Бесконечная мысль. Философский роман

– Поначалу, возможно, покажется, что это пространство вовне никак не размечено и не структурировано. Но затем внимание осваивается и начинает замечать структуры там, где до этого было только аморфное ничто.

Вот, например, песочного цвета собака, лежащая слева, кажется тебе более близкой и приятной, чем та, которая бежит сейчас справа. Причем, в этом ощущении приятия есть два пласта: первый связан с первоначальным восприятием, когда ты ее еще не знала, но она тебе уже понравилась, второй – с опытом ваших с ней дальнейших отношений, в результате которых она даже обрела кличку. Всё это не существует больше нигде – только в твоей психике. Но от этого не становится для тебя менее реальным. Интроцептивная тонкость начинается с признания реальности той феноменологии, которая невидима для окружающих, но налично дана в твоем текущем осознании. Реальность эмоций, привычных способов восприятия и реакций ничуть не уступает реальности этого пляжа и бегающих по нему собак. Прикасаясь к поверхности бревна, на котором сидишь, ты чувствуешь не дерево, а специфическую деформацию подушечек пальцев. Наблюдая этот фееричный закат, ты наслаждаешься цветами, возникающими у тебя в восприятии. Далеко не самим солнцем. Эти цвета и есть твоя реальность. Хорошие новости заключаются в том, что способ интерпретации этих импульсов, однажды закрепившийся в детстве, можно поменять. Причем, не только в визуальных или кинестетических, но и эмоциональных аспектах: того, с чем воспринимаемое у тебя ассоциируется, какое состояние вызывает. Именно это дает расширение пространства экзистенциалов. И как результат – творчества, возможности направить внимание в новую, еще никогда прежде не испытанную, сторону. Воспринять, оседлать, сделать своим целое новое эмоциональное измерение, которое всегда было доступным, просто ты не догадывалась двинуться в его сторону.

Олеся сидела на своем бревне с легкой улыбкой, наблюдая за тем, как постепенно сгущаются сумерки, и слушая шум волн, плавно накатывающих одна на другую.

– Знаешь, что сейчас было, – наконец сказала она. – Пока я смотрела на заходящее солнце, на какое-то время всё, что было в жизни, вдруг, в перспективе «bonkaposition», приняло отчетливо наказательный характер и выстроилось в череду ударов, которые обрушивались, один за другим, с детства – забивая, блокируя любые творческие проявления. А затем, что-то произошло, и, слушая твои слова, я неожиданно смогла ощутить это по-другому: так, как будто это были всего лишь не ведущие к цели развилки жизненного лабиринта, которые я лично проверила, ощупала тупики и убедилась, что там счастья нет. А значит, теперь легко смогу сориентироваться и выбрать правильный путь – ведь направлений осталось не так много.

– Вот и хорошо. И, похоже, одно из этих направлений определенно ведет нас в сторону дома, – улыбнулся, вставая, Артур.

Последние отголоски догорающего над морем заката еще цеплялись за нижние края облаков, а оранжевый байк уже разгонял фарами налетающие полчища сумеречной мошкары, унося парочку прочь от берега.

Depeche Mode

С Геной и Машей Артура познакомила Олеся, сказав, что они выпускники философского факультета, и поэтому обязательно найдутся общие темы. В целом так оно и вышло: общение оказалось достаточно интересным, но, к сожалению, недолгим – уже через неделю знакомства выяснилось, что Гене и Маше, заядлым лонгстейерам, живущим в Таиланде больше трех лет, банально не продлили учебную визу в иммигрейшне. Собственно, по случаю такого поворота визовой фортуны они и решили устроить у себя на веранде прощальный вечер, посвященный предстоящему отлету в Россию. Артур с Олесей, разумеется, были приглашены.

– Вы уж держитесь там, в родных сугробах, – улыбаясь, поздоровался с виновниками торжества Артур, вручая им стилизованную меховую шапку из самуйского «Ice Bar» в качестве сувенира.

– И вам всего доброго, здоровья, хорошего настроения… – в тон ему, с доброй медведевской улыбкой откликнулся Гена. – Проходите на веранду, присаживайтесь на пуфы. Вы сегодня первые. Кстати, слышали – Максу с Валей и Игорю тоже отказали?

– Да, в последнее время потянулась вереница невольников обратно в Сибирь. Тайцы зверствуют, им нужны только двухнедельные туристы-пакетники; лонгстейеры, видимо, совсем ни к чему. Скоро все, кто на тайках не женился, разъедутся, – иронично ворча, пророчествовала Олеся. – Переживаете, наверное: не искупнуться больше в январе?

– Да мы, если честно, за последние годы почти на море-то и не были, – пожала плечами Маша. – Только в первые месяцы специально купались. А сейчас как-то лень даже на берег тащиться.

– Меня это всегда удивляло. Ведь теплое море под боком – купайся-каждый день-не хочу? – недоуменно приподняла бровь Олеся.

– Ну, как раз туристы-пакетники в основном и бултыхаются с утра до вечера: тру-лонгстееры, бывает, годами не купаются. Это ведь со временем приедается и становится бессмысленным… – откликнулась Маша.

– Да, а почему? – усаживаясь в зеленое кресло, серьезным тоном поинтересовался Артур.

– Как почему? Всё равно ведь счастье иллюзорно и недостижимо: как говорил классик, оно отодвигается с каждым шагом, который приближает нас к нему. Чем больше внешних поводов для счастья, тем быстрее оно приедается, становится монотонной повседневностью, а значит, теряет свою характеристику переживания именно как счастья. Ты же должен это понимать, – ответил Гена.

– Не уверен, – протянул Артур. – Может быть для большинства людей в их текущем состоянии это так. Или почти так. Но с тем, что это обязательно должно быть так для всех, я бы поспорил. Полагаю, дело здесь не в сущностном свойстве счастья как явления убегать, а в отсутствии «неубегающего», эвдемонического счастья в экзистенциальном опыте.

– Какого счастья? – переспросила Маша.

– Эвдемонического. Внутреннего, зависящего только от тебя в противоположность гедонистическому – внешнему, зависимому от изменяющихся внешних условий. Если хочешь, для того, чтобы объяснить разницу между ними, я могу привести пример из своей жизни.

– Конечно, давай, – кивнул Гена.

– Долгое время я жил на северо-западе России, в постоянном холоде – и летом, и зимой – думая о том, как хорошо будет круглый год загорать и купаться на жарком юге. Причем представление о том, как и в каких именно декорациях должно быть «хорошо», существовало в моем сознании в виде классического образа тропического пляжа, из рекламы Bounty или Palmolive: пальмы, теплое чистое море, легкий ветерок, приятные запахи, и, конечно же, неизменный гамак на берегу. Каждый раз, оказываясь за границей, я бессознательно сравнивал этот идеальный образ с тем, что видел. И каждый раз, будь то Египет, Турция, Испания, Тунис или Марокко, оказывалось, что какие-то досадные черточки отличают вожделенный идеал от реальности. И вот однажды, оказавшись на безлюдном пляже в Сиамском заливе, я понял – это оно. Могу даже детально вспомнить, как это было: я стоял на кромке прибоя и смотрел на пальмы, шелестящие на берегу под порывом легкого ветерка, а внутри шло привычное натягивание образа на реальность. Но в отличие от предыдущих ситуаций невозможно было найти между ними серьезных отличий. И вот я оказался перед вопросом: а на что еще мне теперь проецировать свои образы тропического рая, если не на эту картинку и эти ощущения? Ведь тропичнее уже некуда. Оставалось выбрать один из двух путей дальнейшей эволюции этой ситуации: оспорить сам факт сходства образа и реальности, сделав ставку на поиск еще более утонченных и тропических мест – или согласиться с тем, что сходство это уже налицо, и изменить саму стратегию бесконечной погони за счастьем. Я выбрал второй путь – и чаша внутренних весов необратимо качнулась в одну из сторон. В сторону эвдемонии, при которой этот пейзаж стал устойчиво восприниматься как пронизанный счастьем. Без монотонии и постепенного выгорания, обусловленного привыканием. Больше не надо было искать всё более роскошных внешних условий: отождествление образа и реальности необратимо произошло. С тех пор я купаюсь каждый день. Ну или почти каждый. И никакой скуки это не вызывает.

– Хм. Интересная история, – сказала Маша. – Тогда зачем для этого внутреннего счастья вообще нужны внешние условия наподобие моря и солнца? Можно ведь в сугробах сидеть – и переться. Эвдемонически…

– Можно, – серьезно ответил ей Артур. – Но для этого надо сначала обрести опыт отождествления образа мечты и реальности – чтобы успокоить ретивых коней бесконечного поиска лучших внешних условий. То есть пиковые переживания все-таки важны – чтобы в дальнейшем было что закреплять в качестве нового стандарта восприятия, и уже с вершины сбывшихся ожиданий подступаться к подлинным источникам счастья.

– А можно подробнее: как осуществляется это отождествление? Ведь, насколько я понимаю, именно в нем всё дело? Как способ восприятия радости может стать стабильным, не подверженным обычным процессам истирания и выхолащивания? – спросил Гена.

– Это как раз и есть самое сложное, – ответил Артур. – Пресловутая «целая жизнь борьбы» в дон-хуановском смысле. Борьбы за всё больший и больший контроль над своим способом восприятия. Для начала полезно разобраться с тем, что уже туда привнесено ситуациями прошлого, повлиявших на тебя и успевших наследить в бессознательном. Разорвать жесткость образованных этими импринтами уродливых эмоциональных сцепок.

– Это как? – деловито поинтересовался Гена.

– Попробую объяснить. Бывает так, что сидишь ночью на берегу и смотришь на лунные отблески, золотистой дорожкой протянувшиеся по поверхности моря, а с дискотеки за твоей спиной раздается убогое и однообразно-бессмысленное «тынц-тынц». Помещающее всё созерцаемое тобой визуальное великолепие в контекст какой-то инфернальной петросяниады, вымывая из него красоту и осмысленность. Что делать в таком случае? Вопрос риторический: чаще всего ум подталкивает людей бежать, не в силах противостоять этому сочетанию непреодолимой тупости и ее размеренного упорства. Однако существует и другой способ. Десемантизация.

– Вот об этом можно поподробнее? – улыбнулась Маша.

– Представь себе, что ты слушаешь китайскую речь. Поскольку ты не знаешь китайского, она воспринимается просто как поток звуков, обладающий неясной семантикой, то есть только намеком на потенциальное значение. Можно заслушиваться ее переливами, можно угадывать паузы, отмечающие переход от одной мысли к другой, но вообще-то самое естественное в данном случае – просто не обращать на этот потенциальный смысл внимание, воспринимая речь как шум. Согласись, если это сделать, несложно в этот момент размышлять о чем-то своем, совершенно не связанном с тематикой изложения. А теперь вспомни, так ли легко простраивать собственные параллельные цепочки размышлений и одновременно активно слушать речь, допустим, мамы, на родном языке, русском?

– Вот именно с мамой – сложнее всего. Попробуй ее не послушай, – иронично протянула Маша.

– То есть, разрывая устоявшиеся цепи семантической интерпретации и переставая воспринимать слова мамы как наделенные серьезным смыслом, слыша в них просто «бла-бла», мы обретаем новую свободу ментальных действий. Так? – спросил Гена.

– Примерно так, – кивнул Артур. – А если это получается, возникает закономерный вопрос – можно ли провернуть подобную процедуру десемантизации, с «тынц-тынц» -ритмом на пляже? Ответ – да. Однако для этого нужно осознанно оперировать с теми, обычно неосознаваемыми, пластами восприятия, которые затрагиваются структурой музыки, задавая определенное состояние, аспект приятия разворачивающейся под ее звуки жизненной ситуации. Выясняется, что это тоже семантика, только другого уровня. Более глубокая, чем слова.

Как можно выйти на этот уровень, определяющий уже обертоны – счастливые или нет – восприятия окружающего жизненного контекста? Например, посредством медитации. Серьезным – и, кстати, вполне измеримым – результатом будет возможность «проигрывать» внутри любую выбранную тобой осознанно мелодию, сохраняя верность ее эмоциональному настрою – слушая при этом «снаружи» любую чушь. Даже запредельно-разрушительные для психики орудия массового аудио-поражения формата Верки Сердючки или Филиппа Киркорова. Без раздражения и желания заткнуть уши и убежать. Так сказать, отстоять свой пляж. И свою лунную дорожку.

– Неплохо. Кажется, я начинаю понимать… – откликнулся Гена.

– А теперь представь себе, что можно сделать следующий шаг – и провернуть нечто подобное с аспектом, в котором ты все воспринимаешь эмоционально. Просто понять это, разумеется, недостаточно. Достижения теоретической мысли должны быть закреплены в живом, трепещущем восприятии. Если ты добрался до некоторого осознания, очень важно, чтобы следующим шагом стала его так называемая седиментация – то есть инкорпорирование достигнутого прозрения в само мировосприятие, в стекла «внутренних эмоциональных очков», сквозь которые ты смотришь на мир.

В результате можно добраться до такого глубокого и фундаментального уровня, который позволит ресемантизировать весь воспринимаемый тобой мир в целом, который – если разобраться – является такой же нелепой и убогой псевдо-петросяновской поделкой при сопоставлении с тем, чем он мог бы быть.