Свет мой. Том 3

– Мы рассчитываем на тыщенку. Или сколько можете… На квартирный кооперативный взнос.

– Ой, нет мне жизни! – почему-то смеясь, воскликнул тесть. И смолк.

– Мне важно точно знать, дадите или нет. Если нет…

Вошедшая Янина Максимовна с нескрываемым удивлением, заметив перемену в мужнином настроении, вслушалась в то, что Антон договаривал:

– … Если вы не сможете нам одолжить хотя бы около тысячи рублей, – скажите сразу; тогда, разумеется, буду искать где-то еще. Знаете: живем в коммуналке, без горячей воды, на грязной кухне с проваливающимся полом, в темной комнате, наконец, с пьяницами, со скандалами извечными…

Теща, остановившись, побледнев словно от ужаса, слушала его с раскрытым ртом. Но, немедля ринувшись защищать себя, мужа, мигом сделала образцовый выпад (на что-что, а на это иногда хватало у ней ума):

– Как же одолжить вам, Антон, деньги, если нам захочется вдруг съездить куда-нибудь? Не взыщите уж. – Она, как миллионер какой, за деньги испугалась.

– Тогда быстро соберу – отдам, не на век же в долг беру, – ответствовал зять уверенно-успокоительно и достойно.

Но его слова, видел он, не удовлетворили их нисколько. Тесть явно поскучнел. И собрался с духом:

– Думаю, вам, Антон, лучше спросить у кого-нибудь еще. Мы, знаете, почти больные люди; если не откажем и дадим, будем волноваться, мало ль что… Потом же: надо с книжки их снимать… Неудобства все…

– Ну, понятно…

– Вспоминаю кстати: у нас в учреждении работала уборщица, у которой один профессор всегда занимал деньги.

– Не хватало ему своих?

– Потребности больше. На сберкнижку переведут и, бывает, не хватает, – всерьез говорил Павел Игнатьевич, понимая все по-своему.

– Я не буду волновать вас больше, точно; считайте: этого разговора у нас не было… – дал попятный ход Антон.

– Да потом, – оправдывался повеселевший тесть: по средствам строим мы дальнейшие свои планы; когда их нет, что напрасно что-то строить в голове?

– Ну, зачем же строить – надо быть просто способным к чему-то или нет, по-моему разумению, – парировал зять.

– Верно. Вижу: вы очень серьезно смыслите во многих вещах. Вы-то как советуете насчет дачи? По-серьезному…

– Ой, если мне нужно что, и я уверен, я мало слушаю советов…

– Вот это хорошо, Антон… Я ценю… – Теща всплеснула сухими ручками.

И тотчас же тестю все стало скучно, безразлично: откровенно он зевнул.

– А теперь поспать мне, что ли, Яннушка? Я устал.

– Ложись, поспи, – миролюбиво согласилась та, довольная исходом разговора.

– Не грешно: устал от всего. – И уж пожаловался он вроде б в полушутку Антону: – Вот ведь, не учтешь, и на даче не бывает полного спокойствия, какого хочешь… Организм же чутко реагирует. Чем-нибудь да навредишь себе непроизвольно.

– Или кто-то доставляет неожиданное беспокойство тоже, – также в полувсерьез сказал ему зять, намекая именно на себя. Он уже хорошо узнал родителей жены, только лишний раз их проверил в нежелании прийти на помощь – вовсе зря попросил у них о денежном одолжении. – Ну, извиняюсь, коли так… Пора и мне отчаливать домой. Дела.

На том они и разошлись – вполне пристойно, вежливо.

XVI

Эта просьба доставила Антону неприятное чувство среди других, точно ею он поставил их, родителей Любы, в неловкое положение и то помнил и укорял себя за бессердечность: ведь они могли испытывать какое-то смятение, в которое он ввел их своей просьбой. Вот также он некогда переживал и эпизод со своим незадачливым столкновением велосипедным из-за неумелости просто.

В дни детства Антона велосипед считался роскошью – он был у немногих взрослых. И поэтому в апреле 1945 года, когда он (в шестнадцать лет) впервые сел на него (притом с полуспущенными шинами попался ему под руку), он не думал, что вскоре это приятное удовольствие доставит огорчение. Причем не раз. Начал он объезжать велосипед в обширном, захламленным чем попало, дворе немецкого дома, который занимала военная часть: ему неудобно было бы акробатничать и биться, а вернее, развлекаться, прямо на улице, мешая транспорту, пешеходам и шествующим по германским дорогам освобожденным европейцам из нацистских лагерей. Песочный двор обрамляли по краям какие-то постройки, сарайчики, садовые деревца; за ним на запад, простиралось поле. И он весь вечер по кругу мотался здесь, бесконечно крутил педали и падал (без зрителей) в вязкий песок, постепенно усложняя перед собой задачу. Так, подводил велосипед к валявшемуся ящику, на который вставал, и, перенося ногу через раму, сильно давил на педаль и отталкивался с места, а затем уж, сидя в кресле, крутил и вторую. Говорил себе: вот проеду хотя бы четверть круга. Потом – полкруга. А в конце-концов наладился и на большее, поняв принцип устойчивой езды и проявив сноровку. Накрутился до того, что еле-еле доплелся до постели: всю ночь ныли, болели мышцы ног, да и рук тоже. По крайней мере зарекся кататься дня три.

Однако следующим вечером Антон снова взялся за свое. И потянуло его уже не простор. Зато как помог ему дворовый сыпучий грунт: на твердой-то дороге катился – слушался его велосипед отменно, и он был на верху блаженства. Вот только с остановками пока не отработал, тем более, что также не действовал тормоз; так что, не умея еще своевременно останавливаться в случае необходимости или опасности, он тотчас причаливал к тротуарным деревьям и обхватывал стволы, чтобы не упасть. Конечно, поначалу. Оттого и занесло его маленько. Миновав по безлюдному тротуару здание, он пустился улицей немного вверх, а затем, насилу развернувшись, – и обратно. Но на его пути зияла глубокая воронка с раскиданным покрытием. Нужно было опять объехать ее, и он боялся попасть под автомашину. А тем временем навстречу ему катил также на велосипеде незнакомый капитан с офицерским планшетом, – Антон заметил его поздно: увернуться не успел – и они столкнулись на краю воронки. Свалились оба велосипедиста. Колесо трофейного велосипеда офицера превратилось в семерку. Он, потирая ушибленное колено, отряхиваясь, поправил фуражку и, багровея в гневе, ругал – но не сильно – Кашина (видел, что мальчишка перед ним):

– Не можешь ездить по правилам, не езди!..

– Так тоже и вы наехали, – растерянно оправдывался Антон.

– Что… наехали? Видишь, теперь бросить надо и – хромать…

– Возьмите, пожалуйста, мой. – Предложил виновато Антон. – Он цел, но шины спущены – насоса нет, чтобы накачать.

Офицер глянул на его отчаянным взглядом – как на сумасшедшего или, может быть, недотепу, подвернувшегося ему в недобрую минуту, и, махнув на все с досадой рукой, пошагал без оглядки дальше. И Антон поскорей подхватил свой велосипед и ретировался отсюда без свидетелей. С раскаянием и печалью оттого, что по-глупости своей обидел достойного незнакомого человека, офицера, который, возможно, ехал с каким-то важным донесением, мог теперь не поспеть вовремя, за что и получить нагоняй от своего начальства… Фантазия его разыгралась.

И после были у него столкновения похлеще. Так, однажды повис он, растерявшись, на шлагбауме – тот отрылся вместе с ним, налетевшим на него, а велосипед само собой покатился дальше. Все это было. И бился не до смерти все-таки. А успокоился тогда, когда некто, взяв у него (ради выручки) хороший велосипед, чтобы добраться до госпиталя, не вернул его. Он и не жалел, однако. Все закономерно относительно вещей.

Антон долго помнил расстроено-жгучий взгляд того пострадавшего от него капитана.

И Павлу Степину – надо же, – опять повезло! Он поневоле застал послевоенное брожение умов и у властной прослойки общества именно на Западе, будучи уже в самом Берлине, что невероятно: сюда он был направлен Москвой в пятигодичную командировку как толковый специалист по станочному оборудованию; он должен был выявить и подобрать для последующего вывоза в СССР исправные немецкие металлостанки в счет погашения наложенных на Германию репараций. Серьезный фронт работ.

Разумеется, это было жалкое возмещение потерь в войне невосполнимых ничем богатств и сокровищ, уничтоженных нацистами на советское земле и вывезенных ими в свои виллы, особняки, укрытые в природных уголках. Ищи их, свищи – ты ничего не найдешь вовек!

Яна каждый раз приварчивала, вымывая на немецкой кухне посуду, отобедав вдвоем с мужем. Она с ним тоже разделяла это бремя командировки в Германию, в которой некогда живала ее верная подруга, сокурсница, ставшая женой немца-инженера. Та ей вспоминалась тут. И дети вспоминались нередко: Люба и Толя, вынужденно оставленные ими, родителями, дома на попечении доброй славной родственницы Марии Михайловны. Так стало нужно. Ради удобства для всех.

Яна, отлученная на пятилетку от учительства, поскольку в Германии еще не было русских школ, вынужденно ходила по здешним магазинчикам за нужными продуктами, покупала их за марки, ладила с вежливыми немками, готовила еду для мужа, хотя такое занятие страшно не нравилось ей: кухня не была ее стихией. Вот театр, сцена, зрители – другое дело. Но что поделаешь: она как-то старалась теперь кухарить, терпя все, выполняя такую обязанность в первую очередь перед государством – именно оно-то и оплачивало добросовестно ее этот женский труд при муже. Нелюбимый, пустой. Конечно же, ей милее было бы возиться с ребятами в школе…

Ее родственница, полноватая, подвижная, с грудным голосом Мария Михайловна, опекавшая ее детей – Любу и Толю могла дать фору любой матери в воспитании ребят. Она была их доброй защитницей и грозой домашних слуг.

На все лето она вывозила ребятишек на свою родину, в благополучную деревню. Та просторно красовалась на большом восточном берегу величавой Волги, среди живописных дубрав и кружев садов. Под уютным городком Красное-на Волге, известным ручным выпуском различных золотых украшений, радовавших женские глаза.

Этот край костромской не был опален войной, что много значило; он был восхитителен в своей природной красоте, гармоничности. Вместе с прилепившимся сюда народом, занятым свои хозяйством – содержанием его в порядке.

Двурядно деревенские избы тянулись вдоль Волги в зарослях, отсвечивая обращенными на Запад окнами, золотясь в оправе резных наличников в солнечных лучах, как картины. Перед каждой избой имелась дощатая скамеечка – на врытых в землю столбиках. А на Волге – куполок церквушки. По пятницам в обязательном порядке дымились баньки. По реке проплывали теплоходы, баржи с грузом. Постоянно пахло вяленой рыбой, которую ловили вдоволь, клубникой, огурцами, яблоками, пирогами. С реки доносились веселые голоса купавшейся детворы. Мычали коровы, щелкали кнутами пастухи и покрикивали на стадо. По вечерам проводились гулянки молодежи, танцы под гармонь, с частушками, с песнями.

Здесь для ребят было несравненное памятное раздолье. Они окрепли. Они боготворили Марию Михайловну и слушались ее. Всегда она была в ровном спокойствии перед ними, чтобы ни случилось.

Только однажды, 5 марта 1952 года, они подивились на нее, когда она утром разбудила их, сказав:

– Вставайте, ребятки! Ваш бог умер! – сказала с несдержанным выдохом наружу явного удовлетворения, цену которому она знала.

А родители их тем временем исправно дорабатывали свой срок на репарации немецкого имущества. Яна все чаще терпела, кроме вынужденного порой безделья, недобрые вспышки взрывного характера Павла: он не сдерживал перед ней свои эмоции, когда раздражался по работе или по домашним делам или по каким-то проблемам, которые вдруг возникали перед ним иной раз.

Однако Степина очень ценили профессиональные работники немцы, сотрудничавшие с ним, ценили как знающего специалиста по технике, весьма уважительно к чему относились и обращались к нему, приговаривая с приставкой: