Свет мой. Том 3

Пошла она за водой на кухню, а я тем временем – шасть под кровать и в шкаф – действительно, никто не прячется. Но подумал, что в соседней, может, комнате…

Как в романе диком, да? Ты не смейся. Собственно, знаешь, дальнейшее нельзя тебе рассказывать: ты еще молод, чтобы эти вещи знать, – сказал он, и показалось Антону, что он слегка покраснел.

Назавтра мне новое свидание она назначила. И что ж ты думаешь – я герой? Ничуть не бывало. Сдрейфил: не пришел я. Засомневался кое в чем. В том, что, конечно же, подхватил заразу… К врачу подался виновато. Будь что будет. Пропадать, так уж с музыкой, как говорится. Заглянул к нему, начал объяснять ему: доктор, дескать, так и так… со мной что-то… кажется я влип…

Он поднял на меня жгучие глаза, уточнил:

– У вас это было, что ли?

– Было третьего дня…

– Это еще ничего не значит. Раздевайтесь!

Осмотрел меня. Весело сказал:

– Ну и продолжайте, молодой человек, в том же духе… Вы свободны.

А я пропустив свидание с Симой, и к ней домой больше не пошел – стыдился глупой своей трусости; и соврать бы для приличия ничего не смог: не такой я ловкий и пронырливый, как другие парни.

Вот что приключилось со мной в Одессе. Я потому, знаешь, Антон, и говорю тебе: а давай-ка вместе мы закатимся туда после войны, а? Постараюсь там разыскать свою Симу, – может быть, жива она. Хочу увидеть ее сейчас.

И Антон уже мечтал под влиянием его рассказа: ему виделась то Альбина, придуманная им, то шумная Одесса, то счастливый его теперешний спутник – в кепочке, в рубашке белой.

XVI

Короткий зимний день угасал, когда по накатанному, желтоватому от множества следов шин, шоссе они въехали в просторное нетронутое зимнее польское село с садами, амбарами, калитками, крылечками, заборами и возвысившимся, как водилось в здешних местах, костелом. Они этому немало поразились: чаще попадались везде разбитые города и села. Здесь и даже Пехлера, сержанта, было не узнать: весь распухший от теплой одежды, в полушубке и в валенках, он, начальственно распорядительный и подвижный, вдруг перехватил их на повороте дороги и немедля определил на окраину села, к одному зажиточному пану, если судить по большому двору с домом, обнесенному еще забором в несколько сот метров…

Пехлер вскочил на подножку, и автомашина доехала, завернула к указанному дому.

Казалось, довольный решительно всем на свете хозяин-поляк, еще не старый, хорошо и ладно одетый, вышел к ним с дорогой сигарой во рту; понимающе и дружелюбно выслушав военного квартирмейстера, завел их ко двору и отвел им для ночевки какую-то полутемную хозяйственную пристройку со сложенной в ней посредине плитой; устоявшиеся в помещении запахи свидетельствовало о том, что оно предназначалось, очевидно, для варки пищи домашнему скоту, который еще наверняка сохранился у хозяина. И дрова во дворе валялись.

Печки вместе с трубами можно было сложить под навес. Это – на час работы.

– Ладно, поживей благоустраивайтесь. – И Пехлер, потоптавшись на месте, исчез.

Провозившись с разгрузкой трехтонки значительно больше предполагаемого часа, Антон и Матвей, измученные и проголодавшиеся, так как не ели полный день, затопили плиту, чтобы сварить чего-нибудь и нагреть помещение. У них была мука, выданная в счет сухого пайка, но спечь оладьи было не на чем. Что же делать? Обратиться опять к хозяину? Но тут внезапно дверь открылась и возникла на пороге остроглазая молоденькая светлоликая паненка в темной шали. Слабый желтовато-теплый свет от двух зажженных плошек падал на красивое продолговатое лицо девушки с продолговатым разрезом глаз, и она, как видение, окруженное сумрачной вечерней синевой, свежая с мороза, с тайным любопытством разглядывала русских солдат. И тихо-строго поздоровалась. Антон ответил так же, точно загипнотизированный. Потом спохватился, пригласил ее зайти и попросил у нее какую-нибудь сковородку.

– Паненка, только испечем оладьи и вернем в сохранности, – разговорился он. И еще горячими оладьями вас угостим. Чи можно? Правда, приходите в гости к нам? Добже? Добже? Ну як?

Он не расслышал, что она сказала ему в ответ, так увлеченно приглашая ее. Тут же она нажала на дверь, спустилась со ступеньки на снег, оглядываясь на гостей с веселым нетерпением, и густая синева поглотила ее совсем. Как будто паненки не было вовсе, а это Антону лишь пригрезилось.

Пока он, возясь у плиты, медлил, Матвей, к удивлению, достаточно проворно юркнул за нею. Сказал:

– Я схожу. Заодно и попрошу табачку. Может, разживусь…

А вскоре, вернувшись со сковородкой, говорил с воодушевлением:

– Вот увидишь, Антон, я познакомлю тебя с ней поближе. Она тебе понравилась?

Она – девочка что надо. Лет шестнадцати. У ней точеная фигурка… И на личико она мила на редкость. И там же я другую – ее сестру – наглядел… для себя. Пропадай моя телега, все четыре колеса. – Он закраснелся невиданно, как ребенок малый. И чувствовалось, что сейчас испытывал большое удовлетворение, подъем в душе. – Она сидела дома за пианино и играла, когда я пришел… Тоже девушка пригожая.

– Да?

– Ту, которая постарше, зовут Ганна, а другую, помладше, которая приходила, как называется в твоем рассказе полька?

– Ну, Альбина.

– … другую – вот Альбина, значит. Эта –помоложе.

– Интересно. – Антон с благодарностью верил в серьезность намерений Матвея, в его искренность, простоту и естественность в общении и при обсуждении очень деликатного вопроса…

– Я их тоже позвал… угостим оладьями, если придут, – сказал Матвей.

– Не дай бог: оладьи плохо пропекаются… – Испугался Антон.

– А хозяйские хоромы чистые, отменные. Богато живут…

Но паненки не пришли, и Матвей после ужина попросил Антона почитать еще про Альбину. Лежа на тряпках, слушал рассказ, и, засыпая, ахал над бедной любовью пани и Мигурского.

На улице разгулялся ветер. Ставни бились, скрипели за окном.

Антон еще долго лежал под теплой одеждой в темноте чужого помещения и думал тут, заброшенный среди чужой жизни, о свете чьей-то любви, заглядывавшей им, солдатам, в душу. Заглядывавшей каждому. Отчего же тогда, непонятно, еще торжествует мерзкая людская жестокость? И когда же она сгинет с глаз долой?

«Нет, не зря, совсем не зря мне выпало быть и сдружиться с такими людьми, как Матвей», – почему-то думал он уже сквозь дрему. И уже куда-то прорывался.

Когда он прорвался сквозь дремучие ели, перед ним выросло величаво белевшее в зеленоватой тьме высокое сооружение из камня. Он чем-то влекло к себе, и он приблизился к его решетчатым окнам, но они располагались высоко от земли, и он подошел к темному проему в светлой стене (но дверей не видел), ступил на чудно пахнувшие еловые веточки у входа, перед маленьким порожком, и открыл этот проем в толстенной стене. Сторожко зашел в огромный зал. Здесь, внутри, было полусветло – светился тот же зеленоватый, словно лунный свет, проникший в высокие окна, гудевшие каким-то особенным мелодичным звоном – может, оттого, что были такие высокие, стройные и все залитые светом. И вдруг бесшумно пол разверзся под Антоном, и он полетел вниз так, как летают лишь во сне, – плавно, тихо, медленно и далеко, но только вниз. Приземлился он опять во тьме. В каком-то бесконечном подвальном помещении со всевозможными переходами, заваленными какими-то разбитыми и сдвинутыми каменными стенками и заборами. Музыка пропала. Но зато возникли и все собой заполонили звуки, похожие на беспрерывное открывание и хлопанье то тут, то там огромных заржавленных железных дверей и мерно бегущие от этого туда-сюда по подземным переходам различные отголоски. Неожиданно звуки эти, устрашая, либо лихо догоняли его и обгоняли, либо бежали ему навстречу; он летел и летел на них, обегая препятствия и спотыкаясь впотьмах, и так надеялся как-нибудь добраться к выходу из лабиринта, – ведь кто-то же распахивал здесь двери вполне уверенно и несомненно даже забавлялся теперь беспомощностью Антона… В конце концов он выбежал на простор – впереди смутно различил уступы каменных ступенек, которые вели наверх. Но едва он туда рванулся, как в этот самый момент его остановил раздавшийся оттуда раскатисто-громкий голос: «Ты – славный мальчишечка…» И кто-то невидимый издевательски засмеялся на самом верху ступенек. И будто какая-то высокая фигура в длинном темном одеянии там двинулась, исчезла. Вслед за этим послышалось уже знакомое ему дребезжание и знакомый ужасающий стук закрываемой двери – последний, там он увидел лишь полоску голубовато-зеленого света, мелькнувшего на мгновение. Эхо отозвалось где-то в дальних уголках каменного подземелья, и, множась, тотчас вернулось обратно. Все стихло затем. Совершенно. А сквозь те двери, что закрывали лестницу вверху, все отчетливей и явственней стала проникать знакомая и приятная, как звон хрусталя, музыка. И Антон, легко прыгая по ступенькам вверх, подгоняемый уже ее звуками, взлетал все выше и выше – к стройному играющему свету. И вот последняя кованная дверь уже сама собой с шелестом разъехалась, как занавес перед ним. Он снова был на воле. Испытание его закончилось. И он с облегчением вздохнул…

Утром, когда он, готовя завтрак, возился у дымной плиты с дровами, к ним весело внырнули на минутку, красуясь добротными зимними нарядами и стуча каблуками сапожек, обе паненки хозяйские, быстроглазые. Очень женственные, в меру вежливые, сдержанные, они будто даже выказывали своим визитом должное гостеприимство; да как показалось Антону – они явились неспроста: желали лучше посмотреть на русских гостей. И только видел он их приманчивые любопытствующие глаза, которые выглядывали из-под серого меха шапочек…

XVII

Раззадоренный Шаров сам точно захмелел в ожидании чего-то – даже про жизнь опять заговорил с Антоном:

– Если откровенно, то мне раз пять, если не больше, по-серьезному грозила смерть. Да покамест миловал бог. Вот живу себе, мечтаю обо всяком… ох-хо-хо!

Спустя день и весь состав военных, служивших в Управлении, переехав сюда, в польское село, расселилось по домам удачно – казалось, без излишних хлопот в зимний период. Очередные события шли, не останавливаясь день за днем, и Антон уж ничуть не надеялся на Матвея в осуществлении тайного желания познакомиться с паненкой Альбиной – и испытывал явное разочарование в том. По собственной глупости… По недомыслию… У него никакого контакта более на происходило ни с отцом паненок, ни с ними и даже с самим Матвеем, бывавшем в разъездах. Однако тот раз попал в сей заветный дом: его пригласили для того, чтобы он наладил электропроводку. И после поляк усадил его за стол, угостил вином. И Альбина разговаривала с ним, Матвеем. Так он и выяснил случайно, что исполнилось ей двадцать семь лет, а ее сестре Ганне было и все тридцать. И об этом он обескураженный поведал Антону с веселым недоумением перед тем, насколько он ошибся с определением их возраста. В особенности искренно сокрушался он из-за Антона. Ведь все это он затеял. Обнадежил… Нет уж, друг, призывал он его, давай лучше подождем победного конца войны: и тогда в России выберем своих паненок. Там уж не обманемся никак.

А однажды майор Рисс послал Антона к капитану Шелег, квартировавшему в том самом польском доме.

Он, чужой порог переступив, приветливо поздоровался.

– День добре! – мягко повторила встретившая его Ганна, в длинном черном платье. Величественная. И втроем полячки – вместе со светившейся улыбкой Альбиной и чопорной хозяйкой – воззрились на него, как на редкого зверька, забредшего к ним за чем-то. Дескать, что изволите?

– К капитану, – сказал он уверенно и повернулся на расстроенные звуки бренчавшего фортепиано, за котором восседал Шелег и уныло клевал одним пальцем клавиши. Он был в плотной темной гимнастерке. С расстегнутым воротом.

– Нет, слишком тонкое для меня, бесталанного, занятие, – признался капитан, вставая. – Сыграйте вы, Альбина, что-нибудь. Антон вас послушает. А ты присядь, кивнул он ему. – Не бойся, не дичись. Здесь никто тебя не съест.

Как-то обычно прозвучало в его устах это имя – Альбина. Даже вздрогнул Антон. И напрягся. Но едва Альбина, сев за фортепиано, заиграла, как объявила, ноктюрн Шопена – и полились прозрачные, неподражаемые звуки музыки, – его волнение улеглось. Да, безмятежен здесь почти мирный уют и спокойствие, сквозящее на лицах, в то время как виделись ему несчастно-запуганные лица у других поляков. Или ему так просто мнилось.