– Все выпало? – спросил удивленно Халабуда.
– Нет, не выпало, – сказал Таранец, – а я принял, а то могло выпасть и потеряться… бывает, знаете…
Халабуда взял из рук Таранца свои ценности, и Таранец так же скромно отошел в толпу. Держа в руках и часы, и бумажник, и ключи, и палку, Сидор Карпович имел вид довольно растерянный. Наконец он пришел в себя, повертел головой:
– Народ, я тебе скажу!.. Честное слово!
И вдруг расхохотался:
– Ах, вы… Ну, что это такое в самом деле… Где этот самый… который «принял»?
Он уехал в город растроганный и довольный жизнью.
Я был поэтому прямо уничтожен на другой день, когда тот же Сидор Карпович в собственном богатом кабинете встретил меня недоступно холодно и не столько говорил со мной, сколько рылся в ящиках стола, перелистывал какие-то блокноты и сморкался.
– Одеял у нас нет, – сказал он, – нет!
– Давайте деньги, мы купим.
– И денег нет… денег нет… И потом, сметы такой тоже нет.
– А как же вчера?
– Ну, мало ли что? Что там… разговоры. Если нет ничего, что ж…
Я представил себе среду, в которой живет Халабуда, вспомнил Чарльза Дарвина[240 - Дарвин Чарлз Роберт (1809–1882) – английский естествоиспытатель, создатель дарвинизма. В документе «Вместо коллоквиума» (1922 г.) А. С. Макаренко писал: «Солидные знания имею в общей биологии. Несколько раз прочитывал всего Дарвина, знаю труды Шмидта и Тимирязева, знаком с новейшими [проявлениями] дарвинизма. Читал Мечникова и кое-что другое». (Пед. соч., т. 1, с. 9.)], приложил руку к козырьку и вышел.
В колонии известие об измене Сидора Карповича встретили с небывалым раздражением. Даже Галатенко возмущался:
– Дывысь, какой человек! Ну, так теперь же ему в колонию нельзя приехать. А он говорил: «На баштан буду приезжать. И сторожить буду…»
Но у нас был Крайник, студент первого курса социально-экономического факультета. Он мыслил юридически и сказал:
– А знаете что, Антон Семенович! Надо на него в суд подать.
Хлопцы это предложение приняли как шутку, но вечером Лапоть, Карабанов и Задоров пригласили меня посидеть над обрывом и посоветоваться. Советовались исключительно о том, как Халабуду заставить выполнить обещание. Задоров, небывало серьезный, утверждал:
– Вот увидите. В суд, если подать, одеяла наши будут. Не в законах дело, а, понимаете, тут коллектив, а Халабуда большевик все-таки, зачем так обещает.
Я колебался недолго, и на другой день…
На другой день я отвез в арбитражную комиссию жалобу на председателя помдета, в которой напирал не на юридическую сторону вопроса, а на политическую: не можем допустить, чтобы большевик не держал слово.
К нашему удивлению, на третий день вызвали в арбитраж меня и Лаптя. Перед судейским красным столом стал Халабуда и начал что-то доказывать. За его спиной притаились представители окружающей среды в очках, с гофрированными затылками, с американскими усиками, и о чем-то перешептывались между собою. Председатель, в черной косоворотке, лобатый и кареглазый, положил растопыренную пятерню на какую-то бумажку и перебил Халабуду:
– Подожди, Сидор. Скажи прямо: обещал одеяла?
Халабуда покраснел и развел руками:
– Ну… разговор был такой… Мало ли что!
– Перед строем колонистов?
– Это верно… в строю были мальчишки…
– Качали?
– Да, мальчишки!.. Качали… что ты им сделаешь?
– Плати…
– Как?
– Плати, говорю. Одеяла нужно дать, так и постановили.
Судьи улыбались. Халабуда повернулся к окружающей среде и что-то забубнил угрожающее. На нас он и смотреть не хотел – обиделся.
Мы подождали несколько дней, и Задоров поехал к Халабуде получать одеяла или деньги. Сидор Карпович не пустил Задорова к себе в кабинет, а его управляющий разъяснил:
– Не понимаю, как могло прийти в голову вам и вашему заведующему судиться с нами? Что это за порядок? Ну, вот, пожалуйста, у меня лежит постановление арбитражной комиссии. Видите, лежит?
– Ну?
– Ну и все! И, пожалуйста, сюда не ходите. Может быть, мы еще решим обжаловать. В крайнем случае мы внесем в смету будущего года. Вы думаете, как: поехали на базар и купили четыреста одеял? Это вам серьезное учреждение…
Задоров возвратился из города очень расстроенный. В совете командиров кипели и бурлили целый вечер и постановили написать письмо Григорию Ивановичу Петровскому[241 - Петровский Григорий Иванович (1878–1958) – председатель Всеукраинского центрального исполнительного комитета (ВУЦИК)]. Но на другой день нашелся выход, такой простой и естественный, такой даже веселый, что вся колония от неожиданности хохотала и прыгала и мечтала о той счастливой минуте, когда в колонию приедет Халабуда и колонисты будут с ним разговаривать. Выход состоял в том, что я поехал к судебному исполнителю и наложил арест на текущий счет помдета. Прошло еще два дня: меня вызвали в тот самый высокий кабинет, и тот же бритый товарищ, который в свое время интересовался, почему мне не нравятся сорок сорокарублевых воспитателей, сидел в широком кресле и наливался веселой кровью от смеха, наблюдая за шагающим по кабинету Халабудой, тоже налитым кровью, но уже другого сорта.
Я молча остановился у дверей, и бритый поманил меня пальцем, с трудом удерживая смех:
– Иди сюда… Как же это? Как же это ты, брат, осмелился, а? Это не годится, надо снять арест, а то… вот он ходит тут, а его в собственный карман не пускают. Он пришел ко мне на тебя жаловаться. Говорит: не хочу работать, меня обижает заведующий горьковский.
Я молчал, потому что не понимал, какая здесь спираль закручивается бритым.
– Арест надо снять, – сказал серьезно хозяин. – Что это еще за новости, аресты какие-то!
Он вдруг снова не удержался и закатился в своем кресле. Халабуда заложил руки в карманы и обиженно смотрел в окно на площадь.
– Прикажете снять арест? – спросил я.
– Да ведь вот в чем дело: приказывать не имею права. Слышишь, Сидор Карпович, не имею права! Я ему скажу: сними арест, а он скажет: не хочу! У тебя, я вижу, в кармане чековая книжка. Выпиши чек, на сколько там: на десять тысяч? Ну вот…
Халабуда отвалился от окна, вытащил руку из кармана, тронул рыжий ус и улыбнулся:
– Ну, и народ же сволочной, что ты скажешь?
Он подошел ко мне, хлопнул меня по плечу:
– Молодец, так с нами и нужно! Ведь мы кто? Бюрократы! Так и нужно!