Дырявые часы

– Перестаньте!

– Пять! – Ивон приложил бы руки к груди, кабы не пакеты. – Четыре с половиной!

– Да вы что! – подбросил повыше брови Феликс. – Дайте ей хоть три дня! Она даже вставать ещё не начала. Вы что не знаете: кто прямо ездит – в поле ночует.

Жиль не понял пословицу, и, как глухой, отрывисто и громко сказал:

– Ч-то?!

Главврач нахмурился:

– Так, молодой человек, мне некогда с вами вошкаться – дел полно. Давайте-ка на выход, живо!

– Но, но… А гостинцы?..

– Оставьте на посту с запиской. Всё. Давайте, давайте! – подгонял его к выходу главврач.

Растерянный Жиль еле успел ему всунуть в руки коньяк, прежде чем захлопнулась дверь.

– Хм… – только и выскользнуло у Ивона.

– Он так со всеми, если что не по его! – почему-то радостно сказал Андрэ, держа на запястье совиное перо, представляя, скорее всего, своего тёзку. – Андрэ говорит, что его папа для всех король, а он сам, Андрэ, – … дурак.

– Он ещё всем покажет! Шут иногда похитрее короля будет! Вот увидишь! А ты папу любишь, Андрэ? – поинтересовался Ивон, утопая в целлофановом шорохе и локтем тщетно пытаясь поправить съехавшие очки.

– Больше всех на свете! – гордо заявил мальчик, наверное стараясь, чтобы отец его услышал.

– Ты молодец, Андрэ! Просто молодец!

Жиль обнял мальчика, но тот смутился, не уловив, почему его похвалили, и просто стоял и хлопал глазами, а Жиль думал: «Эх, Этьен… эх, Кабо – да что вы понимаете!..»

Пия, не без помощи Лулу и Нильды, начала потихоньку подниматься и ходить. Она быстро свыклась с ролью мамы и в дочке души не чаяла. Ещё день, ещё два – и Пия окрепла и перешла на обычное питание. Забрезжила на горизонте выписка.

Окончательно пришла в себя мамаша Фисьюре, когда к ней вбежала взволнованная Лулу:

– Вот ты лежишь, да лежишь, а за это время в стране произошёл страшный бунт! Кругом неразбериха!

– Это потому что все, как и я, потеряли счёт дням? – не отвлекаясь от кормления и любования дочкой, спросила Пия, но тут же встрепенулась: – Неразбериха?..

– Внезапная четверговая неразбериха! Когда закончишь, срочно собирайся и выходи к народу. Сам король у ворот!

Пия смекнула в чём дело и улыбнулась:

– Ну наконец-то! Я уж думала меня в острог на месяц посадили.

– Малышку я упакую, потом и вас проведу, мадам. А то вам ещё рановато одной слоняться в такое мятежное время.

– Ага… – кивнула Пия, глядя на ребёночка, – вот и король наш приехал – домой забирать.

Под руку с Нильдой молодая мама, налита?я и уютная, спустилась к выходу. Кабо вроде назначал Пие витамины, а не наркотики, и всё же впереди…

Впереди действительно стоял король! Обыкновенный такой король в короне. Рядом с ним – шут в колпаке с перебинтованной ногой (из-за которой, по-видимому, он не кинулся помогать с сумками Лулу, копошившейся позади радостных женщин). Полсвиты даже не было знакомо дамам, остальные же, в основном, являлись коллегами с работы Жиля. Все с цветами, разной вкуснотой и при параде. «Вторая свадьба, что ль», – мелькнуло у Пии.

Король первым ринулся к сокровищу, и толпа перестала дышать. Крепко чмокнув жену, король-Ивон заглянул в свёрток. Там блестел его глазками Будильничек, морща, как мама, носик и выпячивая губки. Как же ярко запомнил Жиль это маленькое личико в солнечном свете! Как перевернулось всё внутри, и жизнь стала до краёв полной.

«Спасибо тебе, родная», – прошептал он и ещё раз благодарно и крепко расцеловал.

«Обращайтесь», – был ответ.

Со слезой в умилённом глазу король надел на голову Пие корону с надписью «мама» и принял на руки наследницу.

– Кучерявая шоколадка небось! – чрезвычайно весело вскричал шут. – Да и разрез глаз невелик, не так ли?

– Нет! – Повернулся к толпе корононосец с надписью «отец». – Моя! Вся в меня!

– Эх… – покачал головой шут. – Носатая, значит… и в очках…

Толпа взревела и бросилась навстречу! Тут перецеловались все и смешались в одну голосящую кучу щедрых объятий. Цветы все попомяли, ноги поотдавили, макияж поразмазали; толпа – она и есть толпа, чего с неё взять? Ликование вышло на зависть – ну точно появилась будущая королева Франции.

А развесёлый на людях Арлекин вдруг обращался в поникшего Пьеро, когда ненароком пересекался взглядом со своей Лулу-Коломбиной, к которой, увы, он так и не осмелился приблизиться. А вот Жиль перед отъездом вложил в руки Лулу красивую шкатулку. Девушка открыла её, но ничего не поняла:

– Зачем мне эти перья?

– Это отборные совиные перья – не зря я для местного зоосада заказ выполнял. Вот! Вернули должок. Кому-то даровой, а кто-то, я уверен, будет на седьмом небе от счастья!

– Теперь ясно, когда увижу Кабо-младшего, обязательно передам из рук в руки.

Ивон кивнул.

Вернулась наконец домой нагулявшаяся по клиникам семья, да сразу окунулась в приятные хлопоты.

Квартира наполнилась детским голоском и пелёнками. Вечерами по стенам забе?гали блуждающие огоньки погремушек, а одеяльце и подушечка малышки пропитались мягкими согревающими колыбельными. Спали, в общем, все крепко. Часа по два.

Глава 3. Грешат все!

Прошло 15 лет. Вот как бывает: раз – и год прошёл! И так пятнадцать раз. Перемены, конечно, произошли значительные, но обо всём по порядку. Во-первых, подросла Элиза. Имя, кстати заметить, ей выбирали долго и с жаркими спорами, ведь ни одна темпераментная нация не желала уступить другой. В итоге, как говорится, хотели гуси клевера, а кошка молока, но привезли им с севера – подушек два ведра.

Назвали малышку Элизой – древнегерманским именем. По звучанию каждому к уху пришлось, а претензий – поближе девчушку к французскому рататую или к испанской паэлье прикладывать – как ветром сдуло. Да и сама она, как часто бывает в таких случаях, одинаково затяготела к обеим культурам и языкам, да и среди сверстников была ни на кого не похожа с детства. Но родня всё равно ухитрилась поделить её между собой: Жиль любил называть дочку Лизой на французский манер, а женщины – Изой на испанский. А девочке нравилось как её имя, так и его производные.

Ну вот. Подросла Элиза. Стала уже округляться фигурой и притягивать взгляды мальчишек – ну довольно-таки сильно подросла, ничего не скажешь. Ещё чуть – и как мама с бабушкой станет, у которых в области груди было совсем не пусто. Даже людно. Нет, ближе будет – навалено. Снова мимо. Тогда – вместительно, во! Лучше и не скажешь. Волосы гладкостью и отливом совпадали с мамиными, а из глаз смотрела по-французски гордая и по-испански смелая душа.

Своё подростковое мнение, как водится, Элиза заимела по всем вопросам, естественно нигде не совпадавшее с остальными, а с бабушкиным – местами, теми, где Нильда ей потакала и защищала от родительских выговоров. Я покоряю мир, и кто поперёк, тот враг мой – девиз всех подростков. В общем, разгар поисков себя. Что она была разбалованным ребёнком сказать трудно. Скорее, и так и сяк. Лет до тринадцати запрещающей стороной выступала Пия, а папа (с бабушкой) маслил пирожок со всех боков; после всё перевернулось наоборот. Потому сейчас чаще слышались перепалки на французском, а Пия просто отмахивалась: «В таком возрасте с ней спорить бесполезно». Нильда же, сохраняя нейтралитет по всем фронтам, как заканчивались нотации Жиля, приманивала внучку выпечкой, а затем, из далёкого далека, старалась разузнать, чем же тешилась молодёжь. Но не находя ничего опасного, целовала на ночь и скрывалась в дверях, унося с собой крепко запечатанные секреты. Потом, по необходимости, она намекала родителям на правильный путь сообщения с подростком, чем поражала их больше и больше и почиталась за острейшую интуицию. «А что ещё остаётся у человека к старости – не мозги же?» – кивала в ответ Нильда.

Одно только смутило недавно мадам Илар. На предстоящий день рождения Элиза попросила денег на татуировку – а вот это уже провернуть без ведома родителей было и непросто и сомнительно. Сама мадам Илар не выдумала ещё своего отношения к тату-искусству, ведь кругом царила путаница. Примерно в таком же возрасте, как Элиза, Пия набила себе одну «гадость», чем вызвала бесполезный культурный «шквал негодования и возмутительства» против подросткового нецензурного максимализма. Культура, естественно, как и испокон веков, потонула в мате – и через месяц рядом с «гадостью» красовалась уже вторая, похожая на первую.

Нильда почесала себе на досуге висок, а потом взяла да и похвалила «гадость», чем к языку пришлось. Сказала, что это дело уже взрослой Пии и пусть та сама несёт ответственность за своё тело. Поток тату тогда и прекратился.

Эва же, сестра, категорически считала любую краску в коже маранием и осталась незапятнанной, но мадам Илар так потом и не слышала никогда, чтобы муж-Фисьюре, или какой другой предыдущий жених Пии, нелестно обзывал «рисунки» дочери. До знакомства с Жилем, даже наоборот, хвалили, замечали. Правда контингент был не особо пригляден – весь в коже и рванье, но в спортивном теле; весёлый и молодёжный, но с бутылкой. Так как Пия не перебирала с алкоголем, то и эта тема была пущена Нильдой на самотёк.