Арматура

– Ну, значит, ещё поймёшь климатическую разницу.

– Михал Саныч, давай потом, время позднее, девятый час, – прервал дежурный Шалин и обернулся к Дане. – Это начальник отряда, вы с ним ещё наговоритесь.

Богданович кивнул и, прищурившись, посмотрел в глаза отряднику. Он знал, что в колониях эта должность небольшая, неуважаемая. Он полезен, когда нужно получить дополнительную посылку, передачу, а так, в тюрьме говорили, что толку от начальника отряда немного. Гораздо опаснее сотрудники отдела режима, они могут написать рапорт о каком-нибудь нарушении и засадить в изолятор. Ну и совсем на вершине власти оперуполномоченные, конечно. Опера всё могут.

Из машины выбрался Кирюша Мамонтов, которого Даня окрестил пупсом.

Богданович вдруг вспомнил, что когда он шёл по этапу, в одном из СИЗО ему рассказывали про этого майора. Мол, на малолетке отрядник необычный, рулит в своём бараке осужденными, с ними в спортзал ходит и все вопросы решает, даже за оперативников. Но говорил это парнишка «красный», то есть стремящийся к условно-досрочному освобождению. Он и с малолетки уходил на свободу досрочно, правда, потом почти сразу снова сел. Такие, как он, администрацию во все места целуют ради свободы.

Раболепие перед ментами раздражало Богдановича. Скоро он напомнит этому отряднику, как шаток и ненадёжен их режим. Он в тюрьме смотрел за малолетками, с блатной романтикой на «ты». Взысканий у Богдановича больше шестидесяти и условное освобождение ему не светит, а потому и терять нечего. В апреле следующего года ему стукнет восемнадцать, и в мае он уже будет в колонии общего режима двигаться с серьёзными людьми фартовой воровской дорожкой.

Установили личность Мамонтова, тот майор опять задавал какие-то вопросы, затягивая приёмку. Последним опросили Лёху Зыкова, затем всех троих повели по коридорам, через несколько отсекающих решёток. Отрядник всё спрашивал о чём-то, отвечали механически. От шлюза к бане они шли через зону, мимо дежурной части и бараков отрядов. Из окон никто не смотрел, снег искрился в свете прожекторов. Из матюгальника играла музыка. Территория колонии была вычищена, хотя с неба падали крупные хлопья. В локальном участке дежурной части стоял осужденный в оранжевом жилете. Опершись плечом на решётку, он равнодушным взглядом провожал новеньких. Казалось, они никому не интересны.

В бане парней переодели в черную тюремную робу, выдали какие-то бурки-валенки, темно-зелёные зимние куртки с серой полоской и синтепоновые шапки-ушанки. Все личные вещи забрали.

– Отдайте хоть зубную пасту и мыло! – разорялся Мамонтов. – И крем, мне нужен крем! У меня кожа сохнет!

– Покормят? – с надеждой обратился к дежурному Зыков. Тот покачал головой.

– Сейчас спать, – объяснил отрядник. – Завтра вещи вам вернут – их надо досмотреть. Вас отведут в карантин, и сразу отбой, поэтому прекращайте галдёж, вперёд шагом марш.

Богданович ворочался на непривычно мягкой кровати. В голову лезли воспоминания. Отец… Батя сильно переживал из-за его косяков. Он хотел вырастить из Даньки спортсмена, закалить характер. Не получилось. Сына всё тянуло на приключения. Богданович достаточно знал себя, чтобы понимать причину своих преступлений. Он никогда не пробовал чётко её сформулировать, но чувствовал – смысл его жизни в испытании и преодолении себя.

Даня догадывался, что он трус, и мучительно с этим боролся. Страх – это иллюзия, но какое упорство, какая воля нужна, чтобы его преодолеть! Зато, когда Богданович побеждал себя, совершая очередной грабёж, ломая волю терпил, которых Даня выбирал всегда крупнее и сильнее себя, он понимал, что люди вокруг ещё большие трусы и слабаки, чем он. Единственный человек, внушавший почтение, был его суровый к посторонним, но терпеливый с сыном отец. Дважды судимый, может, в чём-то не очень умный, он честно пытался воспитывать Даню. Что из этого вышло, то вышло, Богданович не винил отца.

С подельником Сашей по прозвищу Феррари они дружили с детства. Звали его так, потому что низкую вероятность успеха в любом деле он побеждал высокой активностью. Неугомонный, в общем. Саша Феррари даже выглядел как гоночный болид: смуглый, сухой, широкоплечий, с длинными крепкими руками и ногами, с крупными чертами туго обтянутого кожей лица. Лохматый, похожий на встревоженного паука, Саша Жданов был шумоголовый, слабохарактерный, обожал Богдановича и с ним был готов на любой кипиш.

Сначала арестовали Даню, потом вышли на Сашку, раскрутили на явку с повинной. Феррари заложил Богдановича по нескольким эпизодам, но Даня не обиделся, понимая скрытые причины.

Следователь работал, шил дело, пацаны блатовали, вникая в воровские арестантские понятия, вернее, вникал Богданович. Это был новый вызов его страхам, он должен был победить. Жданова из следственного изолятора увезли, а через месяц-два по этапу пошёл и Даня Богданович. В последней маляве арестанты написали ему: «Братва верит». Даня должен был оправдать доверие.

*

Лёха не собирался его убивать, даже избить – только руки замарать. То был один из мажорчиков на районе: крашеная чёлка, тату на шее, джоггеры, розовые носки – ну, да мало ли таких модников в Новгороде. Правда, про этого пацанчика ходили некрасивые слухи, а выпил Лёха порядочно – подруга, гадина, киданула – ну, и деньги кончились.

Майские сумерки накрыли район. Свежо. В конце недели выпускной из девятого класса. Хотелось полёта. Или падения. Голова гудела угорелой дуростью. Решил Лёха Зыков взять мажора на «гоп-стоп» – пусть поделится.

Парнишка стушевался после удара, как-то съёжился, но ни денег, ни телефона не отдал. Тогда Лёха переложил короткий прут рифлёной арматуры в правую руку, а левой потащил заморыша за угол.

Дальнейшее Зыков помнил нечётко, и во сне происходило всегда по-разному. В этот раз он зачем-то несколько раз с размаха ударил мажора по голове арматуриной, вспыхнули прожекторы, театральная публика вскочила с мест, зааплодировала и закричала «бис». Со стального прута на асфальт капала кровь. Лёха, отступив, поклонился – и проснулся.

Проснулся осужденным на четыре с половиной года по уголовной статье за умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшее по неосторожности смерть потерпевшего.

Зыков протёр глаза, провёл руками по лицу и сел на кровати в карантинном отделении воспитательной колонии для несовершеннолетних. За дверью спального помещения зычно крикнули «Подъём!», и на соседних кроватях заворочались ещё двое парней, с которыми его вчера ночью привезли на «малолетку».

Наступило утро. За окном стояла непроглядная тьма.

Внезапно по нервам ударила громкая музыка. Всем известный живчик пел о том, что настало время пострелять. Богданович подумал, что это особый вид цинизма – будить осуждённых песенками весёлого чудака. Дверь в спальное помещение распахнулась, в комнату шагнул сотрудник в камуфляже.

– Подъём, карантинщики!

Богданович не спал, но не пошевелился. Мамонтов заворочался, хныкнул, сел на кровати. Зыков сгрёб с табурета одежду, начал одеваться.

– Слышь, как тебя! – сотрудник подошёл к кровати Дани. – Давай, просыпайся!

Ватный какой, подумал Богданович, не кричит, не матерится. Хорошо, если тут все такие. Он скинул одеяло, сел.

– Извини, начальник, не услышал, – Даня заметил погоны прапорщика. Он разбирался в специальных званиях сотрудников. Значит, перед ним младший инспектор режима.

– Надо говорить «извините», обращаться к администрации на «вы», – сделал замечание режимник.

– Ладно, – кивнул Богданович.

– Заправляйте кровати, – в спальник зашёл вчерашний старлей, дежурный по колонии. – Надевайте верхнюю одежду и выходите на улицу делать зарядку.

Он цепко оглядел каждого, крутанул на пальце большой ключ-проходник, вышел.

– Чё, пацаны, как спалось? – застилая одеяло, спросил Даня.

– Кошмары. Будто опять потерпевшего убивал, а мне все хлопали, как будто я актёр на сцене, – мрачно отозвался Зыков. Богданович бросил быстрый взгляд на него – совершенно безликий тип: тощий, длинный, высокий лоб, тонкие губы уголками ползут вниз. Молчаливый, мучается страшными снами о каком-то додике, которого завалил. С таким ни украсть, ни покараулить не получится.

– Зато мне снилась Москва, – Кирюша, надев очки, оценил заправленную кровать, махнул рукой и зашагал по комнате. – Будто я в ЦУМе выбираю себе наряд на вечерний концерт.

– Ты обещал про статью рассказать, – напомнил Богданович, чтобы заткнуть глупого соседа.

– Ну не сейчас же, – Кирилл показал глазами на дверь. – Пойдёмте на зарядку.

*

Лёха Зыков под влиянием сна всё ещё не мог войти в реальность. Ему казалось, что эта чёрная роба, кровать, толстый смешной пупс и рыжий блатной романтик, сутулый, костлявый прапорщик в шапке набекрень – всё это продолжение кошмара.

Они вышли на улицу, и, хотя дворик со всех сторон был огорожен высоким глухим забором, ветер швырнул в лицо колючей снежной крупой. Лёху пробрал озноб. Новая черная форма совершенно не грела. Воротник куртки натирал шею.

Дежурный терпеливо, с юморком, показывал упражнения, парни вяло повторяли. Экзекуция продолжалась пятнадцать минут. Кирилл пытался канючить, просил завести обратно, но старлей кивнул на видеокамеру – не положено, хотите – делайте, хотите мерзнуть – стойте, но пораньше уйти не получится, поэтому следующее упражнение «махи руками».

От ночного кошмара, от неприятно шуршащей казенной формы, от собачьего холода и вида этого сотрудника, большого, уверенного в себе, повадками напоминающего тигра, от отсутствия хоть бы одного приятного человека рядом, Лёхе показалось, будто это не он, а его убили, а тут чистилище.

Зарядка кончилась, принесли завтрак, открыли чайную комнату. Всех троих усадили за стол, вручили тарелки с овсянкой, бутерброды с сыром и кофе с молоком. После СИЗО казалось, что их вывели в ресторан. Сейчас ребят сопровождал толстый прапорщик. Помощник, представился он.

Чей помощник? – подумал Зыков. Офицер-то тоже вроде дежурный помощник начальника. Одни помощники кругом, а помощи ноль, тону в трясине тюремной субкультуры. Лёха покосился на Богдановича.

Помощник велел наводить уборку, мыть коридор и помещения. Показал, где тряпки.

– Мойте все втроем, придёт воспитатель, назначит дежурного.

И ушёл.

– Слышь, пупс, – Богданович ткнул пальцем в Кирилла. – Мой коридор. А ты, Лёха, комнату.