Свет мой. Том 3

На следующий день Шелег за обедом обронил:

– Слушай-ка, Антон, я писал домой. Еще не работает действительно одесское училище. Не взыщи, ты оказался прав. Заходи опять послушать музыку.

И на сердце у Антона стало несравненно легче, легче оттого, что все само собой разрешилось так естественно: никаких несбыточных надежд ему пока не предлагалось больше. Ни в чем.

Прошло еще недели три. Одним январским вечером, только начало темнеть и, сгущаясь, засинели тени на глубоком чистом снегу, Антон шел от окраины села к центру вдоль большой дороги. Оранжево-красный закат зажигал в селе окна и бодрил его: было морозно, тихо, сказочно. На фоне его красиво вырисовывались заснеженные, фиолетовые крыши домов и дворов, деревья и отточенный шпиль костела; к костелу спешили отовсюду на богослужение, поскрипывая снегом и закрывая лица от колючего ветерка, сельские жители. Они спешили молча, сосредоточенно. Среди них были и молоденькие девушки то с бледными, то с разрумянившимися лицами; их живые глаза выглядывали из воротников пальто, шубок, из-под шалей, шапок и платков – и снова прятались. Обгоняя всех, ходко промчался на дровнях немолодой задумчивый поляк, которого Антон где-то уже встречал; дровни скользили, плавя накатанными полозьями снег, и за ними оставался серебристый след, отражавший гасшее зимнее небо.

А по той стороне улицы брел в обратном направлении Шаров. Последнее время Антон с ним виделся изредка. Обрадованный, он окликнул его и хотел перейти к нему, тем более что направлялся в столовую, которая и помещалась на той стороне, в доме с большим крыльцом, или, скорей, верандой. Но тот не слышал и не замечал его – был в каком-то ожидании.

«Да это ж оттого такой он, что взгляд его прикован к Ганне, которая спешит в костел молиться – плавно шествует ему навстречу» – вдруг уразумел Антон, просветленный, увидев и узнав ее подвижную грациозную фигурку в малиновом пальто и серебристой шапочке. Вот они нечаянно сошлись, приостановились. И Матвей нелепо разводил перед ней своими голыми руками, тогда как она очень вежливо, держа руки в муфте, слушала его и что-то отвечала ему. Антон еще раздумывал перейти ли тут шоссе и подойти к ним, как внезапно точно нарастающий гром раздался, покатился по шоссе, что их разделяло: один за другим с небольшими интервалами с оглушительным ревом моторов и лязганьем гусениц понеслись наши тяжелые танки-громадины.

Это ускоренно готовилось советским командованием зимнее наступление. Его с нетерпением ждали и поляки, видевшие как в лесах, вблизи передовой, скапливались советские танки, самоходки, броневики, которых, они говорили, становилось уже больше, чем грибов, – натыканы почти под каждым деревом.

Обыкновенно танки громыхали по ночам, сосредоточиваясь для нанесения удара скрытно. Из-за этого шоферам отменили все ночные рейсы, ибо, уступая путь грозной технике, все равно с автомашинами простаивали где-нибудь в кювете, оттертые с дороги. А сегодня танки двинулись еще засветло. Заслонили от Антона Матвея. Нужно ждать просвета, чтобы перебежать туда, к нему. Около Антона нетерпеливо переминались с ноги на ногу и польские жители, спешившие на молебство в костел, возвышавшийся по ту сторону шоссе, и назад поглядывали – туда, откуда тянулась эта танковая колонна, преградившая им дорогу: она казалась нескончаемой…. Вот незадача! Там, в конце сельской улицы, серела какая-то постройки с будками, похожая на Бастилию… В ней содержались военнопленные немцы.

Тем временем, Антон заметил, Ганна и Матвей, уже разминулись друг с другом, и огорченно Матвей поглядел ей вслед. Он побрел дальше – еще более медлительной походкой, а Антон тут ничем не мог утешить его, да и – откровенно признаться – не знал, как, каким образом.

Для них, непростительно наивных фантазеров, это вышло как досадное, но, к счастью, благополучное падение на ровном месте, лишь усовестившее их. Пожалуй, примерно так и случившееся с ними накануне синим вечером. Падение физически. На заснеженном Острув-Мазовецком тракте. Они везли имущество, предназначенное для госпиталя, – одеяла и матрасы; грузовик, управляемый Шаровым, ходко катил по шоссе, а Кашин и солдат Стасюк лежали ничком в кузове на большой горке мягкой поклажи. Встречные мелькавшие автомашины то и дело мелькали огоньками – здоровались подсветками. Жик! Жик! – и пролетали мимо. Она за другой. Жик! – и снова поглощала бездна синевы вокруг. На какое-то время соблюдалась светомаскировка.

Да вот некая дура неслась встречь, слепя фарами, ровно водитель ее ослеп или заснул; оттого шоферу Шарову было совершенно не видно, насколько тот взял влево на встречку – не было видно границ заснеженной дороги. Он, страхуясь и притормозив, посторонился правей – и уж через мгновение грузовик полетел набок и плюхнулся в свеженаметенный придорожный сугроб. Сюда же сковырнулись и попадали Стасюк и Кашин вместе с кипами одеял и матрасов. Они словно скатились на них с горки, сброшенные толчком; они даже не ушиблись, не покалечились при падении – настолько мягок и глубок был январский снег.

Когда же летуны пришли в себя в целости и встали на ноги, то кое-как сориентировались в темноте; они разглядели, что торкнулись на обочине в сугроб и машина завязла в нем на боку. Нешуточное происшествие.

И потому Шаров, вылезая с трудом из набекреневшейся кабины, негодующе костил того промчавшегося неведомого брата-шоферюгу. Да и как не возмущаться, ежели служивый человек вел себя на войне столь безответственно: он так негоже нес – исполнял свой долг перед людьми, перед товарищами. Не служил тут для их благополучия. Хотел побыстрее проскочить. А ведь для того, чтобы бедолагам выбраться на шоссе и продолжить езду, нужно стало первым делом доразгрузиться, дабы вытащить сначала грузовик на дорогу, для чего найти подмогу, трактор и потом снова погрузить все вещи в кузов. Так что требовалась лишняя трата сил.

А все такое важное, от чего зависело все на земле, Антон уже предполагал, шло от поведенческой определенности каждого человека, настроенной с детства. Идущей исподволь само собой.

XVIII

Их застал уж февраль прибалтийский, шалый в Броднице. На севере Польши.

– Эх, вставай, мой друг юный, просыпайся, дело срочное, – отечески журчал еще задолго до рассветной рани неуемный майор Рисс, отдельческий начальник, – журчал над Кашиным, у изголовья, только что, считай, юркнувшим под одеяло (далеко за полночь) – чутко спавшим, тотчас просыпавшимся, почти шестнадцатилетним юношей. Понимающим ответственность.

Они недавно уже проехали освобожденные Варшаву, Млаву, Пултуск.

А майор Рисс был счастливо-проворный хозяйственник, снабженец госпиталей.

Итак, Кашин осознанно потеплей оделся – и в фуфайке, сразу потолстев, выкатился по ступенькам лестницы вниз; он устоял – добрый знак – под наскоком ветровым с мокрым снегом, стегающим в лицо. Завернув в каптерку к Пехлеру, получил паек командировочный – трехсуточный; вновь присоединился к троице солдат, ожидающих отъезда в затишке у машины санитарной на ходу. Все делалось почти вслепую по привычке. Вот дошел досюда и майор – скомандовал: садись! Ребята ловко запрыгнули в кузов с носилками двухъярусными по бортам, присели. И так все покатились в ночной непрогляди, спотыкаясь, клонясь и раскачиваясь на тракте, растолченном военной техникой и фугасами.

Даже дождь проливной захлестал. Плыли как по бездорожью.

Только вдруг остановились. То – в легковушке возвращался в часть старший лейтенант Манюшкин, как нарочный; он знал, куда ехать за имуществом трофейным. С тем-то он и пересел в кабину санитарного грузовика – чтобы показать туда дорогу. А майор, перебрался, в кузов, на носилки.

Непогода унялась с рассветом.

Тормознув, встали на неком пустыре, у одиночно торчавшего почернелого здания, как увидали все, спрыгнув из кузова, разминаясь, – перед глазами возникли соты мокро-серых приземленных домов Торуня. И прямо за пустырем простерлась ровная льдисто-взмокшая поверхность Вислы. Вот так близко!

– Да, идем, Антон, – кликнул майор его, Кашина, будто личного адъютанта, и они вслед за старшим лейтенантом – втроем вошли в парадную неприветливого дома, поднялись по каменной лестнице на второй этаж. Постучали в дверь.

Их готовно впустил в квартиру почтенный поляк, провел в опустелую (слева) комнату; все устроило майора, он ключ от нее попросил.

– Лада! – позвал хозяин.

Из-за открывшейся светлой двери вышла тихая девушка – его дочь, тихо поздоровалась и протянула ему ключ. Она, видно, тут же хотела и уйти, но подняла на неожиданных гостей темные и какие-то дрожащие глаза – и чуть помедлила с уходом, словно своим взглядом говоря: «И что вы тут смотрите на меня? И ты, русский мальчик, тоже…»

Ее тихая печальность, отрешенность сразу вызвали в душе Антона молодеческое сочувствие, внимание к ней; что оттого он непроизвольно стал, волнуясь, думать о том и о ней потом. И когда уже они, сослуживцы, въехав в складской квартал, грузили через окно в машину брошенные немецкие пестроклетчатые одеяла, матрацы, белые простыни – трофеи, прежназначавшиеся для госпиталей. Такое имущество они перевезли и, выгрузив, сложили в съемную польскую квартиру. Взамен же хозяину завезли столовую посуду, какую подарили и польке, живущей на третьем этаже. Ну, а в третий заезд на склад машину загрузили постельным бельем для завоза его прямо в Управление.

Когда покончили с делами, присели в комнате на матрацах и наскоро перекусили бутербродами с консервами.

Майор Рисс распорядился:

– Итак, браток Кашин, ты за старшего останешься – вместе с Усовым. Все охраняйте аккуратно. Завтра-послезавтра пришлю транспорт.

– Не влюбляйтесь в здешних девочек, – съязвил несдержанный Сторошук.

И двое усталых славян, оставшихся при таком добре, которым была доверху завалена комната, кое-как устроились на покой в полутьме. Подсвечивая себе фонариком карманным.

Поутру Антон долез до окна, заглянул в него. Внизу, во дворе, длинными рядами вытянулись деревянные сарайчики с решетками; в них и возле них прыгали худые с провалившимися боками, разномастные кролики; множество их – дохлых – валялось вокруг. То было, вероятно, брошенное кроличное хозяйство. Удручающее зрелище!

– Что ж, махнем опять на трофейный склад, Назар Никитыч? – спросил Антон, только они позавтракали. – Хотя бы, может, свечей раздобудем. Побыстрей…

– Пойдем, хоть оглядимся в городе, – согласился солдат Усов, конюх. – И винтовку с собой возьму.

Еще было пустынно на городской улице при слабом морозце с завивавшимся снегом с крыш зданий и заборов. Около же самого дома приветливо поздоровалась с Антоном и Усовым моложавая полька, жившая на третьем этаже.

Ворота, что вели на складскую территорию, были уже закрыты. На толстой цепи. Так что подошедшим к ним армейцам, пришлось перелезть через высокую чугунную ограду. Однако и нужный им барак был уже на замке. Никакого персонала не было видно. Снег припорашивал уйму немецких тупорылых легковушек, уткнувшихся между построек, последствие окружения нашими войсками здешнего немецкого гарнизона. И здесь, в четырехэтажке с нарами в комнатах-казармах все было брошено вповалку три дня назад: каски, шинели, мундиры с крестами, противогазы, белье, банки с консервами. Пахло застойным воздухом, гнилью, дустом.

А на складе же, куда напарники затем проникли – через окно, – хранились многие вещи, даже ярко-красные фашистские знамена с черной свастикой и еще гора портретов Гитлера в рамках под стеклом.

Антон и Назар, как квартиранты, первоначально рассчитывали на короткий срок пребывания у хозяев-поляков; присутствие чужих, посторонних в доме хозяев всегда нежелательно. Однако все сложилось иначе. В отношениях с ними. Хозяин – степенный мужчина и его дочь Лада казались словно потерянными от происходящих событий и нисколько не тяготились пока присутствием гостей – русских военных; даже напротив: искренно с самого начала тянулись к ним с общением. И между ними завязывался разговор, как бы разряжавший обстановку.

Лада куталась в темный шерстяной шарф (в квартире выстыло) и зябко поеживалась. Она, будто безучастная ко всему, не могла быть успокоенной, общительной; в ее настороженных серых глазах все время дрожал какой-то нерв – они то лихорадочно вспыхивали светом, то тускнели, гасли. Будто чувства в ней сжимались и прятались куда-то глубже. Недостать их. Поймав ее взгляд, Антон вставал со стула из-за массивного дубового стола; он расхаживал по кабинету, поглядывал на серевшую по-за окнами застывшую Вислу и осторожно – незапальчиво рассуждал о скорой возможности окончания войны и страданий. О наступлении западных союзников. И Лада с видимым удивлением, слушая, следила за ним.

XIX

Они, разноязычные люди, понимали друг друга с помощью жестов и похожих иных слов и вовсе без слов – по интонации в голосе и выражению на лице. Пан Броневский, как он назвался, постоянно опекал вниманием дочь – оберегал ее спокойствие. И это гости видели, учитывали и осознавали само собой. Оберегали спокойствие в доме. В подробности не вдавались. Вели себя потише. Так понятно: у всех была общая судьба.

Но раз Назар, бывший хлебородом, зашивая свои порванные рукавички, озабоченно сказал:

– Сегодня же зима с летом встречаются. Аксинья – полухлебница. Скоту надо еще половину корма. А много ль его запасли одни бабы? Нынче они без помощи маются в тылу, землю бьют. Мужички-то на фронтах дерутся, падают; головы свои кладут, как твой батька. И бабы не все их дождутся, ох-хо-хо! – И, повздыхав так, напел строчки песни, которую некогда напевал отец Антона: «Ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой…»

Тут послышались из-за двери прерывистые звуки, похожие на кашель. Антон, привстав с матраца, приоткрыл дверь – за ней-то, утыкаясь в коридорную стену, всхлипывала Лада, а в кабинете виновато – беспомощно застыл – стоял ее отец – Броневский. От неожиданности Антон застыл перед ними. Потом, спохватившись, стал успокаивать Ладу. Она вполоборота взглянула на него, не мигая, мокрыми глазами и, всхлипнув еще, быстро ушла к себе в спальню. И было слышно, как плакала там. Да, слезы всегда наготове стояли у нее в глазах; ее пугало решительно все: чьи-нибудь шаги и голоса, звонки или стук в дверь. Ей мерещилось что-то ужасное. Возможно, и потому, что фронт еще качался северней в разборках и что здесь покамест была пугающая пустота, как ничейная полоса, и было ничего не слышно.

– Nie woino, nie moge. – шептала она с мокрыми глазами, и, хотя ничего страшного уже не происходило, плакала нервно, расстроенная, что печалило всех.

На следующий день она смущенно позвала Антона и сунула ему в ладонь некий подарок:

– Prosze! – И легким шагом ушла обратно к себе.