Моя система воспитания. Педагогическая поэма

– Ты чув? Чи ни?

– Чув, – показал зубы Стегний.

– Ну, так смотри, спать вместе будем, на моем одеяле, черт с тобой. Только я раньше тебя выстираю в этой самой речке и срежу у тебя шерсть на голове. Понял?

– Та понял, – оскалился Стегний.

Собрание слушало представление Лаптя с широко открытыми ртами и влюбленными взглядами, но Лапоть вдруг сбросил с себя дурашливую маску и придвинулся ближе к краю помоста:

– Значит, все ясно?

– Ясно! – закричали в разных местах.

– Ну, раз ясно, будем говорить прямо: постановление это не очень, конечно, такое… бархатное. А надо все-таки принять нашим общим собранием, другого хода нет.

Он вдруг взмахнул рукой безнадежно и с неожиданной горькой слезой сказал:

– Голосуй, Жорка!

Собрание закатилось смехом. Жорка вытянул руку вперед:

– Голосовать нужно так: кто согласен с постановлением комсомольской ячейки, тот поднимет руку вверх. Поняли?

Лапоть снова вмешался в дело:

– Рука так подымается, смотрите. Вот она у тебя висит, как будто ей никакого дела нет. А если ты согласен с постановлением, ты на руку так посмотри и начинай ее поднимать. Поднимай, поднимай, аж пока тебя не пересчитают. Видишь?

– Да знаем, – закричали кое-где в клубе.

– Голосую, – сказал Жорка. – Поднимите руки, кто согласен?

Лес рук, вытянутых вверх по рецепту Лаптя, вырос над головами. Жорка начал считать.

Я внимательно пересмотрел ряды всей моей громады. Голосовали все, в том числе и группа Короткова у входных дверей. Девочки подняли розовые ладони с торжественной нежностью и улыбались, склонив набок головы. Я все-таки был очень удивлен: почему голосовали коротковцы? Сам Коротков стоял, прислонившись к стене, и терпеливо держал приподнятую руку, спокойно рассматривая красивыми глазами нашу группу на сцене.

Торжественность этой минуты была немного нарушена появлением Борового. Он ввалился в зал в настроении чрезвычайно мажорном, споткнулся о двери, оглушительно рыкнул огромной гармошкой и заорал:

– А, хозяева приехали? Сейчас… постойте… туш сыграю, я знаю такой… туш.

Коротков опустил руку на плечо Борового и о чем-то засигналил ему по-прежнему красивыми глазами. Боровой задрал голову, открыл рот и затих, но гармошку продолжал держать с таким фасоном, что ежеминутно можно было ожидать самой настойчивой музыки.

Жорка объявил результаты голосования:

– За принятие предложения ячейки комсомола триста пятьдесят четыре голоса. Против – ни одного. Значит, будем считать, что принято единогласно.

Горьковцы, улыбаясь и переглядываясь, захлопали, куряжане с загоревшимся чувством подхватили эту непривычную для них форму выражения, и, может быть, первый раз со времени основания монастыря под его сводами раздались радостные легкие звуки аплодисментов человеческого коллектива. Малыши хлопали долго, отставляя пальцы. Хлопали, то задирая руки над головой, то перенося их к уху, хлопали до тех пор, пока не поднял руку Задоров.

Я не заметил, откуда он взялся, – я потерял его еще на станции. Видимо, он что-то привез с Рыжова, потому что и лицо и костюм его были измазаны белым. Впрочем, он и теперь, как и всегда, вызывал у меня ощущение незапятнанной чистоты и открытой простой радости. Он и сейчас прежде всего предложил вниманию собрания свою пленительную улыбку.

– Друзья, хочу сказать два слова. Вот что: я самый первый горьковец, самый старый и когда-то был самый плохой. Антон Семенович, наверное, это хорошо помнит. А теперь я уже студент первого курса Харьковского Технологического института. Поэтому слушайте: вы приняли сейчас хорошее постановление, замечательное, честное слово, только трудное ж, прямо нужно говорить, ой, и трудное ж!

Он завертел головой от трудности. В зале рассмеялись любовно.

– Но все равно. Раз приняли – конец. Это нужно помнить. Может быть, кто подумает сейчас: принять можно, а там будет видно. Это не человек, нет, это хуже гада – это, понимаете, гадик. Ко-нец! Вы думаете, это пустяк? Ого. По нашему закону, если кто не выполняет постановления общего собрания – одна дорога: в двери, за ворота!

Задоров крепко сжал белые губы, поднял кулак над головой.

– Выгнать! – сказал резко, опуская кулак.

Толпа замерла, ожидая новых ужасов, но сквозь толпу уже пробирался Карабанов, тоже измазанный, только уже во что-то черное, и спросил в тишине удивления:

– Кого тут выгонять нужно? Я зараз!

– Это вообще, – пропел безмятежно Лапоть.

– Я могу и вообще и как угодно. А только, чего вы тут стоите и понадувалысь, як пип на ярмарку? А?

– Та мы ничего, – сказал кто-то.

– О так! Приехали, тай головы повисылы? Га? А музыка дэ?

– А есть, есть музыка, как же! – в восторге закричал Боровой и рявкнул гармошкой.

– О! И музыка! Давай круг! А ну, девчата, годи там биля печи греться, кто гопака? А ну, Наталко, серденько! Дывись, хлопцы, яка у нас Наталка!

Хлопцы с веселой готовностью уставились на лукаво-ясные очи Наташи Петренко, на ее косы и на косой зубик в зарумянившейся ее улыбке.

– Гопака, значит, заказуете, товарищ? – с изысканной улыбкой маэстро спросил Боровой и снова рявкнул гармошкой.

– Ну, а тоби чего хочется?

– Я могу и вальс, и падыпатынер, и дэспань, и все могу.

– Падыпатынер, папаша, потом, а зараз давай гопак.

Боровой снисходительно улыбнулся хореографической нетребовательности Карабанова, подумал, склонил голову и вдруг растянул свой инструмент и заиграл какой-то особенный, дробный и подзадоривающий танец. Карабанов размахнулся руками и с места в карьер бросился в стремительную, безоглядную присядку. Наташины ресницы вдруг затрепетали над вспыхнувшим лицом и опустились. Не глядя ни на кого, она неслышно отплыла от берега, чуть-чуть волнуя отглаженную в складках, парадно-скромную юбку. Но Семен ахнул об пол каблуком и пошел вокруг Наташи с нахальной улыбкой, рассыпая по всему клубу отборный частый перебор и выбрасывая во все стороны десятки ловких, разговорчивых ног. Наташа неожиданно вздернула ресницы и глянула на Семена тем особенным лучом, который употребляется только во время гопака и который переводится на русский язык так: «Красивый ты, хлопче, и танцуешь хорошо, а только смотри, осторожнее!..»

Боровой прибавил какого-то перца в своей музыке, Семен прибавил пару, прибавила Наташа радости: уже и юбка у нее не чуть волнуется, а целыми хороводами складок и краев летает вокруг Наташиных ножек. Куряжане шире раздвинули круг, спешно вытерли носы рукавами, крепче завинтили огоньки в глазах, загалдели о чем-то. Дробь, и волны, и стремительность гопака пошли кругом по клубу, подымая к высокому потолку забористый ритм гармошки.

Тогда откуда-то из глубины толпы протянулись две руки, безжалостно раздвинули пацанью податливую икру, и Перец, избоченившись, стал над самым водоворотом танца, подергивая ногой и подмигивая Наталке. Милая, нежная Наташа гордо повела на Переца кристальным, кокетливым огоньком, перед самым его носом шевельнула вышитым чистеньким плечиком и вдруг улыбнулась ему просто и дружески, как товарищ, умно и понятливо, как горьковец, только что протянувший Перцу руку помощи.

Перец не выдержал этого взгляда. В бесконечном течении мгновения он тревожно оглянулся во все стороны, взорвал в себе какие-то башни и бастионы и, взлетев на воздух, хлопнул старой кепкой об пол и бросился в пучину гопака. Семен оскалил зубы, Наташа еще быстрее, качаясь, поплыла мимо носов куряжан. Перец танцевал что-то свое, дурашливо ухмыляющееся, издевательски остроумное и немножко блатное.

Я глянул. Затененные глаза Короткова серьезно прищурились, еле заметные тени пробежали с красивого лба на встревоженный рот. Он кашлянул, оглянулся, заметил мой внимательный взгляд и вдруг начал пробираться ко мне. Еще отделенный от меня какой-то фигурой, он протянул мне руку и сказал хрипло:

– Антон Семенович, здравствуйте! Я с вами сегодня еще не здоровался.

– Здравствуй, – улыбнулся я, разглядывая его глаза.