Свет мой. Том 1

Его жена огорченно молчала, глядела тяжело, слушая умно рассуждающего и тоже, видно, огорченного этим мужа. Здесь, в обжитом родном гнезде, где так славно светилась, подступая к жилью, близкие березки лучистые, рассыпанные и млела в свете дня каждая знакомая веточка, не ведая о печалях на свете, – здесь хозяева, видимо, еще не верили в вероятность бедствия, способного обрушиться на них, и в то же время не испытывали той же тревоги, смятения, что испытывала многодетная мать. И они не предлагали помощи незамедлительно. Было б им, естественно, очень накладно. Потому вот и судили-рядили старым неспешным образом. Конечно, недельку прожить, пожалуйста, а результат какой?.. Где выход?

И Анна, потускнелая, в простой серой одежде, замолчала, поджавшись на скамейке, как разоблаченная, пораженная, наверное, провалом своих сокровенных чаяний… Лучше уяснила суть пребывания здесь. Воистину сбоку припека; нечего рассчитывать на снисхождение, на то, что кто-то кинется сразу к тебе на помощь с распростертыми объятиями. И ей понятней и без слов становилось ее нелегкое положение.

Спали ночью на полу террасы под шелест листвы и кукареканье петухов. Плакала Таня во сне – ей снилось что-то страшное, и она цепко держалась ручонками за Наташу. И новый день прослонялись неприкаянно в Строенках. Анна изводилась вся. Она с детьми выступала, ровно бедная просительница; соответственно и с нею говорили, принимали ее так, тоже чувствуя это, – совсем не так, как могло быть при муже. И такое тоже огорчало ее, и она расстраивалась больше из-за этого. И теперь советовалась со старшими детьми. Василий-то, бывало, сам знал, что делать, заранее.

– Ну, а вы-то как, ребята? Думаете что?.. Дома ж бросили все. Пригляд нужен. Тетя Поля не справится – одна. И лошадь вернуть надо…

Саша сказал уверенно:

– И ты сомневаешься еще? Нужно возвращаться, Не бомбят же эти дни. Может, и отгонят немцев?..

И решилось просто с возвращением. Стало легче на душе.

Переспали еще ночь у родственника. А наутро поклали свои вещи и уменьшившиеся запасы хлебные и овощные на телегу, взгромоздились на нее и отчалили в обратный путь, зная теперь верно, что рассчитывать приходится лишь на собственные силы, разум. И неплохие хозяева попрощались с ними с нескрываемым уже двойственным выражением радости и печали: они радовались избавлению от возможных больших хлопот и печалились, что не в силах были помочь приезжим в такой сложной ситуации.

И снова на дороге, в деревнях глазели на них с пристрастием участливые сельские зрители: что? Откуда? Почему?

Как первая репетиция прошла.

VII

Кашины, вернувшись из Строенок, навыкли теперь предночно выезжать семейным караваном подальше от дома (с узлами, с тряпками) – поближе к заказнику и ночевать здесь на траве, чем страховались, как надеялись, отдаляясь на ночь, от места, или цели, немецких бомбардировок. В дальнем овражке они выпрягали лошадку из телеги и, привязав ее, пускали ее на корм травяной, а сами забирались под кусты ветвистого ивняка, в пересохшее ложе речушки; раскладывали для себя какие-нибудь подстилушки и, обыкновенно по-детски возясь и пыхтя, укладывались на ночлег. Обычно тарабанили, копошась на неудобных комьях, и не засыпали долго; вслух считали мигавшие сквозь листочки звезды в темно-синем небе – много ж их; радовались таким же звукам копошенья, исходящим из-под близких кустов, и слыша где-то даже мышиный писк.

Теперь весь люд стронулся – похоже, кочевал, пока стояло тепло; народ отбегал от изб своих на безопасное расстояние, несмотря на то, что несколько ночей кряду и не было бомбежек вражеских.

А утром все, позевывая и поеживаясь от свежести, волоклись обратно домой. Но затем братья Кашины сноровисто вырыли траншею крытую на задворках, в вишеннике, и каждый раз, только налетали стервятники, неслись сюда или отсиживались тут, ночуя, в земле при их интенсивных налетах.

Анна согласилась с просьбой исполкома – впустила в просторную – пятистенную – избу на временное жительство семерых мобилизованных великолукских железнодорожников, помогавших налаживать на узловой станции Ржев-II бесперебойную перевозку грузов, поскольку немцы усилили бомбежки, пытаясь все разбить, уничтожить. Сколь же опасна и адски изнурительна и нескончаема была работа у этих славных неунывающих ребят, оторванных в силу необходимости от своих семей. В какую-то ночь немцы провели одиннадцатикратное бомбление станции. И нужно было быстро восстанавливать железнодорожные пути.

Сколько же бомб наготовили разумные немецкие рабочие! Какая же несуразность сидела в головах новоявленных кровопийцев? Впрочем, и ныне, нужно сказать, еще крепко сидит несуразность в головах иных европейцев и неевропейцев: все ждут от России только подарков земных, потребительских; на то они сами-то неспособны никак – в уме у них не заложено; вот подставить подножку России-то пожалуйста – всегда готовы! Не взыщите, мол. У нас демократия!

Вот так демократично они и Югославию разбомбили в наши дни. Куда уж…

Итак, бомбежки участились. Вскорости заладились и большие дневные налеты «Юнкерсов» – вслед за тем, как около тридцати вражьих бомбовозов нагло отбомбили Ржев утром, а еще наведались и в обеденный час – залетели для скрытности от ослепительного солнца, в обход зенитной батареи. И – что удручало мучительно – сколько ни бабахали по ним зенитчики из зениток (правда, показалось, с опозданием), тем не менее ни один стервятник не был сбит, т.е. не был наказан по справедливости, как должно бы неминуемо быть.

Анна по-возможности подкармливала ряботяг-великолукцев варимой и выпекаемой едой. И с тревогой выспрашивала у них:

– Скажите, неужели же они, немцы, Ржев займут?!

– Безусловно, мать, нужно того ждать, – не кривили перед ней душой дружелюбные молодцы; – если уж они по-скорому взяли Великие Луки, то не миновать подобного и Ржеву… Мы так думаем…

– Как же?! Что же с нами станется? Ведь и Москва отсюда недалече…

– А кто ведает, что будет? Может быть, они докатятся и до нее, столицы, как Наполеон когда-то: зверски гады жмут… Наловчились, знать…

– Господи! Да как же теперь жить нам? В таком переплете…

– Но поверь, мамаша, поверь: еще соберется весь наш люд, поднатужится – и обязательно вытряхнет вон непрошенных гостей, я верю, – говорил ей светлолицый румяный Ванюшка, который мог перед пацанами, собравшимся вокруг него, свободно играть – перекатывать могучими бицепсами – на зависть им.

И слова поддержки, и поведение иногородцев, их стойкость, вразумительные рассуждения помогали ей поддерживать в себе какое-то равновесие, чтобы не упасть духом преждевременно.

И не знала, не знала Анна того, насколько справедливо она страшилась могущего еще быть для нее, для всех. Как не знал никто. Решительно никто не мог сказать, что же будет дальше.

На исходе августа, когда из колхоза уже эвакуировали в тыл скот – буренок, свиней, лошадей и в нем практически свернулись сами собой все работы полевые и не была даже дожата рожь и не выкопана картошка, морковь, правленцы попросили Анну о следующем: чтобы она уговорила мальцов своих попасти дюжину неэвакуированных (по разным причинам) колхозных и частных коров. Они с досадой признались ей, что некому больше стало это поручить. А ее ребята послушны, исполнительны – на них всяко можно положиться… И она не смогла отказать людям. Лишь после огорченно покачала головой, осуждая свою сговорчивость.

Это дело стало небезопасным.

Братья Кашины, пасшие в эти дни коров в поле, по обыкновению держались вблизи какой-нибудь скирды – чтобы укрыться за ней в случае обстрела или бомбления, потому что все наглее вышныривали из-под облаков немецкие горбоносые «Юнкерсы» и звенящие металлические осы – «Мессершмитты»…

Братья, прислоняя палку к боковому склону сметанной скирды и ухватываясь за слежавшиеся прядки клевера, легко вскарабливались на самый конек ее, осматривались. Тот служил для них будто наблюдательным пунктом. Отсюда просматривалась неизвестная и туманная даль окрестностей. Разрушаемый Ржев еще жил, дымил копотью, еще сновали поезда, гудели… Серебрилась облачность, нависшая над желтевшими овсами, жнивьем, темно зеленевшим клеверовым подростом, буревшим картофельником, серенькими избами, крышами, над вечно закаменевшей белизной вдали на просторе, как свеча одинокая, брошенной церковью среди доживавших век деревьев. Стаивались с шумливым круженьем перелетные птицы…

– Эй, верхолазники-негодники! Слезайте же живей! – Гневно-возмущенно пригрозил пастушкам хлыстом бескоровный дядя Семен, белобилетник, проходивший неподалеку от скирды. – Что ж вы, паршивцы, кладку разбиваете, портите?! И коровы углы гложат… Ишь, басурманы, затеяли что!.. Вот я вас проучу!..

– Все едино ведь погибнет, дядя Семен, – прокричал ему Антон. – Или будет хуже: немцы сено заграбастают, как пить дать…

– Слазьте, говорю! – не унимался колхозник. – И кончайте растабаривать! Все нам самим достанется…

Ему-то, сельчанину, естественно, претило безумство в гибели и расточительстве всего того, что создавалось нелегким трудом крестьянским. Только все-таки прежде, до ухода мужчин на войну, он существовал самым незаметным и тихим образом на их фоне, нигде никак не выказывал себя, а теперь – поди ж ты! – точно выпрямился весь и стал на твердь, почувствовал свой мужицкий вес. Покрепчал и голосом…

Что ж, посыпались пинки и понуканья от пустобрехов, посчитавших вдруг себя заметными фигурами. Добродетель, стой! Вчера дядя Андрей приласкал братьев матерно: дескать, не доглядели шалопаи, что осколком каким-то порвало копытце у его буренушки, а сегодня вот разошелся и другой праведник. Однако ведь никто из поучителей, главное, не видел (у них были, верно, шоры зашорены) и не додумался до единственного решения – раздать земледельцам по заработанным трудодням то зерно и сено, что успели собрать. Для чего же копить урожай в шорах, в сараях? Для того, чтобы этими припасами воспользовались оравы немцев, прущих на восток, на Москву? Была в том очевидная нелогичность.

VIII

Уже эвакуировался на Восток Ржевский льняной техникум. Без Наташи, студентки-третьекурсницы: она не поехала – не могла покинуть семью. Прощайте, занятия! От них остались у нее одни воспоминания.

Что справедливо: все четверо ромашинских ребят, когда учились в пятом «В» классе, городской школы, успевали хорошо, а Антон превосходно, можно сказать, знал все школьные предметы и особенно любил математику, решал с ходу все математические задачки. Вследствие чего с ним сдружались одноклассники. И к нему благоволил учитель – математик, плотный и живой чернявый Вадим Павлович, натура весьма импульсивная. Так, бывало, в момент объяснения им урока, Вадим Павлович, наводя мгновенно тишину в классе, с такой силой мелом ставил цифры или точки на классной доске, что мел в его руках разбивался вдребезги и класс замирал от ужаса и восхищения.

Он раза три вызывал Антона к доске:

– Кашин, живо с задачником сюда! – И наказывал ему: – Садись вместо меня к столу и бери задачник – продолжай вести урок! Вы решаете задачки на странице… – И отрывисто прощался, уходя, с притихшим, все-то понимавшим классом, особливо его девичьей половиной, которая с неподдельным интересом уже шушукались по этому поводу.

Оказывается, жена Вадима Павловича, преподавательница немецкого языка – Ирина Григорьевна, любимая им, видно, сильно, готовилась к родам: она лежала в родильном доме; посему-то он метался, словно тигр в клетке. Рыкающий. Презабавно как!

Антон помнил и тот горестный туманно-обындевелый понедельник, в который смелый, ловкий и бескорыстный Дима Ветров отважно, случалось, отбивавший наскоки недругов на ребят, не пришел вдруг на занятия, а позже пришла в школу его сестренка, вся заплаканная… Дима катался в воскресенье на лыжах на крутом волжском берегу и, падая с кручи, погиб, наткнувшись лицом на собственную лыжную палку…

Было очень грустно, было ощущение какой-то опустелости оттого, что и для них-то, ребят-шестиклассников, в том числе и для Антона, школьные сентябрьские занятия тоже закончились вскоре, едва начавшись всерьез с осмотра выстроенного бомбоубежища во дворе, пугающе глухого и маловместительного, словно квадратная яма.

Раз ромашинские школьники, отзанимавшись на уроках, впятером возвращались из города через «Ельники» – переход через железнодорожные пути, сокращавший расстояние к дому. И они еще не перешли весь десяток рельсовых путей, как завидели, что сюда, к станции, навстречу им, подлетала довольно низко группа «Юнкерсов», и закричали вперебой:

– Ой, сигайте скорей! Бежим!

– Может, это – наши? Нет воздушной-то тревоги… Паровозы не гудят…

– Ай, прошляпили… То чужаки крадутся, подвывают…

– Шпарьте побыстрей!.. А то будет крышка нам…

Мальчишки уже стремглав неслись встречь стремительно нараставшим в величине самолетам, летевшим понизу неба, – запыхались; они, главное, испугались, что не успеют добежать хотя бы до канавы пристанционной – не успеют, значит, до начала бомбления. Жуть какая! Да тут Гришка книжки из портфеля выронил на бегу – подбирал те впопыхах. А Ваня зацепился за рельс, растянулся, вследствие чего ушибся больно да брючки порвал, запачкал мазутом. Не везло ему, парню безответному. Так, этой зимой он прицепился на дороге городской, идя в школу, к задку какого-то возка; но на лету возница огрел его кнутом, достав, и даже не посмотрел, что сбил мальца на скользкую мостовую, под автомашину наезжавшую… Отчего Ваня получил сотрясенье мозга…