступает мудрый человек, наделенный предусмотрительностью. Когда ему нужно сделать нечто, заслуживающее порицания, стань оно известным, он все исполнит так, чтобы оно не стало известным никогда, и его предусмотрительность скроет следы его лап, то есть добрую или дурную славу его деяний. Поэтому хвост означает предусмотрительность, в особенности павлиний хвост из-за имеющихся на нем глаз. И я говорю: бесхвостый Павлин скверен, и столь же отвратителен непредусмотрительный человек.

Тем не менее, хоть я бы и имел столько глаз, сколько у Павлина на хвосте, все равно сила голоса могла бы погрузить меня в сон. Ибо я слышал историю о даме, во владении которой имелась великолепная Корова. Дама очень любила Корову и ни за что на свете не хотела с нею расстаться, а потому отдала под присмотр пастуху по имени Аргус. У Аргуса было сто глаз, а спали в одно и то же время только два глаза. Так что отдыхала по очереди всего лишь пара глаз, остальные стерегли бодрствуя. Но при всем при том Корова исчезла. Ибо тот, кто захотел ее получить, послал одного из своих сыновей, обладавшего чудесным умением выдувать мелодию из длинного пустого тростника, который у него был. Сына звали Меркурий. И начал Меркурий толковать с Аргусом о том о сем и все время играл на тростнике, обходя по кругу, музицируя и разговаривая, так что Аргус заснул сперва парой глаз, потом еще парой, пока не закрылись так пара за парой все его сто глаз. Тогда Меркурий отрубил Аргусу голову, а Корову увел к отцу.

Итак, я говорю: подобно Аргусу, усыпленному силой голоса, хоть имел он столько глаз, сколько на хвосте у Павлина, что означает предвидение, не удивительно, если и я со всей моей предусмотрительностью был усыплен той же силой голоса. Иначе сказать, я умер. Ведь смерть всегда ищет людей, уснувших от любви, как говорилось ранее о человеке, который уснул из-за Сирен, или о Единороге, спящем из-за девицы, а тут еще и Аргус.

Вот я мертв. Это так. Но есть ли средство исцеления? Не знаю. И какое средство может тут быть? Истина же в том, что лекарство может найтись, но мне не более известно о нем, чем о средстве, которое употребляют Ласточки. Доказано, что если взять ласточкиных птенцов и ослепить, а потом вернуть в гнездо, они не останутся слепы, когда вырастут. Потому полагают, что Ласточка их лечит, но неясно, каким лекарством. И то же самое происходит с Горностаем, если убьют его детенышей и возвратят совершенно безжизненными. Горностаю от природы знакомо лекарство, которым он может оживить их. Все это известно совершенно точно, нельзя лишь проведать, что там за лекарство.

Скажу о себе, о моя милая, желанная прелесть. Я верю, что есть у Вас средство, которое меня воскресило бы, но не знаю, что это за такое средство, а ведомо мне разве лишь то, что можно узнать, сравнивая природу одного зверя со свойствами другого. Ведь все хорошо знают, что Лев оживляет своего детеныша, и знают даже, каким образом. Львенок рождается мертвым, но на третий день отец рычит над ним и таким способом оживляет. И мне кажется, что если бы Вы желали вновь призвать меня любить Вас, это определенно могло бы стать средством воскрешения от той смерти-любви, которая меня убила.

Точно так же обстоит дело с Пеликаном. Отменно известно, что Пеликан оживляет своих птенцов, и каким способом – тоже известно отменно. Пеликан ведь птица, нежно своих цыплят любящая. Он так их любит, что весьма охотно с ними играет. Они же, видя играющего отца, проникаются самоуверенностью, тоже решают поиграть, начинают летать, мелькая перед самыми глазами его, и бьют по ним крыльями. А тот со своим надменным обычаем не выносит, чтобы ему вредили, свирепеет и их убивает. Убив же, кается. Потом Пеликан подымает крыло, разрывает бок клювом и брызжет на убитых детей льющейся из бока кровью, так возвращая их к жизни.

О моя милая, желанная прелесть, при встрече с Вами новизна знакомства обратила меня словно бы в Вашего цыпленка. Столь милы были Вы, что я поверил, будто можно говорить с Вами о самом для меня радостном. И Вы убили меня тем видом казни, который свойствен любви. Но если бы Вы желали открыть мне свой сладостный бок, оросить меня благорасположением и подарить мне милое, желанное, чистое сердце, лежащее у Вас в этом боку, Вы бы меня воскресили. Высшее средство в помощь мне это Ваше сердце.

Но если все это произошло не по иной причине, чем, как я иной раз слышал, Вы говорили, будто мое обращение к Вам с мольбою привело Вас в докуку, а не будь оно так, Вы бы охотно разделяли мое общество, Вам следует отдать мне сердце и избавиться от докуки, как то делает Бобёр. У зверя Бобра имеется член, содержащий целительное лекарство, и ради этого члена на него охотятся. Бобёр бежит, сколько может, но когда видит, что от преследования не уйти, начинает опасаться за свою жизнь. Однако у Бобра развит природный разум, ему хорошо известно, что преследуют его исключительно из-за этого члена, поэтому он берет его зубами, отгрызает и бросает посреди тропы. А когда член найден, Бобру дают уйти, ведь охотятся на него по одной лишь причине.

А потому, о моя милая желанная прелесть, если мои мольбы так Вам докучают, как Вы сами о том говорите, Вы можете от этого чувства избавиться, отдав мне свое сердце, ибо я преследую Вас только из-за него. Зачем мне охотиться на Вас из-за чего-то другого, а не того, что спасло бы меня от смерти в любви? Далее, это высшее лекарство, чтоб мне помочь, о чем говорилось ранее. Но оно заперто на замок – и такой крепкий, что мне его не открыть и средства не достичь, ключа-то у меня нет, а Вы, хозяйка ключа, отказываетесь отпереть. Так что я не знаю, каким способом раскрыть этот бок, вот разве если б была у меня «разрыв-трава», которой Дятел выбивает из гнезда своего затычку. Ибо такова природа Дятла, что, найдя дупло с малым отверстием, он строит в дупле гнездо. Чтобы поглядеть на дятловы чудеса, искусные люди затыкают входную дыру пробкой, которую они с силой туда вгоняют. Когда Дятел возвращается, он находит свое гнездо заткнутым таким способом, что его сил не хватит, чтобы справиться с возникшей сложностью, и противопоставляет грубой мощи ловкость и умение. Ибо он от природы знает траву с расслабляющими свойствами, ту самую разрыв-траву. Он ищет ее, пока не найдет, приносит в клюве назад и трогает ею затычку. Затычка немедленно выскакивает. Поэтому, о моя прелесть, я говорю: будь у меня немного этой травы, я попробовал бы, смогу ли я разорвать Ваш сладостный бок и овладеть Вашим сердцем. Но я не знаю, что это за «трава», если только это не рассудок. Нет, это не рассудок. Какой там рассудок! Рассудок не это. Ведь существуют лишь два способа рассудочного выражения: первый – словами, второй – вещами. И тут не рассудок слов. Хоть рассудок имеет силу доказывать с его помощью юной девушке, что она должна любить, нельзя убедить ее при всем том, что она уже любит. Напротив, как хорошо ей ни доказывай, все равно она может сказать, если захочет, что ей до того и дела нет. А также это не рассудок вещей. Ибо, если рассудком обратиться к справедливости, сразу будет видно, сколь ничтожна цена моя в сравнении с Вами и что предопределено мне все потерять. Скорее милость нужна мне, а не рассудок. Но, с другой стороны, трава эта – не милость и не жалость. Ведь я молил Вас и вопил о милости столько раз, что если это должно было мне помочь, Ваш бок уже давно был бы открыт настежь. Ах, так мне и не узнать, что это за растение. И бок мне не распахнется. Однако нет же иного средства вернуть меня к жизни, кроме как обнажить Ваш бок и дать мне овладеть Вашим сердцем. Поэтому, очевидно, я необратимо мертв, это так, и я должен забыть о собственном оживлении, и это тоже так.

Но, право, можно найти утешение даже при полном крушении. А это как так? – Когда есть надежда на мщение. А как можно за меня отомстить? Не знаю. Разве что «она» полюбит того, кто не будет печься о ней. Перестань! Кто будет настолько безумен, чтоб не печься о ней? Никто. Одно лишь лицо, имеющее природу Ласточки. Ведь Ласточка и ест, и пьет, и кормит птенцов или чем-то другим занимается, но все это только в полете. И она не боится хищных птиц – никакая ее не схватит. И это есть такой род людей, который все делает налету. Они даже любят походя. Пока они видят свою любовь, та для них что-то значит, но в других случаях не значит ничего. И никакой крылатый хищник их не поймает, ибо не существует девицы или дамы, любовью их удерживающей. Они одинаковы и равны со всеми женщинами, как Еж, который может свернуться в иглах, и тогда никто не способен, не уколовшись, нигде его тронуть. А когда он свернется среди яблок, те облепляют его со всех сторон, ибо повсюду у него иглы. И я говорю: эти люди вроде Ежа, ибо могут взять отовсюду, а их ниоткуда не взять. Поэтому я и сужу, что лицо с подобными свойствами могло бы за меня отомстить, однако месть послужит безумию, но не принесет облегчения. Ведь я предпочел бы, чтоб она скончалась и сам я умер, лишь бы, отказав мне, не любить ей другого.

Так чего я желал бы? Чтоб не любила она ни меня, ни другого – никого. А как тогда я могу быть отмщен? Сам не знаю, разве если покается она за причиненную боль. Ибо покаяние есть изысканный род мести, ведь хорошо отмщен тот, чей враг кается. И я хочу, чтобы покаялась она по образу Кокодрила. Этот Кокодрил – водяной змей, простонародьем именуемый Кокатрикс. Напав на человека, он его пожирает – такова его природа, – а сожрав, проливает слезы и всю жизнь оплакивает. Я хочу, чтобы все так и произошло из-за меня с Вами, милая желанная прелесть, ибо я тот человек, на которого Вы напали, истину говорю, именно напали. Ведь, как обладают без усилия тем, что найдут и на что нападут, я принадлежу Вам в том же смысле, то есть безо всякого усилия. А поскольку Вы на меня напали и сожрали и погубили меня оружием любви, я хочу добиться от Вас покаяния, если это возможно, и исторгнуть слезы из Вашего сердца. Таким способом я буду отомщен по моему желанию, ибо любой ценой я не хотел бы иной мести.

Ведь для дамы как будто легко, каясь в утрате преданного друга, отдаться другому с меньшей трудностью, буде он о том умоляет, как выходит у Кокодрила еще с одной змеей, называемой Гидра. У Гидры несколько голов, а естество ее таково, что когда кто-то одну из голов отсечет, вырастают две новые. Эта змея ненавидит Кокодрила природной злобой, и, узнав о съедении им человека, о последующем раскаянии и о нежелании есть другого, она в сердце своем полагает, что Кокодрила теперь легко одолеть, ибо о составе еды своей он уже не заботится. И вот Гидра обволакивается грязью, словно труп, а когда Кокодрил ее находит, он пожирает Гидру и глотает ее целиком. Гидра же, обнаружив себя у него в брюхе, разрывает кокодриловы внутренности и появляется, вновь в победе ликуя.

По каковой причине я говорю, что из-за отмщения с покаянием опасался бы новой мести. Ведь многоглавая Гидра указывает на мужа, который, вступая в знакомство, всякий раз влюбляется… Остановись! Какой умелой властью и великой душой должны обладать эти люди, если могут раздробить ее на многие части! Ни одна дама не может владеть ими целиком, но если у каждой была хотя бы частица подобной души, она должна быть совершенно счастлива. Тем не менее я думаю, что никто из женщин не обладает подобным мужем даже в малой мере, но он сам служит им всем всей душою – точно как игрок в городки, если он будет всем предлагать палку, но никому не оставит. Желай он быть порядочным, ему следовало хотя бы класть ее в определенном месте. Но, полагая всех до конца одурачить, он уносит палку с собой. Так вот, эти кавалеры обслуживают девиц и дам с помощью своих душ. Но если бы они даже оставляли в каждом месте по частице души, я не думаю, что из этого получилось бы что-то хорошее, как судят о том, кто на все руки мастер, да ни одной толком не двигает. А сейчас я его оставлю и вернусь к нашему предмету. Пусть с теми лицами, которые сами дробят свои души на части, обращаются так, чтобы эти души во чревах их раз навсегда распались.

Известно и другое о Гидре. Когда у нее уничтожат одну голову, на ее месте вырастает еще несколько, и она таким образом, теряя, приобретает. Это указывает на мужчину, который, когда одна дама его проведет, так он обманет их семь, или если она его раз обманет, так он сделает это семь раз в свою очередь. Я весьма опасаюсь этой Гидры и очень хотел бы, чтобы моя дама тоже ее остерегалась, в особенности тех ее голов, которые наружно выказывают высшее почитание. Ведь кто часто говорит: «Прекрасная дама, извольте удостовериться в моей доблести» или: «Позвольте быть Вашим рыцарем» – и есть тот, с кем более всего следует быть настороже, если дама хочет хранить свои дела в секрете. Он не будет уверен, что является ее рыцарем, если не сослужит рыцарской службы хотя бы шнуруя голенища или по пути на турнир, перед толпой народа, где каждый может повторить его слова. И не уверится, что это она помогла утвердить его доблесть, если не выкрикнет ее имя, пришпоривая коня, дабы всем было слышно. Более того, а это еще хуже, он как будто думает, что надо нанять поэта, который с возвышений будет орать о каждом благородном и доблестном деянии во имя любви очаровательного создания, которым весь свет должен восхищаться.

Я хотел бы, чтобы таких людей моя дама весьма опасалась, ибо они будут обращаться с ней не лучше, чем Ехидна со своими родителями, произведшими ее на свет. Ведь натура Ехидны такова, что не появится она в этом мире, не убив отца и матери. Ибо Ехидна-самка зачинает через рот следующим образом: самец помещает свою голову меж челюстей самки, она зубами откусывает голову целиком и глотает, оттого зачиная, а Ехидна-самец умирает. Когда приходит время, самка рожает через бок, который рвется, и та Ехидна тоже гибнет. Почему я и говорю, что этот человек – Ехидна. Ибо как Ехидна губит тех, кто ее производит на свет даже до своего рождения, так и эти лица не могут добиться доблести и значимости, о которых столько толкуют, иначе нежели ославив способствующих им дам, делающих их значительными, если все это вообще имеет значение. Я очень боюсь этой Ехидны и сильно желаю, чтобы моя дама ее остерегалась.

Не знаю я, кто ее Ехидна, но кто бы то ни был, если моя дама такого человека приняла, я хочу для него и для себя того же, что случается с Обезьяной и двумя ее малыми детенышами. Ибо природа Обезьяны такова, что у нее рождается всегда двое детей, и хотя она питает к ним обоим материнскую любовь и хочет обоих вырастить, но одного она любит так страстно в сравнении с другим, а ко второму столь холодна сравнительно с первым, что можно сказать: поистине она одного любит, а другого ненавидит. При ловле Обезьяны она как мать не хочет утратить из двоих никого, поэтому которого ненавидит, она закидывает на плечи, за спину – если может, пусть уцепится и так висит, – но любимого детеныша она несет спереди, обнимая руками, и убегает на двух ногах. Когда же Обезьяна бежит долго, устает на двух ногах и должна продолжать на четырех, она вынуждена отпустить любимое дитя и все держать то, которое ненавидит. И неудивительно, ведь любимый за нее не держится, напротив, она его держит, а нелюбимого не держит, но он держится за нее. Поэтому вполне справедливо, что когда она должна спасаться всем телом – задними ногами и передними, – ей приходится терять младенца, которого держит, а тот, который сам держит, при ней остается.

О милая желанная прелесть, я говорю: если Вы пригласили к себе в сердце человека, обладающего природой Ехидны или Гидры или Ежа или Ласточки, я хотел бы, чтобы то, что случается с Обезьяной и парой ее младенцев, произошло с Вами, с ним и со мной. Мне кажется, даже если Вы правда любите его больше, чем меня, все равно он будет Вами утрачен, а я, кого Вы любите меньше, собственно, даже ненавидите, останусь с Вами, ибо он за Вас не держится, это Вы его держите, а я держусь, хоть Вы не держите меня. Так и есть: он не держится за Вас, держите его Вы. И пока у Вас есть желание следовать его воле, он будет Вас любить, но стоит Вам захотеть чего-нибудь ему противного, он бросит Вас в бессильной злобе, как делают, желая ссоры.

Итак, он за Вас не держится, он следует с Вами ради собственного, а не Вашего удовольствия, как бывает, когда Пила следует за судном. Эта Пила – летучая рыбообразная морская тварь потрясающих размеров, с поразительно громадными крыльями и перьями, при помощи которых она носится над водами быстрее, чем Орел, когда преследует Журавля. Перья у нее остры как бритва. Пила, о которой я здесь повествую, так наслаждается развиваемой скоростью, что, завидев плывущее судно, пускается в соревнование, дабы убедиться, что летит быстрее. И рядом с судном скользит она с распростертыми крыльями, проходя за раз полсотни или сотню верст. Но когда слабеет ее дыхание, Пила чувствует стыд оттого, что проиграла. Она не сдается понемногу, стараясь обогнать корабль. Нет, едва лишь судно ее немного обойдет, Пила свернет крылья и погрузится на морское дно. Вам я говорю: он следует за Вами именно таким образом, пока ему служит дыхание. Конечно, он исполняет Вашу волю, когда это не противоречит его желаниям. Но если Ваши желания и его воля придут в противоречие, он не захочет испытать малейшего недовольства, чтобы претерпеть и примириться с Вами. Он Вас оставит совершенно из-за единственной гневной вспышки. Почему я и говорю: Вы его держите, а он за Вас не держится. Но хоть Вы не держите меня, вполне очевидно, что я держусь за Вас, поскольку – тысяча извинений – Вы злили меня так часто, что если б я из-за злости хотел Вас бросить, то, разумеется, так и сделал бы, когда б отчаянно не любил.

Но я люблю Вас совершенным чувством и держусь за Вас крепко, а утрать я Вас без надежды (как и случилось, я полагаю, если бы можно было потерять то, чего никогда не имел), все равно не уйду от Вас никуда и, как Голубь своей Голубице, никогда не изменю. Ведь этот Голубь, когда теряет подругу, навсегда отказывается привязаться к другой. Поэтому до сих пор во мне еще едва теплится надежда, хотя и слабая, что, поскольку он за Вас не держится, а я держусь, Вам суждено его потерять, но не меня, сообразно природе Обезьяны. И я подчеркиваю, что держусь за Вас и не оставлю Вас ради другой.

Даже если случится, что другая дама, меня желая, станет вести себя так, словно я ей любовник, все равно ей не заставить меня отстать от любви к Вам, как это случается с Куропаткой. Ибо когда она отложит яйца, приходит другая Куропатка и их крадет, высиживает, а потом ухаживает за птенцами, пока не вырастут. Но выросши и научившись летать среди других птиц, если услышат они призывный крик своей действительной матери, то узнают ее голос, и ложную мать, которая их вскормила, оставят, а пойдут к настоящей, и это на всю жизнь. Насиживание и уход следует сравнить с тем, что обнаруживается в любви, а именно при этом чувстве увлекают и держат. Ведь яйцо не живет, когда отложено, и лишено жизни, пока не насижено, так и человек, увлеченный любовью, словно бы мертв и не оживает, пока не станет любовником. Поэтому я говорю: коль скоро Вы меня отложили (то есть увлекли), нет дамы, которая, насиживая (или любя), меня бы не утратила. Нет дамы, которая умела бы помешать мне в узнавании Вас, чтобы быть Вашим вечно, следуя за Вами все дни моей жизни. И потому я говорю, что, поскольку я Вас не оставил бы ни одной из женщин ради и оставил бы всех женщин ради Вас, это означает именно, что я за Вас держусь, хоть Вы меня и не держите. Сдается мне, что я и есть та Обезьянка, которую Вы закинули себе за плечи и утратить не можете. Отсюда проистекает слабая тень надежды, что я сумею остаться с Вами до конца! Но ожидание весьма опасно для моего яйца. Ибо яйцо, которое Вы отложили, может ждать насиживания столь долго, что рискует остаться без зародыша. Ведь зная ту истину, что хоть я говорил о какой-то другой Куропатке, которая украдет яйцо и высидит, мне никого не найти, кто бы высидел мое яйцо. Я так говорю не потому, что хотел бы отыскать кого-то, нет, но я уже нашел некое лицо, которое говорило: «Глупа будет та, что вложит свое чувство в Вашу душу. Вы содержитесь в очень строгом заключении. Она потеряет все, что могла бы вложить в Вас». И случалось, подобное утверждение или ему равноценное делалось многими дамами – такими женщинами, которые с радостью бы меня удержали, кабы не опасались, что я должен буду оставить их, услыхав голос моей истинной единственной матери.

Но поскольку так получается, что ни Вы, ни кто иной не хочет это яйцо высидеть, оно из-за долгих отлагательств может быть утрачено. И оно давно бы уже погибло, если бы не малая доля утешения, которую я извлекаю из восстановительных сил и радости сердца, естественным путем приходящих ко мне, из коих черпаю я поддержку, как оно случается с яйцом Страуса, оставляемом этой птицей по отложении в песке, а она на него снова и не посмотрит. Но солнце, этот общий источник тепла, греющий все сотворенное, насиживает яйцо в песке, и оно оживает, а никаким иным способом высижено оно не бывает. Потому я, который являюсь яйцом, снесенным никем, говорю, что легко мог бы погибнуть без малого веселья в сердце, меня поддерживающего и подобного солнцу. Ибо это всеобщее благо, которого долю имеет каждый сообразно тому, что определил ему Бог.

Но нет тепла столь естественного, как под крылом у матери, и корма так же полезного для младенца, сколь ценно ему материнское молоко. И если вы пожелаете выкормить меня, о моя милая, желанная, возлюбленная матушка, я буду Вам таким же добрым сыном, как юные Аисты и Удоды – своим родительницам. Ведь то же время, которое Аисты тратят на уход за птенцами, употребляют Аистята, ухаживая за матерью, когда станут взрослыми, как и молодые Удоды. Ибо, оставаясь в старом оперении, птица-мать сама собой, как другие птахи, не линяет, но прилетают юные Удоды и своими клювами выщипывают прежние перья, а потом они заботятся о ней и кормят, пока не вырастут новые. И они тратят то же время, хлопоча и питая мать, что употребила она, когда их высиживала. Милая желанная матушка! Я с радостью стану Вам добрым сыном. Ибо если бы Вы захотели высидеть меня и вырастить, то есть удержать в Вашей любви, как уже объяснено выше, что откладывание яйца есть захват влюбленного, а насиживание – это когда его удерживают, так знайте: все, чем истинный влюбленный мог бы доказать свое чувство, сделал бы для Вас я.

Но если Вы не цените мои заботы столь же высоко, сколь свои собственные, и если Вам кажется, что я не вознаградил бы Вас достаточно за любовь Вашу, отдав Вам мою, я отвечаю: не существует ничего такого, чего не уравняла бы любовь. Ведь в любви нет ни холма, ни долины. Любовь едина как море без волн. Поэтому Поэт из Пуату говорил:

Любовь невернее волны
И нету у нее цены.

И от Овидия дошло до нас:

Любовь и Власть
На общий трон не сядут.

А Поэт из Пуату, следуя в том Овидию, так высказался:

Гордыня с Любовью —
Им рядом не быть.

А еще некто со своей стороны сказал:

Я вовсе не могу подняться
Когда не спустится она,

имея в виду, что поскольку она выше, а он ниже, ей следует двигаться вниз, а ему вверх, чтобы стать заодно. Это равенство имеет причину:

Из Сан-Дени в Париж не ближе
Чем из Парижа в Сан-Дени же.

Итак, я говорю, что если б Вы хотели нашей взаимной любви, это была бы одна и та же любовь – моя к Вам и Ваша ко мне, и та и эта из того же источника. А потому Поэт из Пуату сказал:

Не равный Вам по положенью
В любви пожалуй равен Вам.

Почему и я говорю: поскольку все едино, я воздам Вам столько же, сколько получу от Вас. Ибо хотя сейчас я хуже Вашего, если б Вы меня любили, Ваше чувство вздымало бы меня все выше и выше, пока я не достиг бы Ваших мест и достоинств.

Оттого мне кажется, что я мог бы стать для Вас таким же достойным сыном, как Аисты и юные Удоды по отношению к своим матерям. Но сдается, что гордыни у Вас поболе, чем было бы мне в пользу, а она рядом с любовью существовать не способна. Вам следует ее сломать и отбросить, как делает Орел, когда его клюв вырастет до того, что клевать уже не может, – он этот свой нос ломает, а потом заново заостряет на самом твердом камне, какой только отыщет, – или не насладиться Вам радостью любви. Клюв Орла указывает на гордыню, которая любви препятствует. Он ломается, когда владетель сам себя уронит до того, что отопрет крепость, защищающую сущий в ней язык ради всеобщего признания и чести дарования.

Но некоторые отпирают ее неправильным способом. Они продолжают скрытничать, когда должны бы стать откровенными, а утешение находят в том, чтобы отыскать неважно кого, ему доверяя и вольно с ним болтая. И я говорю, что это значит ломать клюв неверным путем. Они подобны Кокодрилу. Ибо все существующие существа, которые едят правильно, двигают ради жевания нижней челюстью, верхнюю же держат неподвижно. Но обратным способом ест Кокодрил. У него недвижима нижняя челюсть, а верхней он жует. Так оно и с разговорами о любви. Ведь говоря о ней тому, кто ее непременно должен скрывать, двигают нижней челюстью. Кто же скроет любовь искусней, чем любовник? Никто, ибо так ему лучше. Но говоря о ней в этом мире еще кому-то, двигают челюстью верхней. Нижняя челюсть, поскольку она внизу, указывает на скрытое, а верхняя, будучи вверху, обозначает раскрываемое. И подобно Кокодрилу, питающемуся извращенным способом, когда он двигает верхнюю челюсть, держа нижнюю неподвижной, женщина, болтающая о своей любви с кем попало, только не с влюбленным, а от него все скрывающая, неверно ломает клюв.