Выгодный риск

Чтобы развлечься, баронесса стала рассматривать гостиную. Признаков богатства она не нашла. Скорее – экономии. Стены украшали не картины в массивных золоченых рамах, не канделябры, не мейсенские тарелки, а короба с коллекцией насекомых. Как будто дом был целиком отдан под увлечение младшего сына.

Зато она отметила другое: с каким внимательным интересом поглядывал на нее Кирилл Макарович, почти не следя за игрой. Что для приятного молодого человека было простительно. А для баронессы – немного развеяло скуку. Она ответила на его взгляд ничего не значащей сдержанной улыбкой. Чтобы не поощрять пустые надежды.

24 февраля 1894 года,

четверг масленичной недели

• 4 •

Для кого мороз – грозный воевода, а для кого – отец-кормилец. Немалая часть московского делового люда кормилась от мороза, многим старик пользу приносил. Взять хотя бы нищих: в холода сердобольные господа подавали куда щедрее, чем в летнюю жару. Сбитенщики бойко разливали обжигающий напиток из чайников, укутанных одеялами. Ренсковые погреба и питейные трактиры согревали народ не только чайком. Каретные мастерские продавали и чинили сани. Владельцы дровяных и угольных складов разве что не молились, чтобы мороз крепче пробирал, а печи в домах топили жарче. Торговцы мехами сбывали большую часть лежалого товара. Даже театры морозам радовались: публика бежала развлекаться и греться.

Были артели, которые промышляли только в мороз: на Москве-реке и прудах резали лед. Массивные бруски в два аршина[5 - Аршин = 0,7111 метра.] длиной и пол-аршина шириной выпиливали из ледяного покрова, складывали на волокуши и отвозили на продажу. Покупателей было много, вся Москва. В домах и ресторанах запасались льдом на весь год, до следующих холодов. Ледяные чурбачки держали в ле?дниках, где хранились припасы. Понемногу откалывали для мороженого, для компрессов от мигрени, для лечения зубной боли или опохмела, ну и прочих домашних надобностей. В самый жаркий день в леднике холод стоял такой, что зуб на зуб не попадал. Чурбачков набирали с запасом, с первого тепла лед взять неоткуда. Промысел был выгодный, но только в зимние месяцы.

Артель Ивана Гаврилыча Паплина подрядилась колоть на Пресненских прудах. Вода там промерзала глубоко, лед вставал толстый, а риску никакого. Много было рассказов, как на реке лед отрывало, рубщик падал в черную воду, течение утащит, и поминай как звали. Сам Паплин таких случаев не видел, но старался без нужды не геройствовать. На прудах, если свалишься в прорубь, свои всяко вытащат.

Артельщики кололи вторую неделю. Ранние проруби уже покрылись льдом. Слишком тонким, чтобы брать. И без того льда хватало, пруды обширные. Со вчерашнего дня проделали длинный, в пять саженей[6 - Сажень = 2,1335 метра.], канал, из которого ловчее выпиливать ледяные бруски. Пилили обычной двуручной пилой, подцепляли отпавший брусок багром с металлическим крюком, вытаскивали из воды, а там уже складывали штабелем на сани. Бруски, с виду прозрачные, были тяжелыми, одному не поднять.

Паплин сам не колол, приглядывал, как мужики стараются. Его дело самое важное: подъехать к покупателю и цену хорошую получить. Он часто покрикивал, чтобы шевелились: уже Масленица, до тепла недели три-четыре, мороз отступит, и все, закончится их промысел. Мужики бурчали, но трудились без лодырьства, понимали, что себе лишнюю копейку добывают.

Колька, самый молодой артельщик, старательно двигал пилой вверх и вниз, вгрызаясь в лед. Гришка с Ванькой потащили напиленные бруски на волокуши. И тут в воде показалось нечто большое и черное. Колька сразу понял, что это такое: наверняка сом здоровенный. От зимней спячки совсем одурел, поднялся со дна, от коряг, воздуха в полынье набрать. Он сейчас вялый, еле шевелится, голыми руками можно взять. А сколько у него мяса, какую уху наварить можно! Оставив пилу торчать изо льда, Колька стал примериваться.

Хитрая зверюга поигрывала спиной, будто переваливалась с боку на бок, немного подныривала и всплывала опять. Ничего не боится хозяин пруда, нежится, дышит. Колька сразу смекнул, что сом, должно быть, размера удивительного. Пудов на пять, а то и шесть. Как бы его достать? Сети нет, не нырять же самому в ледяную воду. И тут он сообразил, как изловчиться.

Подхватил Колька багор, который был под рукой, занес над спиной сома, хорошенько примерился и всадил железный крюк в самую горбину. А как всадил, так и принялся тянуть и кричать во все горло, чтобы товарищи прибежали на помощь. Задумка удалась. Сом не сопротивлялся, Колька подтащил его к самой кромке льда. Одному дальше не вытянуть. Тут как раз Гришка с Ванькой вернулись. Колька им в запальчивости кричит: «Вон какую рыбину подцепил, чего рты раскрыли, тащите баграми, пока сом не опомнился».

Мужиков уговаривать не пришлось. Схватили багры и давай сома вместе вытаскивать. Дело пошло споро. Сом здоровенный, хорошо хоть не брыкался, а то бы ушел. Трое мужиков еле выволокли рыбину на лед. А как увидали, что за чудо поймали, так и замерли с баграми.

– Это что же такое? – только и сказал Колька в полном своем удивлении.

Да тут как раз Паплин рядом оказался. Увидал, что его работнички из воды вытянули, и сразу смекнул, что вляпались в большую беду. Тут уж затылки чесать некогда, убирать с глаз долой, пока кто не заметил. Приказал в воду столкнуть и баграми под лед затолкать. Авось не выплывет больше. Только мужики стояли, как дурни. Рукой пошевелить не могут.

Ругнулся на них Паплин в сердцах, выхватил багор и сам стал сталкивать. Край проруби рядом, да только такая тяжесть, что не идет, как примерз. Паплин в другой раз так рявкнул, что мужики очухались, стали помогать. Да только не успели. Как раз у них за спинами раздался полицейский свисток. Паплин как услыхал, так у него все нутро и обмерло. Все, поздно, попались… Как тут объяснишь…

– Это что же такое натворили?

Принесла нелегкая городового Тараскина. Откуда только взялся. Зашел городовой к проруби, и тут перед ним предстала картина во всей красе.

– Вот, значит, как лед колете, – говорит он, а сам кобуру револьверную расстегивает. – Ну молодцы, душегубы…

Паплин еще попытался объяснить:

– Да что вы, ваш бродь, в проруби сам плавал, а мои не разобрали, что к чему, вытянули, и вот…

– Сам плавал, говоришь, не разобрались, говоришь, ну вот пристав с вами и разберется, молодчиками, – говорит Тараскин и, не слушая мольбы, свистит в полицейский свисток двойным тревожным свистом, чтобы с другого поста прибежал на подмогу городовой.

А раз мужики приказу его не подчинились и багры не бросили, вынул револьвер, на них навел. С самыми серьезными намерениями. Будут знать, что полиция со злодеями шутки не шутит.

• 5 •

В толпе, что вечно спешит и торопится вверх и вниз по Тверской улице, шел ничем не примечательный господин. Проходящие мимо дамы бросали на него взгляд, какой любая воспитанная дама бросает на улице, – куда ни попадя, по причине неизбежного любопытства. По мнению дам, хотя кто его знает, какое у них мнение, господин был ничем не примечательным.

Судя по одежде – скромного достатка, хотя воротник меховой и пальто приличного сукна, на голове теплая шляпа, на ногах – начищенные ботинки (дамы часто обращают внимание на ботинки, как будто других достоинств недостаточно). Скорее всего – рядовой чиновник городской управы. Скользнув взглядом, дамы теряли всякий интерес к прохожему. Не замечая некой строгости, если не сказать холодности, на его лице, какую в Масленицу редко встретишь.

Господин упускал взгляды, какие в изобилии сыплются на неженатого мужчину после тридцати лет. Казалось, ему вообще дела нет до того, что происходит на улице, до разукрашенных витрин, проезжавших саней, криков разносчиков и прочей праздничной суеты. Он шел к выбранной цели, не спеша, погрузившись в размышления, но какие – невозможно было отгадать по его лицу. Дойдя до угла Тверской и Малого Гнездниковского, он остановился, немного постоял, словно взвешивая, и не свернул в переулок, куда намеревался, а двинулся дальше, к Страстной площади и Тверскому бульвару.

Пушкин, а это был именно он, в который раз бессовестно опаздывал на службу. Нельзя сказать, что он нарочно испытывал терпение начальника сыска Эфенбаха или показывал характер. Ничего подобного себе бы не позволил.

С некоторых пор, а именно с десятых чисел января, Пушкин потерял всяческий интерес к сыску. Потерял настолько, что чуть было не написал прошение об отставке. Точнее, уже написал, но пока держал дома, в ящике письменного стола. Да и дел, которые могли занимать его ум, не попадалось.

А попадались самые мелочные делишки: приказчик москательной лавки убил своего хозяина, украл из кассы пятьдесят рублей, напился, протрезвел и пришел каяться в содеянном. Супруга мелкого чиновника ударила мужа из ревности подсвечником, а когда поняла, что убила, села рыдать, соседи услыхали плач, вызвали полицию. У вдовы-генеральши на улице срезали сумочку со ста рублями в ассигнациях. И тому подобное.

Вместо расследования преступлений чиновникам сыска в основном доставались горы бумажной работы. Справки, отношения, запросы по самым пустячным поводам сыпалась как снег и требовали ответов. Пушкину оставалось только одно: избегать подобной участи. Для чего он нашел прекрасную отговорку: занятия в архиве полиции. Ни в какой архив он, конечно, не ходил, но Эфенбах делал вид, что позволяет своему лучшему чиновнику заниматься архивными делами. До поры до времени.

Веской причины являться на службу вовремя сегодня у Пушкина не было. Если бы такая причина появилась, уж его бы подняли с постели в любой час ночи. Потому между скукой приемной части сыска и визитом к тетушке он выбрал более полезное.

Тетушка проживала поблизости от Страстной площади. Из окон ее квартиры памятник Поэту был виден чуть-чуть в профиль. Но это и так уже известно. Куда менее известно, что Пушкин стал часто, если не сказать регулярно, навещать тетушку. Чего за ним раньше не водилось. Нельзя сказать, что Пушкин не любил родственницу. Он ее обожал, как может обожать только любимый племянник, воспитанный тетушкой. Именно поэтому до недавнего времени он старался бывать у тетушки как можно реже.

Все изменилось. Теперь Пушкин заглядывал к Агате Кристафоровне раз, а то и другой на неделе. Причина была столь проста, если не сказать очевидна, что он ни за что бы не признался. Повод навестить тетушку с утра пораньше был как никогда удачным: в четверг Масленицы следовало посещать с визитом тещу и поедать ее блины. Тещи у него не было, а тетушка – равноценная замена. Какая разница, у кого наедаться до потери дыхания. Главное, масленичную традицию соблюсти.

Поднявшись на второй этаж, Пушкин покрутил рычажок механического звонка. Тетушка держала кухарку Дарью, которая выполняла обязанности горничной и прислуги. Открывать любимому племяннику не спешили. Более того, за дверью послышалась возня, как будто тетушка спорила с кем-то, понизив голос. Это было столь непривычно, что Пушкин прислонил ухо к створке.

Действительно, в прихожей царили суета и шуршание, какое может происходить, когда женщины мечутся в панике и не знают, что делать. Не желая отступать, а более оставаться голодным, Пушкин решительно крутанул звонок еще раз и добавил настойчивый стук в створку. Мало того, громким голосом сообщил:

– Тетушка, это я… У вас все в порядке? – тем самым давая понять, что будет настойчив не только как голодный племянник, но и как чиновник сыска, заподозривший неладное.

Из прихожей опять донеслась шумная неразбериха. И все смолкло. После чего дверной замок издал жалобный скрип. Тетушка негостеприимно выскользнула за порог, заслонив дверь.

– А, это ты, мой милый, – сказал она, как будто запыхалась. – Не ждала тебя сегодня.

Обладая острым, почти математическим умом, тетушка хронически не умела врать. Иначе придумала бы другую отговорку: на прошлой неделе настойчиво звала племянника на блины. Именно в четверг. И вот результат…

– У вас гости? – спросил Пушкин, не зная, как вести себя в такой ситуации. Никогда тетушка не встречала подобным образом: без объятий и поцелуев, которых Пушкин стеснялся.

– Какие гости? С чего ты взял? Никаких гостей у меня нет…

Вранье слишком наивное, чтобы не быть очевидным. Кого может скрывать тетушка, Пушкин и думать не хотел. В конце концов, она имеет право на личную жизнь. Еще не слишком старая женщина. Некоторые в ее возрасте другой раз замуж выходят. И забывают любимых когда-то племянников…

Печаль тенью накрыла сердце Пушкина.

– Простите, что помешал, – он холодно поклонился, намереваясь покинуть дом, ставший чужим для него.

Тетушка бросилась и поймала за рукав.

– Постой, мой милый… Случилось несчастье: у меня сгорели блины…

В самом деле, от платья и волос тетушки исходил густой запах гари. Как будто сама стояла в чаду у плиты. Этим можно объяснить, что вместо блинов Пушкина ждали угольки: готовить тетушка не умела катастрофически. Кухарка спасала ее и от голода и от позора перед гостями.

– Отпустили Дарью?