Бесконечная мысль. Философский роман

Бесконечная мысль. философский роман
Антон Безмолитвенный

«Бесконечная мысль» – это философский роман, который вдохновлен рецепцией традиционных буддийских практик и посвящен попытке создать набросок теории сознания на их основе. Художественная часть призвана проиллюстрировать основные концептуальные положения.Книга должна заинтересовать ценителей Пелевина и Кастанеды, а также всех интеллектуалов, увлеченных загадкой сознания.Читается нелегко, требует обстоятельного «медленного» ознакомления.

Бесконечная мысль

философский роман

Антон Безмолитвенный

© Антон Безмолитвенный, 2019

ISBN 978-5-4496-9172-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Восхождение

Обвивая невысокую лесистую гору, извилистая дорога поднималась к статуе Биг Будды – высотной доминанте острова. Артур, худощавый молодой человек в майке с психоделическим принтом, шел по обочине пешком, оставив своего железного коня у подножия. Подобно другим представителям «космополитической элиты бедноты» на Пхукете, Артур подрабатывал гидом у крупного туроператора, поэтому проделывал путь до вершины уже десятки раз – в основном, на туристическом микроавтобусе, проводя экскурсию. Назвать такое времяпрепровождение приятным было трудно. Хотя иногда случались веселые моменты. При мыслях об этом в сознании всплыла поездка недельной давности: восходящее солнце, изливающееся сквозь задернутые авто-занавески под его монотонный экскурсионный речитатив «посмотрите налево, перед вами уникальный храмовый комплекс, настоящая сокровищница современного буддизма тхеравады…», поддерживающий здоровый мирный сон большей части группы… И внезапно разорвавшее степенную утреннюю проповедь громкое причмокивание пробудившегося алкотуриста, вяло покачивающего сизоватым после обильного возлияния мурлом в попытке сфокусироваться и обрести потерянное душевное равновесие. Рассеянный взор его остановился на чем-то за окном, мутные глаза округлились – и из глотки вырвался вопль, окончательно разбудивший всю группу: «Йопта, слоны! Братух, ты посмотри, какие у него яйца. Или что это? Как висит-то. Да это же баба. Мляяя…»

Да, в работе «групповода», как это называлось среди своих, определенно были свои плюсы. Но сейчас Артур шел один. Пешком. Не потому, что по-другому было нельзя, а потому, что решил таким образом придать особый смысл и наполненность редкому для него выходному. Мысль об этом восхождении вызревала давно и пришла к нему далеко не случайно.

Несколько дней назад, в процессе распития кратомного чая с друзьями, с ним произошло нечто странное. Как обычно, в конце рабочей недели гиды расслаблялись в заведении «Freedom» к северу от Патонга. Кто-то курил травку, кто-то пил чай. Текла неспешная беседа. На секунду отведя глаза от однообразно волнующегося ночного моря внизу и посмотрев на коллегу Юрика, Артур вдруг заметил, что тот как-то чересчур определенно набухает эмоцией, очевидным образом желая транслировать свою нежность сидящей рядом Аделе, напарнице по выездам на Симилановы острова. Но почему-то все никак не решается этого сделать, пряча за стеной намеренно придурковатой шутливости. Переведя взгляд на девушку, Артур понял, почему: прямо на его глазах Аделя выстраивала целую превентивную противотанковую линию обороны от любых эмоциональных проявлений, настороженно-улыбчиво выжидая возможности поймать Юрика на случайно проскользнувшей нотке проявления чувства – с тем, чтобы и дальше балансировать на тонкой грани, не давая ему возможности понять, принимает она эту нежность или нет. В то же самое время внутри самой Адели нежность буквально пенилась и бурлила, закисая и бродя в рамках старательно выстроенной дамбы. Местами даже начиная зацветать. Именно это подспудное внутреннее чутье, обитающее на каких-то глубинных уровнях перцепции, прорастало в Юрике желанием откликнуться – и новыми приступами нежности, разбивавшимися, как об скалы, о заградительные дамбы Адели.

Все это воспринималось как-то удивительно легко и четко в том состоянии, в котором Артур находился после двух выпитых чашек кратомного чая. Ни тени сомнения в характере полученных откровений не было. Казалось даже странным, что несколько минут назад он мог не замечать таких самоочевидных вещей.

Повернув голову, Артур обратил внимание, что и Владик с Тасей, составляющие давнюю пару, находятся в похожей ситуации: Тася не дает Владику проявить нежность потому, что обижается на него из-за вчерашнего – «вчерашнее» воспринималось чем-то наподобие размытого сгустка эмоций, которые, подобно клубку ядовитых змей, предназначенных для извлечения яда, сам владелец предпочитает на всякий случай не трогать. Владик же обижается на Тасю из-за того, что она такая дура – и не хочет понять его искренних порывов загладить вину, которую – вообще-то – он мог бы и не признавать. Постепенно внутри Владика также начинало прорастать плотина эмоционального заграждения.

Вдруг до Артура стало доходить, что и он испытывает в этот момент рассеянную нежность ко всем этим людям, так же не решаясь ее проявить. Ибо опасность наткнуться на жесткий и холодный барьер неиллюзорно маячила на горизонте всех подобных проявлений: если прицельная межполовая нежность еще как-то соответствовала ожиданиям окружающих, а значит, вызывала молчаливое понимание, то будучи рассеянной и направленной на всех и каждого, эта эмоция попахивала чем-то совсем уж не тем…

Выходит, – думал он, – любой человек для обеспечения собственной эмоциональной безопасности должен дожидаться некоего намека от окружающих, который бы позволил эту нежность легитимно проявить или получить – и неважно в чем: в заботе, прикосновении или ободряющих словах. А если дождаться не получается? Тогда, поскольку желание нежности очень сильно, придется всеми способами создавать контекст, в котором такие проявления были бы уместными, формируя для этого обстоятельства. И получается так… – тут мысль дрогнула, промотав несколько оборотов на холостом ходу, но затем зацепилась за что-то глубокое и надежное, продолжив свое движение, – что для формирования этих удачных обстоятельств проявления нежности человек в целом и совершает большую часть поступков в своей жизни.

Почему-то именно таким образом до этого на вещи он не смотрел.

На поверхность сознания, изрядно расслабленного кратомом, выплыла следующая отчетливо-вопросительная мысль:

Получается, возможность испытывать и получать нежность является разменной монетой? Своеобразными деньгами в отношениях? И тот, кто управляет эмиссией нежности, управляет другими, определяя их поведение?

Артур начал непроизвольно вспоминать прошлое: детский сад, когда в порыве нежности он полез обниматься к девочке из соседней группы, а его за это пребольно пнули в коленку и пожаловались воспитательнице; юношество, когда возможность найти человека, которому можно было открыться, ничего не опасаясь, воспринималась как недостижимый предел мечтаний; молодость, в которой большая часть роковых жизненных поступков была обусловлена подспудным поиском ответной любви… Каждый раз выходило, что ощущение значимости, принятия себя и окружающего мира возрастало от намека на возможность невозбранно проявить нежность другому. И почувствовать ответ. Вполне определенный ответ.

Но, к сожалению, по жизни этот ответ слишком часто бывал неопределенным – или отрицательным. Причем происходило это по неясным причинам, и изнутри воспринималось как бессмысленная и глупая растрата. Что-то большое и мягкое в нем стало медленно шевелиться от этого потока мыслей, разворачиваясь как крылья ската при всплытии, колебля возведенные на поверхности защитные построения. Чтобы решить судьбу этих построений, Артур задумался над тем, что же мешает людям принимать нежность. Однако после первого смутного движения размышление как-то не шло. То, чем он обычно осмыслял всё до этого, сместилось и уплыло куда-то вслед за потоком, оставив его в приятном кратомном замешательстве, выходить из которого определенно не хотелось.

Покачав головой, Артур повернулся к своей соседке Вике и начал разговор на какую-то несущественную тему, твердо решив дать себе время, чтобы разобраться во всем этом позже. Взгляд его зацепился за огоньки на вершине горы, очерчивающие верхушку статуи Биг Будды.

Буддизмом Артур интересовался давно. Обнаружив еще в студенчестве, что под этим собирательным лейблом скрывается целый ворох разных вещей – от слепой религиозной обрядовости до феноменологически-отточенных психотехник – он решил при случае чуть глубже изучить второй, рационально-психотехнический, полюс. И после приезда в Таиланд такие случаи мало-помалу стали представляться. Однако почему-то в основном не посредством прямого общения с монахами, из-за языковой пропасти почти невозможного, а через русскоязычные переводы «Абхидхаммы» с бесчисленными комментариями и изучение тхеравадинских форумов. До личной медитативной практики и даже попыток связать полученные при чтении отрывочные сведения в целостную картину пока как-то не доходило.

Почему бы и нет, – подумал он. – Пусть будет Будда…

Так зародилось решение превратить путешествие на самую высокую точку Пхукета в личное восхождение – несколько часов, посвященных честному, направленному размышлению о природе ума. Оказалось, что решение это в корне меняет восприятие будущей прогулки, да и ближайшего куска жизни в целом, добавляя ко всему происходящему трудноописуемый привкус отдающего чем-то родным и одновременно сакральным внутреннего путешествия. При такой настроенности на самосозерцание каждый взгляд на деревья, море и облака намекал на возможность отследить привнесение себя во все эти объекты – не для того, чтобы отказаться от этого «себя» в пользу непонятно чего – это совершенно не ощущалось возможным, – а для того чтобы лучше понять природу того, что привносится.

И вот, по прошествии нескольких дней решение, наконец, претворялось в жизнь…

Как только мотобайк был припаркован у подножия и первые шаги сделаны, стало ясно, что идти до вершины в таком темпе придется не двадцать-тридцать минут, а несколько часов. Артур глубоко вдохнул и улыбнулся. Его это полностью устраивало.

Мартышка, привязанная цепью за ошейник к столбику возле кафе для туристов у подножия, завидя его, принялась протягивать маленькие цепкие лапки и звучно, во весь голос кричать, привлекая внимание. Понятно было, что руководят ей примерно те же эмоции, что и у людей, но распознать родственные движения нежности в маленьком блохастом создании было настолько сложно, что Артур старательно обогнул обезьяну по периметру невидимого круга, образованного радиусом поводка, и отправился дальше.

Позорное отсутствие чуткости к несчастному примату вернул его к воспоминаниям того «кратомного вечера», заставив задуматься о причинах неожиданного обострения внутренней тонкости и наоборот – ее притупления. Начиная восхождение, Артур продолжил цепочку размышлений самоанализом того, что же мешало лично ему распознавать и откликаться на эмоции других людей. И даже животных.

Шаги по обочине дороги постепенно привели его к давнему детскому воспоминанию о хомячихе по имени Джильда, которую ему подарили на день рождения в восемь лет. Джильда была вытаращенным гиперактивным созданием, настоящим комочком бессмысленного пучеглазого энтузиазма, и успела провести в квартире всего пару дней до того, как упала с занавески, на которую ей зачем-то позарез нужно было вскарабкаться. Просто сломала себе позвоночник и умерла. Артур неожиданно четко вспомнил, какое щемяще-неприятное ощущение возникало при взгляде на отчаянно дергающееся перекрученное пополам тельце, пытающееся встать на лапки. Вспомнил, как оцепенело, замерев, смотрел на эту сюрреалистичную картину, предпринимая инстинктивное внутреннее усилие, перекрывая, отрезая сопереживание умирающему на глазах пушистому созданию. Просто потому, что сопереживать было больно.

Итак, одна из причин эмоциональной закрытости, выстраивания внутренних плотин – обычная душевная боль, – думал он, вписывая это рассуждение в размеренный ритм шагов по обочине. – В общем-то это всегда было понятно. Но кажется, есть что-то еще.

Как барражирующий над посадочным полем пассажирский лайнер, он зашел на второй круг обдумывания ситуации с умершей хомячихой, вспоминая реакцию матери. Отреагировала она подчеркнуто безэмоционально, деловито и сдержанно, быстро завернув трупик в тряпочку и выбросив в мусоропровод. Для нее это был просто очередной грызун, которого «без потери качества» легко можно было еще раз купить на рынке, а для него – ребенка – целая маленькая жизнь, прожитая за два дня: он вмысливал, вливал, вчуствовал целое новое эмоциональное измерение во всё, что было связано с этой маленькой зверушкой. Большой пласт внутренней реальности успел сформироваться под эгидой заботы о хомяке.

Дети еще способны из каждого произошедшего события создавать… – здесь мысль немного пробуксовала, но затем зацепилась за недавно прочитанное у Хайдеггера слово «экзистенциал» и за неимением лучшего отождествила то, что хотелось передать, с ним, – новый экзистенциал, способ восприятия, остающийся на всю жизнь. И во взрослом состоянии мы в основном занимаемся тем, что проигрываем старые теплые ламповые записи детских экзистенциалов, пытаясь натянуть их на новые жизненные обстоятельства. Умение выстраивать их осознанно – это ключ к детской пластичности сознания, его творческой яркости и новизне. Ключ к открытым плотинам, постоянному обновлению и радости в жизни. К пребыванию в состоянии потока, позволяющему лететь высоко над поверхностью, по которой в обратном случае приходится вяло тащиться. Но что задает саму эту способность создания новых экзистенциалов и затем забирает у нас?

Проехавший по серпантину туристический автобус внезапно просигналил ему сзади. Артур резко вскинул голову и споткнулся о малозаметный камушек у дороги. Восстановив утраченное равновесие, он продолжил восхождение, пообещав себе впредь быть внимательнее к внутренним процессам и игнорировать раздражающие внешние события, насколько это возможно. Мысль, озадаченная тем, как это сделать, сделала неожиданный пируэт, увенчавшийся пониманием: для избавления ото всех раздражителей надо сначала их опознать. А это уже предполагает внедрение в себя, инкорпорацию именно тех ощущений и впечатлений, от которых хочется избавиться.

Но ведь так и работает любая травма. Она оседает внутри ненужным и навязчивым отягощением, постоянным внутренним усилием по отслеживанию и опознанию тех ситуаций, в которые ни в коем случае нельзя попадать. Как раз это и не позволяет быть таким беззаботным, как в детстве, так же радостно смотреть в окружающий мир как в зеркало, свободно играть и экспериментировать со своим восприятием. Сложно сохранять веселый, бесшабашный разгон, зная, как больно бывает врезаться на большой скорости. В результате движение осуществляется ползком, а большая часть времени занята отслеживанием и предвосхищением потенциальной опасности, подстерегающей на каждом углу. Получается, что первоначальному наивному порыву к свободному скольжению по гребню волны реальности, берущему разбег со младенчества, препятствует опыт множества ушибов, переломов и ран. Накопленный негативный осадок боли, унижений и предательств, накапливается и оседает в самом способе ощущать и впитывать – в экзистенциале. Закрытость и черствость оказываются всего лишь формой превентивной защиты от потенциальных невзгод, способом скорректировать детскую наивность. Но при этом частенько с водой выплескивается на асфальт и сам ребенок.

Неожиданно Артур вспомнил еще одного знакомца из детства – Мишу, от которого в пятом классе услышал поразившее тогда до глубины души выражение: «говённый мирок…» Произнося эту пропитанную сумрачным апофатическим эсхатологизмом сентенцию, Миша обычно подчеркнуто сокрушенно покачивал головой из стороны в сторону, очевидно, надеясь восполнить таким немудреным телодвижением все невыразимые смысловые пласты. Этот эпизод привел в движение еще одну – полузабытую – цепочку воспоминаний, тоже касающихся Миши, но совсем другого, на четыре года старше его, в деревню к которому Артур как-то раз был отправлен на лето. Деревня была классической: покосившиеся, наполовину рассохшиеся домики, разруха, алкоголизация и запустение. Доживающие свой век бабки и немногочисленные, находящиеся в вечном подпитии мужички лет 45. Будучи нормальным городским ребенком, Артур несколько ошалело взирал на все эти признаки деградации и упадка, раздумывая, как приспособиться к нескольким месяцам существования в таком социальном контексте.

Гостили они в домике бабушки Миши – 70-летней старухи Октябрины Михайловны, жилистой, жесткой и черствой, как сама русская жизнь. С самого начала, исподлобья покосившись на вновь прибывших, она как-то по-особому невзлюбила «городских», очевидно, поставив себе типичную для таких случаев цель «научить их жизни». Апофеозом этого противостояния явился грандиозный скандал, устроенный по случаю упорного нежелания Миши идти пропалывать сорняки в огороде бабки второй раз за день. Вдоволь накричавшись, Октябрина Михайловна, видя, что за неделю все к такому стилю попривыкли, перешла к другой тактике:

– «Ааа», – укоризненно-раскатисто произнесла бабка, искоса поглядывая на провинившегося внука. – «Ты себя любишь…»

И столько проникновенного разоблачительного презрения было в этом ударении на слове «себя», что Артур невольно поежился. Получалось, что сам факт любви к себе уже был чем-то зазорным и глубоко неправомерным, эгоистическим. Миша, конечно же, отчаянно пытался запоздало оправдываться: «что же, я себя ненавидеть должен? Я ведь, в конце концов, сегодня сделал…», но все это соцветие в высшей степени логичных аргументов увядало под железной пятой наступательной «житейской» агрессии бабки. Ощущалось, что со всей своей «заумью» на каком-то глубоком эмоциональном плане старухе он безнадежно проигрывает… Первый раз в жизни Артур видел со стороны воспроизведение своей обычной жизненной ситуации с такой безоглядной отчетливостью и запредельной простотой. Становилось ясно, насколько часто он бывал на месте Миши. Отыгрывал сценарий последнего донкихотствующего рыцаря, беззаветно отстаивающего никому не нужный образ идама внутренней утонченности и красоты перед лопастями беспощадных эмоциональных мельниц реальности.

Он так и не сказал ни одного слова в защиту Миши в тот раз. По какому-то странному ощущенческому наитию вместо этого он предпочел молчаливо сдаться, а значит – присоединиться к укоризненно покачивающей головой победительницей… По какому? Почему ее заскорузлое неодобрение в этой борьбе казалось более значимым, чем возможность эмоциональной победы? Что за внутренний наблюдатель незримо присутствовал в нем, заставляя принимать ничем, по большому счету, не обоснованные «бабкины экзистенциалы»?

Ухватившись за краешек этой мысли, Артур разматывал весь клубок, постепенно приходя к выводу, что дело тут в чем-то глубоком и необычайно важном: установки, идеалы и жизненные ценности совсем не нейтральны и не безобидны. Некоторые из них, с точки зрения социума, просто нельзя исповедовать. Поскольку для общества в целом они прямо вредны или, в лучшем случае, бесполезны. Все это аккумулировалось в чрезвычайно глубокой и судьбоносной бабкиной установке «Нельзя таким быть…», которую Артур впоследствии не раз слышал от разного рода людей. Осталось только понять причины ее действенности – и не только для окружающих, но и для самого объекта нападок.

Допустим, – рассуждал Артур, – человек потратил несколько десятилетий на то, чтобы прийти к определенной личностной цели – скажем, стать художником. В результате, если его картины не пользуются особым спросом, и он голодает или живет на деньги других людей, он не просто не преуспел по жизни, но вдобавок еще и сконституировал себя как набор «неэффективных» экзистенциалов, задающих магистральные направления всех жизненных практик – определенную «упертость», мешающую пойти работать, например, обычным сейлз-менеджером или дворником.

Эта упертость поначалу обусловлена личностным выбором, а затем уже начинает определять в человеке все, вплоть до физиологии. Ведь после достижения определенного возраста нейропластичность, позволявшая в юношестве легко менять убеждения и перестраиваться на ходу, утрачивается. Соответственно, гораздо более сложным – а часто и почти невозможным – становится изменение поведения, стереотипов и образа жизни, «переобувание экзистенциала» под другую цель. Тем самым «нельзя быть таким» – это социальная установка, с самого начала блокирующая подобную возможность развития событий для зарвавшегося ребенка-мечтателя, дающая ему «щелчок по носу». Что-то наподобие классического «Самый умный, да?» Показывающая, что спектр социально приемлемых и полезных окружающим идеалов и вытекающих из них допустимых экзистенциалов для человека на самом деле гораздо уже, чем ему самому представляется.

Более того, вдвойне обидна эта ситуация еще и потому, что такая установка указывает и на «социальный ранг», доставшийся от рождения. Почему? Потому что, например, сыну депутата по факту «можно быть любым» – деньги и положение, унаследованное им, позволит иметь какие угодно убеждения, ценности и состояния в жизни. Получается, что какая-то часть бессознательного постоянно занята «социальным маркетированием» – неотступным фоновым просчетом шансов и возможностей пресловутой «реализации» в жизни. Именно этот внутренний наблюдатель «от маркетинга» и формирует такую мощную психологическую зависимость от мнения окружающих.

Подъем пошел круто вверх, и направление его мыслей несколько изменилось:

Не скрывается ли этот наблюдатель прямо сейчас в недрах моей психики? Не отказываю ли я себе в реализации собственных экзистенциалов? Если да, и поверхностная рефлексия не распознает его сразу, получается, что «чужой» коренится в психике очень глубоко, угнездившись в самом взгляде, в эмоциях, которыми сопровождается каждый поступок и событие в жизни…

Выходило, что в действительности сам он был чем-то отличным от того, чем привык себя считать. Но не решался это признать, систематически вытесняя значительный спектр своих экзисетнциалов «бабкиными», что и порождало глубочайшую внутреннюю неискренность, мешавшую, например, тонко чувствовать состояние окружающих. Однако, это была уже слишком глубокая мысль для размышления на ходу…

Остановившись, Артур присел на сказочный по очертаниям пенек, оставшийся от баньяна на самом краю обрыва, и погрузился в созерцание великолепного вида на море внизу. Он уже поднялся достаточно, и с такой высоты были прекрасно видны красноватые крыши домиков северной оконечности острова, пролив, отделяющий Пхукет от континента и даже берег материка. Статуя Биг Будды высилась совсем близко, буквально нависая над плечом.

Мысль струилась по намеченному руслу удивительно легко и свободно, вплетаясь в ткань дыхания и размеренный ритм волн, накатывающих на далекий берег:

Неискренность – вот что мешает проживать свой экзистенциал, блокируя нативный – самый приятный и естественный – способ восприятия. В первую очередь, применительно к самому себе. Если насчет окружающих действительно могут возникать вопросы – уместно ли это? – то уж насчет себя, наверное, вопросов быть не должно? Так почему же не стать чутким и внимательным к себе? Во всех возможных проявлениях?