Бесконечная мысль. Философский роман

Подул ветер, почти магическое последействие от созерцания моря стало постепенно рассеиваться, а ответ всё не всплывал на поверхность сознания. Артур встал, на некоторое время решив отложить повисший вопрос, с благодарностью взглянув на уютный пенек, и собрался двинуться дальше – как вдруг его взгляд упал на остроконечные шляпки грибов, растущих прямо из-под корней. Выглядели они как небольшая флотилия космических кораблей, нацеленная обтекателями в небо под разными траекториями. Преодолев секундное колебание, он удержался от соблазна сорвать их и продолжил свой путь. Рассуждение потекло дальше:

Итак, собственный экзистенциал, нативный способ эмоционального восприятия предположительно есть у каждого изначально, с рождения. Некоторое время человек удерживается в нем, однако почти всегда рано или поздно внешние события выбивают его из этого состояния, заставляя впускать в себя жестокую и чужеродную логику смещений и самоограничений. Для сохранения и поддержания этой логики требуется изменить саму «качественную текстуру» восприятия. В итоге в зрелом возрасте оно подобно лоскутному одеялу, сотканному из обрывков детского мироощущения с прорехами и дырами, скрепленных металлическими нитками чужих, внешних убеждений и ограничений. Что же делать со всей этой чересполосицей? Можно ли достичь целостности, если покрывало в некотором смысле и есть я?

Посмотрев на оставшийся небольшой участок пути, в конце которого возвышалась статуя Биг Будды, Артур вспомнил о своих собственных откровениях, транслированных однажды девушке после безумно красивой ночи, проведенной на пляже под светом звезд и травкой:

– Знаешь, – говорил он, проводя рукой по ее пышным волосам, – Иногда возникает впечатление, что мы – просто маленькие машинки по сохранению удивительных мгновений в какой-то вселенской копилке памяти. – Изнутри ощущалось окрыляющее воздействие расширяющих и теплых эманаций травки, и поток речи будто сам по себе струился дальше. – Мы копим эти мгновения всю жизнь, запоминаем их, придаем им важность и значимость. Но в действительности – какое значение они имеют? Каждый этап жизни запечатлен в этой маленькой милой свинюшке с очаровательной деталистичностью, свойственной кукольным домикам, каждая мелочь и каждый маленький нюанс учтены и тщательно прописаны. Каждое мгновение имеет свой собственный привкус и аромат. Но однажды копилка будет разбита…

И кому нужны тогда будут эти маленькие, заботливо сохраняемые всю жизнь, впечатления, разлетевшиеся в разные стороны? Может быть, именно поэтому копилки так отчаянно стремятся к объединению, надеясь благодаря этому иллюзорному слиянию каким-то образом избегнуть потери внутреннего содержания?

Что характерно, девушка в тот раз отреагировала на подобные откровения достаточно своеобразно: оглушительно чихнув, а затем переключившись на бесконечный трёп о своих проблемах на работе. Артур подумал о том, что надежда достичь счастья в результате объединения двух несчастных сознаний чем-то подобна попыткам создать правовое государство усилиями нескольких вороватых чиновников. Мысль двинулась дальше:

Получается, что человек стремится достичь проявлениями нежности впечатления устойчивости, поддержки своей жизненной копилки другим существом, хотя бы иллюзорного понимания и одобрения своего экзистенциала – для того, чтобы перестать на мгновение ощущать бессмысленность и краткость жизни. Что равносильно глотку счастья. Ощущение осмысленности приходит от возвращения хотя бы малой части внутренней детской целостности. Но внутри – сплошные заплатки, целостность давно в прошлом, открыться страшно, воспоминания о неоднократно и безжалостно порванном эмоциональном одеяле сильны, и для того чтобы получить шанс на шанс пережить шанс, человек продумывает, бесконечно продумывает как добиться нужного, безопасного и разделенного другими контекста. Со временем безопасность и контекстуальная защищенность становятся приоритетом, превращаясь в самоцель. Для достижения этого защищенного положения человек и выстраивает в итоге все свои действия. А реальная экзистенциальная цель просто забывается из-за недостижимости.

Разумеется, это путь в никуда. Выходит, что задача заключается в том, чтобы развернуть эту логику, расходующую время жизни на достижение иллюзорных целей. Направить ее к истоку. Так, чтобы пребывание в своем собственном экзистенциальном потоке было фундаментом и источником всех действий.

Под впечатлением этих размышлений Артур еще раз окинул мысленным взором свое детство – и оно показалось ему удивительно типовым, невзрачным и заскорузлым, как советские облупленные контейнеры для мусора. То, что он считал жемчужной россыпью своего личностного своеобразия, на поверку оказывалось ворохом всякой всячины. Более того, как он теперь отчетливо понимал, еще и вторичной свежести – отнюдь не заготовленным в некой небесной канцелярии специально для него, а просто доставшимся в качестве отходов жизнедеятельности от предыдущих поколений. Все это, абсолютно случайное, могло быть совершенно другим, породив совершенно другой – но столь же мало осмысленный – набор эмоциональных прорех на его покрывале.

Впереди уже показалась статуя Смолл Будды, красиво подсвеченная начавшим заходить в море солнцем. И тут, как органическое завершение всей цепочки размышлений, Артуру пришло воспоминание о мускусном олене, подслушанное им у коллеги-экскурсовода во время посещения парка «Олень поворачивает голову» на Хайнане:

«Во время гона весной мускусный олень испускает особый запах из пупка – это его возбуждает и он бегает по лесу в поисках того, что же является причиной такого состояния. Он находит олениху, срабатывает инстинкт узнавания, и олень думает: вот, теперь понятно, в чем дело. Самое интересное, что олениха думает примерно то же самое, – Артур еще вспомнил, как удивился прозорливости рассказчика: тот доподлинно знает, о чем думают олени, очевидно, одинаково легко проникая как в логику самца, так и самки. – Через некоторое время мускус перестает выделяться так резко – и „любовная лихорадка“ оленя спадает. Охладев к своей избраннице, он окончательно отходит и устремляет благородную поступь копыт в лес…»

Артуру подумалось, что это хорошая метафора не только любви, но и жизни в целом. Он бросил взгляд на статую Биг Будды, помпезную, плохо обработанную, стоящую в строительных лесах. По-настоящему хорошо она смотрелась только издали. Затем развернулся и подошел к располагающейся совсем рядом с ним изящной, миниатюрной, исполненной внутреннего смысла и благости статуе Смолл Будды – и прикоснулся рукой к тонкой гравировке ее поверхности. Внутри перекатывалось приятное чувство определенности. Он понял, что его восхождение успешно закончилось.

Догорал фиолетовый закат, обмакивая позолоту статуи в красновато-оранжевый цвет, у подножия храма размеренно сновали монахи, о чем-то переговариваясь со строителями, и над всем этим разваренным маревом жизни витал вечерний стрекот цикад, гармонично вплетая нотки человеческого муравейника в симфонию упоительной полноты вечерних грез тропического побережья.

Артур стоял, глядя на шар солнца, неспешно погружающийся в океан. А внутри росло и ширилось удивительное и неуничтожимое, как улыбка Чеширского Кота, ощущение своего экзистенциала…

Индивидуальный язык

Буквально через несколько дней после восхождения случилось кое-что непредвиденное: туроператор, на экскурсиях которого подрабатывал Артур, перестал существовать. Как раз подходил к концу срок его рабочей визы, и все еще оставался шанс успеть продлить ее в Пенанге – шанс, которым грех было не воспользоваться. Управившись с получением заветного штампика за два дня, Артур отправился обратно в Таиланд…

Соседями по микроавтобусу, в котором он возвращался из Малайзии, оказались пожилые французы, парочка итальянцев и невесть зачем отправившийся в это путешествие одинокий таец. Русскоязычные, вопреки ожиданию, в салоне отсутствовали. Совсем. В действительности он был рад этой возможности побыть наедине со своими мыслями, и поэтому с какой-то трогательной, слегка неуместной радостью смотрел в окно на склоняющиеся под дождем пальмовые листья и флегматично мокнущих вдоль дорог буйволов.

Печальные тропики, – подумалось ему. – Прямо-таки воплощенный фантазм Леви-Стросса…

Почти вся дорога от Джорджтауна до Пхукета должна была пройти на этом месте в автобусе. Артура такое положение вещей вполне устраивало.

Традиционная для водителей этого региона «гонка на маршрутках» приближалась к границе Таиланда, а внутри, вторя ритму тропического ливня за окном, текли и струились мысли, вычищая всё недодуманное, застарелое, забившееся в ментальные поры.

Когда я смотрю на этот участок леса за окном, восприятие всего, что фиксирует сетчатка глаза, конечно же, недоступно мне напрямую: и дело даже не в том, что я вижу сразу объекты, а не набор цветовых пятен, из которых они состоят – всё воспринимаемое в это мгновение сливается в определенную целостность, как в зип-архив. Перцепций попросту слишком много и меняются они слишком быстро для того, чтобы я мог параллельно галлопирующему восприятию выделить и отметить вниманием каждую. Вот и приходится воспринимать всё как единое целое – просто, чтобы успевать ориентироваться в ситуации. Можно назвать этот целостный «сенсорно-эмоциональный» конгломерат «фантазмом», значительно отступая от лакановской интерпретации этого понятия. Но и фантазм это еще не конец пути – на экран сознания выводится чаще всего не он, а его «карта», структурный каркас, выделяющий из этой целостности отдельные объекты по лекалам языка. Это происходит в результате структурирования, разбиения воспринимаемого на отдельные «глоссы», осуществляемого с помощью сетки категорий. Получаемое таким образом дискурсивное описание ситуации основано на кодах конвенционального языка и поэтому, сохраняя для меня возможность вернуться к схеме воспринятого еще раз и даже передать ее другим, при этом неизбежно огрубляет и «пикселизирует» живой перцептивный опыт. В результате, когда я сейчас пытаюсь выстроить это рассуждение посредством дискурсивных мыслей, я, конечно же, фиксирую в нем не действительную феноменологическую реальность своего восприятия, а некий грубый, созданный средствами языка структурный набросок. Произвожу процедуру расчленения целостного опыта, воспринимая его как набор достаточно четко отделенных друг от друга объектов, каждый из которых может быть описан определенным словом или выражением. Это помогает решать некоторые практические вопросы, например, при покупке билетов или заказе еды, но становится бесполезным или даже мешает в случае попыток серьезной медитативной практики по честному рефлексивному наблюдению своего ума.

С другой стороны, каковы альтернативы? Привязывать всю цепочку дальнейших актов не к семантике, выражаемой в мысли, а к чему-то другому? К эмоциям? Перцепциям? Но без внутреннего языка, специально созданного когда-то в качестве операционной оболочки, позволяющей более-менее произвольным образом перемещать луч направленного внимания, смогу ли я удержать сам акт рефлексии и направить его на нужные проявления ума? Есть ли иной – внеязыковой – способ обеспечения того, что обычно называется «произвольностью»?

За окном мелькнул резной контур традиционного для этой части Таиланда тхеравадинского храма, и размышление Артура, несколько подзавязшее в трясине неконцептуализируемого, изменило направление и двинулось вбок:

Может быть, в акте рефлексии имеет смысл обратить внимание на различие между смыслом и структурами языка, в которых он воплощается? Детализировать эту дистинкцию и тщательно их развести? Соответственно, один из самых значимых вопросов – как именно сохранить по возможности точный смысл, способный запечатлеть и сохранить то, что я в действительности воспринимаю? Ведь в процессе медитации важно иметь дело с самой внутренней реальностью, а не с иллюзорными и редуцированными ее отображениями. Значит, если я захочу отразить то, что происходит со мной сейчас, с помощью одной длинной и точной мысли, эта мысль должна быть с очевидностью невербальной. Но при этом – наделенной отчетливым, сохраняющимся смыслом. Чтобы обеспечивать возможность для последующего возвращения к нему. На одних перцептах и эмоциях ничего столь стабильного и подконтрольного не построить.

Возможно ли такое в принципе? Наверное, да. Но для этого мысль должна стать бесконечной, постоянно идущей параллельно опыту. Значит нужно вычистить все мешающие этому затруднения, связанные, в основном, с языком. И создать другую систему архивации смысла. Своеобразный «индивидуальный язык», позволяющий отказаться от сомнительного посредничества подпорок естественного языка при разворачивании мысли. Но как это сделать? Один из способов – последовательно, шаг за шагом, проанализировать, как я докатился до текущего положения вещей в сфере рефлексии? Что было стартовым триггером в детстве, и по какой траектории дальше эволюционировал синтаксис моего сознания?

Артур надолго задумался, и, в очередной раз изменив направление, углубившаяся в воспоминания мысль подбросила ему яркий фантазматический образ:

Едва начавшись, жизнь безжалостно колошматит спидбот моего тела о жесткие волны реальности. Первый же удар – рождение – вдребезги разбивает всю виртуальную целостность, смещает внутренние позвонки восприятия, разбивая надежду на безупречность. И затем вся жизнь проходит в попытках вернуть хотя бы отблеск былой гармонии и целостности. Однако собраться не так просто – ведь проблема в том, что я уже некоторым образом собран. Но с неизбежностью неправильно, ведь сборка происходила в вынужденном, безумном порыве. Поэтому сначала надо разобраться, а затем собраться заново, по другим лекалам – и все это не покидая палубы спидбота, бешено вспарывающего волны штормового моря жизни. Кто способен на эту отчаянную и невероятную экзистенциальную эквилибристику – собраться на полном ходу так удачно, чтобы любые волны стали источниками захватывающей радости и окрыления, а не ужаса, надрыва и отчаяния? Только просветленный…

Как ни странно, Артур удовлетворенно улыбнулся – хотя данное размышление ничего утешительного в себе, в общем-то, не содержало. Микроавтобус как раз подъезжал к границе с Таиландом, и надо было выходить для того, чтобы отыграть все ритуалы погран. контроля…

Первым вернувшись обратно в салон, Артур, не успевший даже толком промокнуть, отработанным движением сунул паспорт в карман брюк-карго и вновь уткнулся взглядом в окно, продолжая размышление:

Обычный язык – это что-то наподобие экзоскелета для травмированных жизнью детей, позволяющего хотя бы немного адаптироваться после удара и начать как-то двигаться, собирая себя в кучку. На определенном этапе он необходим, но в дальнейшем именно его жесткий каркас мешает пересобираться…

С тайской стороны границы все выглядело несколько иначе. За окном пронеслось стадо слонов, направляемых погонщиком-махаутом, – очевидно, под навес, чтобы защититься от дождя. Ход мыслей на несколько секунд сбавил темп, забуксовал, но, сделав несколько холостых оборотов, возобновился:

Итак, проблема обыденного сознания в том, что дискурсивное мышление, реализованное с опорой на экзоскелет языка, принципиально неполноценно. Полноценная рефлексия, способная запечатлеть реальную картину происходящего в психике, не выстраивается, застревая в беспомощной полурабочей фазе. Образ себя, выстроенный с ее помощью, неизбежно неполон, фрагментарен. Представляет жупел, бесполезную и грубую поделку, пригодную только для того, чтобы отвращать от попыток действительно честного самоописания.

То есть для дальнейшего продвижения придется улучшать и детализировать стратегию восприятия тонких аспектов устройства своей внутренней реальности, постепенно осваивая недискурсивное, но синтаксически согласованное самоописание, которое и будет являться основой для более удачной сборки индивидуального языка. Медленный, поэтапный процесс отвоевывания посредством ежесекундного осознавания каждого фрагмента описания мира у глубоко въевшихся категорий естественного языка…

Артур перевел взгляд на своих попутчиков: большая часть о чем-то оживленно переговаривалась.

Хорошо. Может ли синтаксис, на основе которого выстраивается новый язык, быть таким же целостным, как «естественно-перцептивное» восприятие? Учитывая, что перцептивный пласт дан мне уже разделенным на отдельные объекты, наверное, может: это проявляется, например, в тех случаях, когда режиссер продумывает «сильную» последовательность сцен, которая должна произвести определенное впечатление на зрителя, или когда музыкант, читая партитуру, представляет себе, как будет играть отдельные пассажи. Такого рода мышление обычно принято называть творческим. Интересно также и то, что ни режиссер, ни музыкант в большинстве случаев не способны выразить в словах, как именно они в этот момент думают. Почему? Потому что в обыденном конвенциональном языке слов для этого банально не хватает. Хотя их мышление безусловно реализуется синтаксически, далеко выходя за пределы смутных «эмоционально-состоянческих прикидок». Соответственно, необходимо дополнить эту стратегию, реализовать именно то, что не получается у них – схватить в рефлексии сам процесс творчества.

То есть желанная рефлексивная сборка предполагает такое же несомненное, точное, но «бессловесное» созерцание разворачивающейся в этот момент внутренней реальности. Интроцепцию…

Достаточно глупо было радоваться небольшим лингвистическим находкам после подобного «антидискурсивного» рассуждения, однако найденное слово Артуру определенно понравилось. В отличие от «интроспекции» оно отдавало коннотациями, наводящими на мысль о самоощущении в самом простом и тривиальном – а потому ощупывательно-точном – сенсорном смысле, являясь хорошим «внутренним» аналогом ориентированной на восприятие внешнего мира «перцепции».

Получается, что существует некий критический порог детализации рефлексивного самонаблюдения, которого необходимо достичь, чтобы этот индивидуальный язык «собрался», достиг согласованности и полноты, интроцептивной точности, позволяющей использовать его в повседневной практике. Одно дело – трогательная мечта о полете, другое – стоящий на взлетной площадке и полностью заправленный вертолет, готовый к старту…

Всё это прекрасно, но я вынужден начинать не с такого привилегированного состояния, а с текущей кургузой сборки по лекалам естественного языка. Именно с его помощью мне придется осуществлять все дальнейшие изменения. Поэтому важно понять, в чем конкретно заключаются его ограничения – что именно мне предстоит перестраивать?

Артур на некоторое время задумался, неподвижно глядя в окно. Затем, наблюдая за тем, как мелькают тайские придорожные домики духов, продолжил цепочку размышлений:

Во-первых, временность. То, что я воспринимаю, когда занимаюсь самонаблюдением, постоянно меняется. Описание же тяготеет к тому, чтобы фиксировать навечно в монолите понятия пластичную внутреннюю реальность. Кроме того, проблемой является также и скорость описания – чаще всего она значительно ниже скорости описываемого.

Во-вторых, скетчевость. Из-за встроенного в естественный язык механизма расчленения воспринимаемого в дискурсивной мысли может содержаться только весьма приблизительный набросок того, что она силится описать. Соответственно, уровень детализации такого наброска может быть – а чаще всего и реально оказывается – недостаточным для эффективной психонавигации.

И наконец, собственно синтаксичность, знаковая, символическая природа языка. Будучи символом – да еще и позаимствованным, не изобретенным самостоятельно – слово постоянно отсылает к другому: другому слову и другому человеку – тому, кто его придумал и ввел в дискурс. А значит, к его неизвестному мне внутреннему опыту. К чему-то, чего я не знаю и не смогу узнать в принципе. Более того, символ в естественном языке гипостазируется, образует свою собственную виртуальную реальность, которая, конечно же, имеет крайне проблематичный онтологический статус.

Постоянно длящаяся фоновая интроцепция, необходимая для начала успешного самоизменения, просто невозможна, если не преодолеть эти три ограничения. Значит, «индивидуальный язык» должен обходиться без них. Однако это предполагает невероятную нагрузку на сознание, которое должно стать гораздо более «ёмким», чтобы его «потянуть». Естественный язык дает возможность «экономить мышление», архивировать в одном слове массу предполагаемых промежуточных мыслеактов, что избавляет от необходимости «разворачивать» и воспринимать каждый из них. «Индивидуальный язык» не предназначен для такой «экономии», скорее наоборот.

И существовать он может только в зазоре между сформулированным смыслом и не выраженным еще с помощью какой-то конкретной семантики переживанием… То есть в потоке постоянного, непрекращающегося творчества по осознаванию.

Артур попробовал представить себе, с помощью какого «индивидуального языка» можно было бы по возможности точно ухватить текущее состояние, и надолго застыл, ощущая странные, нефиксируемые в слове аспекты вязкости пропитанной восприятием дождливого серого неба отстраненности осознающей мысли, вплетающейся в ощущение тонкого и невыразимо прекрасного аромата теплого тропического дождя…

Робинзонада

Экскурсии на Симиланские острова, проводить которые Артур решил устроиться после исчезновения предыдущего работодателя, обещали быть непыльным и достаточно прибыльным способом заработка.

В первой попавшейся пхукетской туристической компании, занимавшейся организацией морских прогулок, хмурый и малоприветливый молодой человек провел с ним короткое собеседование, оценил англо- и русско-язычие, с кривой усмешкой поинтересовался целью подработки, а потом, заглянув в какие-то списки, просто сказал: «Отлично, вы нам подходите».

Домой Артур возвращался, держа подмышкой кипу буклетов и распечаток с информацией об островах архипелага, которой предстояло потчевать туристов. Уже на следующий день его ожидала первая «пристрелочная» прогулка на катере – для того чтобы осмотреть и опробовать все самостоятельно.