Свет мой. Том 3

– Славно… Она – старше меня?

– Да, с девятьсот первого.

– Интересно. – Она карие глаза прижмурила.

Дождавшись без строгости, Павел Игнатьевич особенно улыбнулся:

– Ну, слушайте дальше. После осмотра хозяйства мы посидели несколько за столом, и они угостили меня настоечкой.

– То-то вижу, что ты уже навеселе, какой-то не такой обычный. – Втайне Янина Максимовна уже обиделась на мужа – подобрала губы: – Что, не мог сдержаться – не принять?

– Да не ругайся ты, жена: раз в год по капле… – успокаивающе сказал Павел Игнатьевич. – Ты дослушай лучше, пока я весел… Так вот про каждую яблоньку он, Николай Николаевич, поведал мне трогательные истории, точно про живые какие существа, родные ему. Настолько, видимо, сроднился с ними. Помнит все: эту-то привез из-под Пскова, этот-то саженец за полцены выторговал в Луге, эту купил у соседа, а эту столько времени выхаживал все равно, что больную… Я поинтересовался, сколько ж им обходится все за год. Оказалось, пятьдесят рублей да плюс еще на сторожа, которого нанимают. Все решают сообща – постановляют всем кооперативом: колодец чистить, чтобы брать воду на полив, дорогу расчищать и тому подобное. Для этого каждому пайщику необходимо отработать десять часов в год; если не отработаешь, – платить кооперативу по десять рублей за час – такой установлен общий порядок. Понимаете? Значит, уходит в таком случае еще сто рублей. А сторож, понятно, почти не караулит, только значится. Раньше колодец (колонку) регулярно чистили, но теперь уже проводят новую оросительную систему. Так порассуждали мы обо всем. Я сказал им, кто ты у меня, Яна, – что принципиальная, воспитанная женщина, бывшая учительница…

– Ну и что они? – Она не утерпела – не могла не спросить. И точно крылья сразу распустила.

– … и что если я покупаю себе усадьбу, то покупаю больше для себя одного: она-то ни за что не будет копаться в огороде, пачкать ручки. Калачом не заманишь. Так что я за двоих тут должен думать. Она ведь не будет и не может психологически возиться со всевозможным домашним хозяйством. Да и здоровье у нее не лошадиное. Все мы в жизни намыкались, поизмотались… – Павел Игнатьевич, сделав паузу, поглядел на плескавшиеся привольно на окном свисавшие березовые веточки.

XII

– Да, да! Ну, и что же? – Стул скрипел, выдавая радостное нетерпение Янины Максимовны. Она елозила и порывалась вся куда-то. Воспряла духом.

– Значит, открываю им все свои карты, – говорил рассказчик снова по порядку. – Вчистую. Что скрывать? И вдруг Ксения Зиновьевна, слушая меня, говорит мне напрямик, всерьез: «Нет, Павел Игнатьевич, не приобретайте вы это трудное хозяйство; не впрягайте себя в ненужное ярмо – не отдохнете тогда ни утром, ни днем, ни вечером. Никак. Оно вам будет не по силам». Я возразил: «По вам не очень-то видно, чтобы вы вымотались крепко: очень свежо и здорово – тьфу, тьфу! – выглядите или не так?» Напрямую говорю, как любят люди. Она: «Да. Но и это здоровье такое… И то, что на воздухе день-деньской находишься»…

– Да тебе-то это нужно… как собаке пятая нога, – повторила Янина Максимовна свое любимое выражение.

– А она, Ксения Зиновьевна, действительно здоровая, пробивная, видать женщина, – не сбивался в рассказе Павел Игнатьевич. – Рождена для этих дел – большим хозяйством ворочать. Ее сын на рыбодобывающем флоте работает, и нельзя послать к нему посылку. Так она пошла куда-то, показала, что эти огурцы собрала с грядок своих, и ей разрешили восемь килограммов их послать ему, моряку. За одну пересылку она заплатила девятнадцать рублей. Вот такая это пробивная женщина. Характерен для нее и сегодняшний пример: вдруг рамы для дома привезла, где-то их купила мимоходом, наняла тут же извозчика – и приволокла. Проявила расторопность. «Зачем же?» – спрашивает муж. – Ведь у нас рамы есть: они вставлены». «Ну, эти, – говорит она, – уже прохудились; погляди, все почти истлели. И если придется вскоре их заменить, но новая замена всегда будет у нас под рукой». До чего настырная, хозяйственная баба! Она меня поразила. По улице идет – и уже заранее прикидывает, что им сгодится и потребуется. Не всякому дано такое качество.

Знать, несладкой была жизнь у нее. Да и у Николая Николаевича тоже. Из его разговора я почувствовал, что оба они – не ленинградцы. Он был в свое время и двадцатипятитысячником. Она мыкалась с ним везде, возилась в земле, чтобы было подспорье семье, – отсюда страсть-то к ней и привилась в натуре со временем. А нынче он решил отвязаться от пут: выходит, совсем несвободен с землей. И теперь он не прямо говорит, что продает усадебку. Говорит: все это надоело ему. Набрался духу – два раза уже подавал в заводской кооператив заявление о выходе из него. И дважды передумывал – забирал обратно заявления свои. Все же жаль, что ни говори, с таким трудом созданного, нажитого, – ведь завсегда этим жил, маялся: как же дальше без него? Все равно что корни обрубить. А тут уж подал окончательно – в третий раз. И он, Николай Николаевич, стал тоже жаловаться мне. Понятное дело… Ноша тяжка…

И когда я, вконец распропагандированный ими обоими, вышел на улицу и пошел вдоль домов, а знакомый – Петр Федоров, которого здесь тоже увидал (вместе с ним еще перед войной работал на заводе), закричал мне через улицу: «Что, облюбовываешь? Покупай! Покупай! Не пожалеешь! Моим соседом будешь!» – я лишь отшутился покамест. Чтобы, знаете, не было после разговоров никаких. Они также могут выбить из колеи преждевременно, повлиять неверно…

– Нет, Паша, постой, пока не перескакивай ты на другое, – построжав, но с обидой остановила его жена. – О главном не сказал ты. Спросил у них, почему ж они решили продать домик после одиннадцатилетнего проживания в нем? – Она била в одну точку, поскольку напрочь никак не соглашалась на такую покупку; ей только любопытно было знать, что теперь не устраивало дачных владельцев в их собственности.

Павел Игнатьевич улыбаясь, простодушно ответил:

– Он-то, Николай Николаевич, сказал, что жизни нет.

Она поразилась с воодушевлением:

– Жизни нет?! Так и сказал?

– Да, прямо так и сказал.

– Вот, вот! – Она все же сильно обрадовалась услышанному: это был лишний аргумент в пользу ее сопротивлению мужниным намерениям. Она, выходит, дельно упрямилась перед ним. И несдержанно заерзала опять на противно скрипучем стуле.

– С этим садом своим он, как признавался мне, только одну дорогу в Советском Союзе и знает – до города и обратно.

– Все понятно, если так…

– За десяток с лишним лет лишь один раз отдыхал по путевке в санатории. И то: вернулся на дачу свою спустя месяц – а здесь сущие джунгли, все заросло. Пришлось ему снова засучить рукава по-настоящему. Без присмотра ее невозможно оставить ни на день.

– А то как же… нельзя…

– Я поинтересовался: «А книги-то Вы хоть читаете?» «Какие книги! – отмахнулся он. – Я газет-то не читаю: некогда; только то, что в электричке успею, и все чтиво мое. Зато зимой полное блаженство. Все снегом занесет-заметет – никуда тебе не нужно и не нужно ничего расчищать. Никакой мороки. Лежу себе в удовольствие».

– В общем, зимний курорт? – вставил зять.

– Да, – почти обрадовалась Янина Максимовна.

– Да и что этот садик дает? – говорил Павел Игнатьевич, словно разубеждая самого себя. – Яблоньки все чахлые. Видно, навоза, удобрений мало, не хватает. Я надеялся увидеть там какие-нибудь плоды. Но их нет. У хозяев еще дочь замужняя. С детьми. Как приедет к ним из города – ну, ягоды созрели. Шасть в огород. Все пооборвут, поедят – и уедут восвояси; еще с собой что-нибудь прихватят – не без этого. Кому надо ломаться? Поэтому старики и решили наконец пожить свободно. Захотели раскрепоститься. Только жалко расставаться с нажитым: все ухоженное, притертое. Я критически прикинул: две тысячи – дешево берет, почти даром. Но, видимо, ему уже так осточертело все, если он идет и на это, приносит явную жертву.

Я до конца исследую этот важный для меня вопрос (потому что, если я не знаю, а думаю, что все знаю, тогда может быть просчет). Говорю: «Когда шел сюда к вам, видел, что молодая женщина увлеченно возится в своем саду»… «А как же ей не возиться? – возражает хозяин. – У ней это одно и осталось: мужа нет. И ребенок при ней. Это ей необходимо». «А вот этот работяга?» – показываю на соседа. «Он тоже вынужден», – и перечисляет разного рода веские обстоятельства, причины, которые не скинешь запросто со счета. Добавляет: «Еще плохо то, что хочется, чтобы у тебя было не хуже, чем у соседей; если будет на грядках хуже, то и сама жена еще изведет, испилит всего». «Ну, а где ж навоз вы берете?» – спрашиваю. – Без него ж наша земля ничего не даст»… «Здесь коровы проходят – после них навоз собираем, – говорит. – Семидесятипятилетняя мать жены помогает. Только и вижу в любое время дня ее согнувшуюся на дороге».

И вот, Янушка, я решил, что пока еще работаю и не вышел на пенсию – не буду одевать себе хомут на шею. Деньги за домик требуются немалые, если покупать его; я лучше катану на них под Псков – с радостью поживу там в куриной избе, похожу по лесу и нетронутой траве…

– О, это было б так замечательно! – Янина Максимовна всплеснула ручками и заскрипела предательски стулом. – Ты вон стул не сколотишь молотком – какая ж может быть покупка дома?… Ведь такая у нас натура человеческая – хочется объездить, посмотреть… Пока живы… – Она засуетилась.

Муж, однако, грозно глянул на нее:

– Ох, сколько ж, Яннушка, скрипишь! Ей-богу…

– Не я, а стул, который ты не можешь сколотить, я говорю, – оправдывалась она. – Так, Паша, решено?… А то – что? – впадешь в их ошибку, – будут дети с внуками ездить в сад, обрывать кусты ягодные, а тебе самому и не останется ничего, чтобы попробовать. – Что характерно, в этом ее высказывании проскользнуло откровенное нежелание возиться с детьми и внуками, жить во имя их радостей. Вздохнув мечтательно, она перевела свой взгляд на неубранный стол и захлопотала уже вокруг него, посудой загремела. Спросила:

– Ты где купил сегодня ягоду?

– Подумай, где, – сказал Павел Игнатьевич.

– Я не думаю. – Она поджала губы.

– А ты думай!

– Тебе проще ответить мне, чем мне думать. Мне некогда тут растарабаривать – нужно мыть посуду. – Обрадованная столь удачным исходом дела, она теперь держалась уверенней в обществе деспотичного мужа. И ушла за дверь.

– У моей жены, извините, какая-то замкнутая, непонятная для нас, система образа действий, – рассуждал Павел Игнатьевич перед зятем, словно давал понять ему, что еще мысленно не отказался от поиска для себя чего-то близкого к задуманному, несмотря на препятствия, вызывающие в нем досаду. – И она придерживается его точно. Ей наплевать на практику, она сильна в теории – и точка. Не хочу – и баста; хоть лопни – не сдвинешь ее с места. А есть и иного склада бабы, такие, которые обязательно хотят переварить нормальное сырье в какое-нибудь ни на что не похожее дерьмо. Рвутся к этому. Это ж надо – с ведрами пузыниться, когда можно на базаре нужное купить и сварить спокойно дома. Дешевле обойдется.

В общем, как хочешь, понимай его.

XIII

Антон, слыша, на первый взгляд, будто вполне объективные откровения тестя, со своей стороны не мог (и не хотел) ни убеждать и ни разубеждать его в чем-то существенном; не мог, главное, потому, что в точности знал: это было б совершенно бесполезно, просто пустая трата времени. Опыт показывал, что для Павла Игнатьевича как раз важнее всего был сам публичный процесс осмысления им чего-то под углом неучастия, как некая игра, заменяющая в его глазах основу всамделишной жизни. Если он толковал о серьезных, проблемных вещах, – значит, этим вроде б жил. И он, и еще как-то порхающая на седьмом десятке лет Янина Максимовна (она на пять лет была старше мужа), которая говорила не столько о делах, сколько о всяких пустяках, и жила тоже своими разговорами, относились к типу людей, не умевших и не хотевших никогда не только помочь другим, поняв их нужды, оценив их неизмеримо большие заботы, но и помочь себе реальномыслием. Они нисколько не хотели перетрудиться ни в чем или чем-то обеспокоиться вдруг. Ставили заслон всем, и все. И ведь с каждым прожитым годом такая мораль костенела в них все больше, вследствие чего становилось все очевиднее, насколько же они, оторвавшись от детей своих, мало жили их интересами, а свои похоронили в верную. Считали равнодушно, что дети, обзаведшись сами семьями, теперь полностью благоустроились, или если нет – пусть мыкаются и ломаются сами; их дети полнокровно вошли в жизнь, и довольно этого, обойдутся теперь без родительского присмотра.

Между прочим, Антон приехал нынче к ним, Степиным, не просто ради загородной прогулки и тещиного обеда, а нарочно, с тем, чтобы, возможно, занять у них деньжат. Это было поручением жены, советовавшей ему в письме сейчас обратиться за тем к своим родителям: она-то знала хорошо, что деньги имелись у них. Вышло так, что Кашины вступали в жилищный кооператив, – в коммуналке жили без удобств: без горячей воды и ванны… Так что Антон, как проситель, был, что говориться, не в своей тарелке из-за этого – очень не любил что-либо просить для себя. Он вроде испытывал двойную неловкость: после того, как тесть столь простовато-чистосердечно изложил свою историю о несостоявшейся дачной купли-продажи и еще оттого, что не испытывал особых отношений к нему. У него даже явилось ощущение словно он невзначай подслушал чужой разговор, не предназначавшийся для его ушей, и поэтому чувствовал себя неловко.

Однако Антон и не был бы сами собой, если бы впал тут в благородные эмоции и дело отложил до удобных времен. Он вынужденно находил контакт с тестем и тещей, потому что они ни во что не ставили дочь, а к нему все-таки прислушивались и считались с ним, как с равным.

Едва Павел Игнатьевич излился и успокоился, Антон сказал:

– Что ж, пожелаю вам терпения и настойчивости; чтоб посчастливилось, дерзайте на этом попроще. А иначе будет шах и мат.