Бесконечная мысль. Философский роман

По ощущениям прошло уже несколько часов, когда далеко вдали показались очертания большого катера. Артур кричал и размахивал руками, не особенно, впрочем, рассчитывая, что его заметят. Так и произошло – катер вскоре исчез из зоны видимости. Оставалось только плыть дальше.

Через некоторое время что-то коснулось его ноги. Липким комком к горлу подкатил было страх, но опустив взгляд, Артур увидел под собой всего лишь косяк мелких рыбешек и успокоился.

Солнце вышло из-за туч, и стало ощутимо припекать. Плюс ко всему ссадина на левой ноге снова начала достаточно болезненно жечь и саднить – морская соль въедалась в ткани, и, очевидно, сделать с этим ничего было нельзя.

С некоторым усилием он попытался сконфигурировать свое внимание так, чтобы меньше ощущать боль и больше думать. На какое-то время это удалось, и мысль двинулась по своей рефлексивной траектории:

Воображение – это и есть своеобразный «психический орган» по самоизменению. При том, что интроцепция – сенсорный орган «самоощупывания» психики. Звуки мелодии, которые я воспроизвожу в своем сознании, визуальные образы, созданные фантазией, фиксируются на том же сенсорном уровне, на котором осуществляется обычное восприятие. Однако они способны оказывать воздействие на эмоциональное состояние: удача и неудача в придумывании новой композиции или нового сюжета вполне реально поднимают настроение или не дают этого сделать.

Значит, один из самых простых и действенных путей для развития способности изменять свои состояния – это развитие воображения. Прокачивание его как мышцы. Формирование надежных «психических органов» создания нового, на которые можно положиться при создании всех возможных форм: образов, звуков и кинестетических ощущений, фантазмов и концептов. Самоизменение это то, что обязывает находиться в состоянии постоянного творчества. Творчества по создания нового, желанного образа «Я» – «Я+». Поначалу попадание в этот режим похоже на моментальный проблеск. Для закрепления и устойчивого пребывания там необходимо поддерживать достигнутый уровень с помощью индивидуального языка: синтаксической надстройки, которая обеспечивает «внутреннюю навигацию» творческого акта, позволяющую все точнее создавать не случайные, а вполне определенные, осознанные образы. Как экзоскелет, как поддержка для ментальной мышцы, поначалу этот внутренний синтаксис абсолютно необходим. Затем становится привычным и фоновым спутником – как в свое время стал им обычный, естественный язык. С помощью этого «рабочего органа воображения» можно перебраться от текущей конфигурации психики к другой, более гибкой и гармоничной…

Артур надолго задумался над возможными формами индивидуального языка, и уже спустя несколько минут, проведенных под палящими лучами солнца в открытом море, это размышление стало плавно перетекать в фантазматические образы – где-то через полчаса бесконтрольного дрейфа по этому океану бессознательного Артур поймал себя на том, что упоенно представляет белку Рататоск из Старшей Эдды, снующей по Мировому Дереву Иггдрасиль вверх и вниз посланником между орлом Хресвельгом и змеем Нидхёггом. Однако почему-то в этом сне наяву экзистенциал белки был пропитан отнюдь не стремлением побыстрее доставить послание из верхнего мира в нижний, а постоянной озабоченностью на тему того, замечают ли высшие силы, как она умудряется потихоньку подъедать при этом кору.

«Да уж, действительно the medium is the message», — подумал Артур, ощущая, что уже серьезно перегрелся.

На горизонте показался угловатый силуэт корабля. Артур погреб к нему с удвоенной энергией, стараясь время от времени размахивать руками над поверхностью воды, чтобы быть замеченным. Но это не дало никаких результатов – и примерно через полчаса отчаянного марш-броска корабль скрылся за горизонтом.

Внезапно впереди слева он увидел что-то похожее на туманные контуры гор – и изо всех оставшихся сил поплыл туда. Через некоторое время действительно обозначились холмы с характерными ложбинками между вершинами, напоминавшими спину диплодока. Артур видел их раньше – это было побережье провинции Пхангна к северу от Пхукета. Спустя час он, усталый и пошатывающийся, выполз на прибрежный песок – и буквально наткнулся на семейство отдыхающих на берегу тайцев. С трудом представимой в другой ситуации искренней радостью Артур едва ли не полез к ним обниматься. Уже через два часа он был дома. Робинзонада закончилась.

Ментальная брезгливость

После возвращения на Пхукет выяснилось, что за молчание о маленьком симиланском инциденте новоявленный работодатель готов выплатить некоторую компенсацию. Артур не возражал – тем более что других денежных занятий в ближайшей перспективе не вырисовывалось. В результате экскурсии надолго исчезли с его феноменологического горизонта: полученных денег вполне хватало, чтобы спокойно прожить несколько месяцев. Посчитав это подарком судьбы, Артур решил воспользоваться освободившимся временем и поискать продвинутое «психоделическое сообщество», которое помогло бы нащупать дальнейшие шаги в практике. Буддийская традиция тхеравады, повсеместно распространенная в Таиланде, была интригующей, но труднопостижимой из-за почти непреодолимого языкового барьера. Когда-то на Пхукете проходил англоязычный ретрит Алана Уоллеса, но, к сожалению, это осталось в прошлом. Реклама остальных медитативных мероприятий для иностранцев, которые удалось найти в интернете, оставляла впечатление классического «шизо-лохо-инфо-бизнеса». После нескольких дней безуспешных поисков, когда впереди уже отчетливо замаячила перспектива и дальше продолжать вечернее чтение «Абхидхаммы» с комментариями как наиболее доступного способа постижения структуры ума, Артур буквально наткнулся при выходе из своего бунгало на объявление о занятиях йогой, висящее на банановой пальме, под которой он обычно возлежал вечерком в гамаке. Распечатанная на обычном струйном принтере картинка демонстрировала иссушенного и почему-то безголового абстрактного мужика, в медитативной позе отрывающегося от земли и воспаряющего к сияющему символу Ом, как будто силясь компенсировать слиянием с ним отсутствующую часть тела. Мысль о том, что обычная «йога», ставшая своеобразным ширпотребным отстойником нью-эйджа, может оказаться источником откровений, конечно, не выглядела особенно правдоподобной, но… было что-то такое – лапидарно-притягательное – в этом изображении. В любом случае, интуиция подсказывала, что при отсутствии адекватных альтернатив попробовать стоило.

Самым необычным и интригующим во всем этом было то, что проходило обучение, как уверяло объявление, даже не на Пхукете, а на Пангане, т.е. по другую сторону Малаккского перешейка. Каким образом попала на местную пальму листовка, было совершенно непонятно. Артур, давно мечтавший сменить дислокацию и покататься по Таиланду, решил ехать.

Однако по дороге его ожидало еще одно приключение: как раз на полпути между Пхукетом и островами Сиамского залива располагалось легендарное озеро Чео Лан с плавучими домиками, куда он уже несколько месяцев хотел заглянуть. Таким шансом преступно было не воспользоваться…

Плавучая деревенька встретила Артура традиционным для тропиков ранним закатом и удивительно полной луной над горными вершинами. После на редкость приятной ночи, проведенной под убаюкивающе-размеренное покачивание кровати, с утра он направился к хозяину этого местечка с тем, чтобы взять инвентарь и покаякать несколько часов в своё удовольствие в живописных проливах между вертикальными островами.

Уже оттолкнувшись веслом от мостков причала, Артур обратил внимание на пожилую тайку, которая, вытащив откуда-то из подсобки ведро со шваброй, собралась мыть и без того мокрые доски. Однако, резко повернувшись на неожиданный оклик сзади, опрокинула его.

И вот, глядя на мутноватую дорожку, вытекающую из-под опрокинутого ведра в зеленоватые воды озера, Артур неожиданно вспомнил, почему ему всегда было не по себе, когда мать убиралась дома. Затевала уборку она всегда с утра в субботу, подчиняясь властному императиву, доставшемуся ей от её матери. Неприятные запахи чистящих реагентов, надолго воцарявшиеся после этого в помещении, постоянно исходящее от матери раздражение и угрюмая, глухая злоба, вызванное тем, что она не должна, но делает – а этого никто не ценит; чувство вины, которое мать из-за этого стремилась бессознательно и отчасти всегда безуспешно ему навязать – все это сплеталось в тугой, плотно сбитый эмоциональный клубок из мокрых щетинок веника и мелких волосков, прилипших к подсыхающему линолеуму, постоянного фонового опасения подскользнуться и нагрязнить, щедро сдобренного брезгливостью. Именно этот слипшийся в клубок экзистенциал с течением времени мало-помалу и стал ассоциироваться у него с обыденной реальностью – неотвратимой и отвратительной.

Однако, глядя вдаль, на мягкие облачка, неспешно плывущие по небу, и солнце, отражающееся в спокойной глади озера, Артур не мог не признать, что в настоящий момент реальность совсем не кажется ему такой уж невыносимой и обыденной. Скорее, напротив – аспект гадливости и отторжения в последние годы, проведенные за рубежом, проявлялся всё реже, постепенно уступая место расслабленной благостности и спокойному, взвешенному отношению ко всему происходящему. Отчасти это, конечно, было обусловлено местом проживания, отчасти – длительной внутренней работой по сознательному исправлению доставшихся способов восприятия, а еще – редкими, но яркими моментами проблесков, задававших ориентиры для этой работы. Один из таких моментов воскрес в памяти при взгляде на показавшиеся впереди вертикальные острова:

Детский сад. Старшая группа. Свежий летний вечер. Постепенно сгущаются сумерки, а он все еще остается на территории «площадки для выгула», в то время как почти всех остальных детей уже разобрали родители. Идет дождь – поэтому они с воспитательницей и собратом по несчастью Алешей прячутся под типовым для советских садиков большим, открытым с двух сторон навесом с длинной скамьей вдоль стены. Бегающие в щелях деревянной скамьи сороконожки вызывают отвращение. Однако если устают ноги и хочется посидеть, то приходится рисковать и хотя бы ненадолго с опаской усаживаться на неровную дощатую поверхность. Воспитательница, заняв место в самом углу, подальше от брызг дождя, посматривает на часы, читает какую-то книгу и никак не реагирует на детей. Похоже, сороконожки нисколько её не беспокоят. Родителей всё нет. Но вот дождь прекращается, и неожиданно на небе появляется радуга, чуть в стороне от багряного закатного солнца. Они с Алешей выбегают из-под навеса – и оказываются возле рабицы, ограждающей периметр их участка для выгула. Сквозь неё проступают ярко-зеленые стручки гороха – почему-то абсолютно сухие, несмотря на капли, покрывающие все вокруг. Алеша, радостно хохоча, отрывает один стручок за другим, пытаясь сделать из них дуделки. А Артур, замерев, неотрывно смотрит на удивительно ровные и твердые ряды горошин в приоткрытых стручках, вестниками какой-то высшей упорядоченности оформившиеся внутри аморфной и эластичной зеленой оболочки. Что-то очень важное происходит внутри него в этот момент. Что-то, что он будет способен сформулировать и описать лишь значительно позже. Понимание принципа, по которому из текучего месива внутренних состояний может возникнуть нечто и устойчивое и структурированное.

Получается, – думал Артур, размеренно работая веслом, – что моя сегодняшняя способность к направленному интроцептивному размышлению основывается на внутреннем открытии, которое я тогда сделал. И так называемые «произвольные» мысли по поводу самонаблюдения возможны только благодаря постоянно осуществляемой и ставшей уже автоматической, почти незаметной, операции свития вечно текущих эмоциональных состояний в тугой стручок экзистенциал рефлексии. Значит, для развития и усовершенствования этой способности необходимо разобраться в тонкостях этого процесса – понять, из чего конкретно он состоит и как именно протекает.

Продолжая раскручивать нить размышления дальше, Артур вдруг с какой-то парадоксальной, вопиющей отчетливостью пришел к ошеломляющему своей лучезарной простотой откровению: «Брезгливость – вот базовый для эволюции моего сознания экзистенциал. Брезгливость, а не страх или гнев. Если верить современной нейробиологии, выводящей каждый следующий сегмент «трехчастного мозга» из переразвитой части предыдущего, и искать в недрах лимбической системы то эмоциональное состояние, из которой выросло всё сложное и дифференцированное здание сознания, реализованного на неокортексе, – этим состоянием, вполне вероятно, будет именно брезгливость.

Из-за того, что брезгливость относительно нейтральна, в отличие от сильного страха или гнева, можно пропускать через ее фильтр всё в мире: начиная от разлагающейся тушки животного, сбитого на обочине дороги, и заканчивая льющимся из репродукторов «творчеством» Филиппа Киркорова. Причем, брезгливость эта может иметь невероятные степени утонченности, соответствующие реальному уровню сложности жизни. Не знаю, возможны ли другие базовые эмоции для первичной сборки – например, страх или радость, – но в моем случае реализовался именно этот, условно-эстетический, сценарий. И по всей видимости, не только в моем…

Артуру подумалось, что все наблюдаемые им в жизни «плотины», которые окружающие выстраивали против возможных потоков нежности, были нужны для того, чтобы не допустить проникновения внутрь вместе с этими потоками частичек чужой эмоциональной «грязи» — и тем самым формирования double bind’ов. Встроенный императив брезгливости буквально заставляет их поступать так – частенько без рефлексивного осознавания причин.

Ведь то, что я называю на своем внутреннем языке «брезгливостью», далеко выходит за пределы чисто физиологической или эмоциональной сферы, и прорастает в ментальную, давая начало эстетике. Она формирует коридор пристрастий, определяющий, какими видами можно любоваться весь день, а какие не достойны и поверхностного взгляда, какие запахи приятно вдыхать, а какие – вообще не стоит, какие звуки можно завороженно слушать часами, а какие вызывают отторжение с первой секунды. Внутри этого коридора приятия брезгливость воспринимается как что-то наподобие эмоционально-вестибулярного ощущения приближения к стенкам. Вываливаясь за его пределы, я ощущаю отвращение. Примерно так же воспринимается удержание равновесия и отклонение от него. Если я плыву на каяке по бурной воде, и меня качает – как сейчас, – то до отклонения определенного уровня это воспринимается просто как довольно нейтральное в эмоциональном плане нарушение равновесия. А после «вываливания» за пределы коридора «условной вертикальности» – уже как неиллюзорная тошнота, приводящая в самых запущенных случаях к опорожнению желудка. Этот принцип, самозамыкаясь и воспроизводясь на следующем уровне, может быть применен к эмоциональным переживаниям, а затем – и к мыслям, приводя к особому инструменту «ментальной вестибуляции», позволяющей удерживаться в коридоре «ментальной брезгливости».

Лежащий в основе этого восходящего тренда принцип развития через самоочищение, недопущения эмоциональной и ментальной грязи, заболоченности, прекрасно известен всем традиционным культурам: индийские брахманы, китайские мандарины и даже европейские интеллектуалы до наступления фазы интенсивного модерна были буквально помешаны на чистоте – причем, никогда не только «внешней». Такое выражение как «неряшливое мышление» в противовес «чистому» свидетельствует именно об этом.

Артур подумал о том, что в таком аспекте даже «Критика чистого разума» Канта имеет вполне ощутимые физиологические коннотации.

Брезгливость, определяя и развивая ментальную сферу, фильтрует не содержание мысли, а сам способ, посредством которого она воспринимается сознанием. А мыслить выбранным – эстетичным и «чистым» с моей точки зрения, а значит, отвечающим критериям ментальной брезгливости – способом можно о чем угодно. Вероятно, поэтому, – отметил мимоходом Артур, – каждый человек достаточно точно определен дистинктивностью и «чистотой» своего мышления…

Если смотреть на дело таким образом, ничего, кроме ледокола брезгливости, окаймляемого отвалами эмоциональных и ментальных нечистот, для наблюдаемого в реальности развития сознания и не требуется. Действительно, если попробовать всерьез представить, какие именно ресурсы нужны психике для того, чтобы точно в каждый момент жизни определить, к чему испытывать брезгливость, а к чему – нет, то окажется, что одна только эта задача вынуждает строить всё сложное и детализированное здание картины мира, над которой ежесекундно заботливо корпеет сознание, формируя самые прихотливые извивы убеждений и изящные завитки ценностей, возникающих, чтобы уверенно ответить себе на вопрос: эстетично это или нет – отвечает ли критериям притязательного, утонченного до уровня человеческой сознательности вкуса?

В этом случае прочная несущая основа дальнейшего развития сознания заключается в понимании принципа «генетической преемственности» и повторения на новом уровне, с помощью которого реализовано то, что можно назвать ментальной сферой. Однако какая именно инстанция задает критерии этой магистральной линии, формирующей сознание? Бессознательное? Другой человек?…

Мерно подгребая веслом то справа, то слева, Артур с удовольствием обратил внимание на то, насколько приблизились контуры маячащих впереди вертикальных островов в процессе этого размышления. Которое после небольшой паузы благополучно продолжилось:

Вероятно, этой инстанцией может быть сам нативный экзистенциал: подобно тому, как горошина, вызревшая в стручке, определяет строение будущего побега, который из него вырастет и породит следующее поколение горошин, экзистенциал обуславливает вырастающую на его фундаменте картину мира. И многое, невообразимо многое в жизни зависит от того, сумел ли человек однажды взять под контроль критерии этого роста: метафорически говоря, это и есть условие раскрытия его экзистенциального стручка.

Однако, если оглянуться вокруг, придется признать, что в большинстве случаев этого не происходит, статистически люди очевидным образом не реализуют свои жизненные проекты, утрачивая нативный экзистенциал. Из этого можно сделать вывод: критерии формирования «Я+» – образа себя в будущем – находятся не под их контролем. Человек не является полноправным хозяином самого себя. Что же мешает этому?

Тучки набежали на солнце, сделав жаркий день чуть более прохладным. Постепенно стал ощущаться отклик мышц на размеренную, сбалансированную работу веслом. Артур оглянулся —плавучая деревенька уже была едва различима – и продолжил цепочку мыслей:

По всей видимости, источник помехи надо искать на самых ранних этапах формирования психики. Которое никогда не осуществляется в социальном вакууме. Наоборот, только наличие других людей и делает возможным его появление, то есть всегда есть множество сложных и запутанных факторов, привнесенных окружающими. А кто, собственно, окружает? В первую очередь, конечно же, мать.

Задача матери – в первую очередь, обеспечить выживание ребенку. То есть не только организовать физиологическую инфраструктуру: еду, тепло и т.д., но и «инсталлировать» такое мировоззрение, которое убережет его от возможных проблем в будущем. В качестве одного из своих полюсов внедряемый матерью экзистенциал, безусловно, будет включать страх. Страх, который поможет ребенку отшатнуться от края крыши и не полезть с кулаками к полицейскому на улице. Но это еще не всё. Вторым полюсом «охранительной» картины мира безусловно будет брезгливость. Брезгливость, не позволяющая, подобно собаке, играть со своими экскрементами или попробовать на вкус свежий трупик мышки во дворе. Как минимум. Как максимум – не мочиться прилюдно и не вызывать у окружающих отторжения своим внешним видом, поступками, запахом и эмоциональным состоянием. И вот эта вторая область «социальной брезгливости», возникновение которой нужно заранее предугадать у других людей как отклик на свои действия, – и вынуждает картину мира расти и усложняться. Заставляет «протосознание» ребенка невероятно утончаться и при этом расширяться, последовательно вбирая в себя описание целого мира.

Получается, что мать поначалу в некотором смысле почти вынужденно контролирует ребенка, выступая в роли вершителя критериев правильности картины мира. Произвольным и не всегда понятным ребенку образом задавая, что приемлемо, а что – нет. И одна часть людей в ходе рефлексивной работы впоследствии проясняет критерии этой «приемлемости», а другая – нет, просто принимая ее как данность.

Артур продолжал грести, направляя свой каяк слегка влево, взгляд его рассеянно блуждал по фантасмагорическим контурам приближающихся вертикальных островов, а мысль перестраивалась, совершая обходной маневр.

Если подойти к тому же с другой стороны, становится в еще большей степени ясно, почему так нелегко сохранить необходимый для самонаблюдения уровень глубины и детализации интроцепции. Ведь если посмотреть на жизнь обычного человека с перспективы более детализированного уровня сознания, пытаясь поставить себя на его место и по-настоящему представить, как он воспринимает мир… первое, что возникает внутри – это брезгливость.

Но не представлять себе этого хотя бы на каком-то уровне – и продолжать жить в обществе, нормально общаясь с людьми, – невозможно. Именно по причине необходимости поддержания обязательных нормативов «социальной брезгливости». Вот и возникает постоянная «дилемма толерантности»: как не утратить нативный экзистенциал, удерживая и сохраняя те тонкие измерения восприятия, которые никак не поддерживаются окружением, а подчас даже агрессивно под его воздействием схлопываются? Какие невероятные настройки критериев брезгливости – эмоциональной, ментальной и даже физиологической – помогут пройти по лезвию этой бритвы, удерживая равновесие между социальной адекватностью и возможностью для внутреннего развития?

Артур с усмешкой подумал, что если перефразировать Ницше, окажется, что человек – это узкий канат брезгливости, протянутый между обезьяньим стадом и сверхчеловеком. На внутреннем экране всплыла визуальная метафора того, как это возможно в современных реалиях: странный аналог «Джентльменов Удачи», в котором доктор филологических наук попадает на зону, постепенно осваивая тонкое искусство поддержания конвенционального дискурса с окружением посредством таких понятий, как «мусорок», «зашквар» и «параша».

Примерно в таком же положении оказываются люди, имеющие эстетически утонченные критерии сборки картины мира, предполагаемые их нативным экзистенциалом: либо они формируют микросообщество, которое позволяет поддерживать необходимый для рефлексивной жизни дискурсивный уровень, либо вырабатывают сложные внутренние механизмы построения своего индивидуального языка для «существования в одиночку». Либо… их «нативные измерения восприятия» просто схлопываются, и они без следа растворяются в общей массе.

Впрочем, – подумалось Артуру, – есть еще одна крайне неприятная возможность. Безумие. Вполне вероятно, что некоторые сумасшедшие пытаются во что бы то ни стало удержать эти «схлопнутые» измерения смысла, даже ценой потери нити конвенционального дискурса – такую высокую субъективную ценность они для них имеют. В результате на какое-то мгновение до схлопывания их сознание прорывается в желанные измерения и испытывает экзальтацию легкости и полета – а потом, после так или иначе выраженного столкновения с социальной реальностью и поражения, его сплющивает, размазывает, перекручивает. Просто потому что не удается выстроить надежный каркас целостного и согласованного «индивидуального языка», препятствующий этому. Так, что часть сознания остается придавленной в таком сжатом «недоизмерении», подобно прищемленной и раздробленной конечности, попавшей под промышленный пресс. Возможно, это и является одной из причин сумасшествия.

От детального представления подобной картины Артура слегка передернуло, несмотря на жаркий день и потоки мягкого солнечного света, изливающегося на одинокий каяк с прояснившегося неба. Очевидно, глубинного обдумывания феноменологии сумасшествия его личные критерии брезгливости пока не выдерживали.

Итак, требуется создать себе настолько тонкую и главное – гибко и динамично меняющуюся – систему экзистенциальных настроек, которая позволила бы пройти между Сциллой всеобщего отупения и Харибдой сумасшествия. Ежесекундно удерживая постоянно смещающуюся точку равновесия. Только такая ментальная эквилибристика, открывающая путь к постоянной осознанности, позволит поддерживать нуминозные измерения восприятия несхлопнутыми, задавая динамику рекурсивного развития.

И в чем же основная проблема поддержания этого баланса? Одна из причин, конечно, заключается в тонкости нити, на которой всё держится в настоящий момент. То есть, в глубине, «ёмкости» осознавания. Примеры этого встречаются каждый день. Когда кто-то окликает меня во время сложного действия и говорит «осторожно!», велика вероятность, что именно из-за этой реплики я и совершу ошибку. Почему так? Потому что в противном – идеальном – случае надо было бы продолжить делать то, что я делаю, услышать то, что говорят, понять смысл предупреждения, скорректировать свою стратегию – и всё это параллельно. В режиме онлайн. Но параллельный процессинг такого уровня совсем не просто развить. Именно из-за ограничения ширины «горлышка» осознавания момента актуально настоящего. Это «узкое место» сознания и является основной проблемой.

Однако проблема еще глубже: ведь сложные мысли всегда предполагают несколько параллельно присутствующих измерений глубины, которые в принципе нельзя схватить, воспринимая их последовательно, разворачивая в одномерную линию, свойственную проговариванию – ведь речь это линейный процесс.

Затронутая мысль была глубока. Артур ощущал, что не сможет сейчас строго и детализированно ее продумать. Поэтому в качестве компромисса она выплыла на поверхность осознания в виде метафоры:

В условной топологии психики трехмерный тоннель осознавания является чем-то наподобие «горлышка» четырехмерной бутылки Клейна, одним из ее «срезов». Этой «бутылке» постоянно приходится пропускать через себя многомерные мысли. Чем сложнее и оригинальнее мысль, тем большее количество несхлопнутых измерений восприятия она содержит.

Более того, чтобы не ломаться под натиском жизни и её властного требования действовать сейчас, в этой конкретной ситуации, мысль, порождаемая «индивидуальным языком», вынуждена быть геометрически полноценной, замкнутой структурой. Устойчивой к возможным ударам и деформациям. Ведь для того, чтобы соответствовать сложной и быстро меняющейся реальности, схватывающая её мысль должна быть столь же масштабной и многомерной. Учитывающей все структурно значимые аспекты.

По поверхности воды мелькнула тень. Артур поднял голову и проследил взглядом полет большой птицы. Мимоходом возникла мысль, что найденная им метафора позволяет понять, почему весь цикл взаимодействия мира и сознания именуется просвещенными буддистами «то-это», а не, скажем, «субъект-объект». Просто потому что у четырехмерной бутылки Клейна нет «внутренности» и нет «наружи», она одновременно полностью обращена вовнутрь каждой своей частью и целиком «вывернута» во внешний мир – и это странное положение вещей достаточно точно характеризует ситуацию сознания.