Свет мой. Том 3

А один водолаз собрался на мотыля. Приготовил снасть. Оделся как следует. Сидит на диване. Жена ему: «Ну, ты коли собрался, так иди!» Толкнула его рукой. А он уже отошел в мир иной. И ведь никогда не жаловался на нездоровье.

Ну, не стоит о грустном. Есть и веселое.

«Партизан» раз пошел к другу на праздник. Там стало нужно сходить еще за дополнительной бутылкой. А он надел лучший костюм, галстук, лучшие ботинки. Денег взял. Все, как нужно. А тут на улице его подцепила дама. Пошли они с ней в бытовку (от строительства). Выпили, переспали. А наутро он проснулся – хвать около себя: одежды нет! Ни обуви. Даже носки эта дамочка забрала. Здесь он нашел какие-то пожарные бутсы пятидесятого размера (а сам-то был худенький), робу пожарную, каску. Выбежал на улицу, уговорил таксиста подвезти его. Говорит: «Такие дела приключились, довези, сейчас деньги вынесу». Подъезжает домой (первый этаж), звонит. Открывает жена: «Ты откуда?» «Что, не видишь: я с работы!» Быстренько робу и обувь выбросил и лег спать. Проспавшись, жена говорит: «Странный какой-то сон приснился мне, или это было что-то еще. Будто был ты пожарником, приходил с работы…» – «Ну, вечно тебе что-то несусветное грезится!… О-о, а где же мой костюм, ботинки? Что, нас кто-то ограбил ночью? Выходит так. Хорошо, что еще документы не взяли…»

У «Партизана» была любовница. Жила рядом в пятиэтажке на пятом этаже. Бабы, которые посиживали на скамеечке, однажды засекли его и говорят его жене: «Марина, твой-то у Маруськи сейчас. Голого его видели». Та – на пятый этаж. Звонит: «Маруся, открой! Говорят, что мой мужик у тебя…» «Что ты, проверь!» А «Партизан» свои вещички в охапку и гардероб залез, за платья любовницы. Марина вошла, туда-сюда, под кровать, в шкаф заглянула; видит: одни платья висят, зачем ей рыться? Пока она тут глаголила, он, полуголый, прополз в другую комнату, выскочил на лестницу и, минуя бдительных баб, зашел с обратной стороны дома, открыл окно и через него пробрался в квартиру, забрался в постель и лежит – вроде спит. Жена пришла: «О-о, а ты тут?…» – «А где ж я? Видишь: сплю…» – «А женщины сказали, что ты к Маруське побежал голый.» – «Ну, тебе вечно кажется невесть что или снится. Бабы наговорят – ты больше слушай.»

Раз зимой он на плоту (на Истре) занимался любовью с зазнобой. Она упала с плота в ледяную воду. Он нырнул за ней, сумел вытащить ее, почти мертвую. Та работала прорабом на стройке. Они, обледенелые, замерзшие проникли в сарай на стройке, сдирали со стены обои, жгли их и обсушивались так.

– Ужасно, Константин! – воскликнула Люба.

– А проучить баб-сплетниц он нашел такой способ: стал смачивать по вечерам скамейку, на которой они обычно посиживали, кислотой, которой промывают карбюратор. И его мать любила посидеть на скамеечке. Но поначалу он ей ничего не говорил. Вот проходит неделя-другая. Стали бабы жаловаться друг другу на то, какую плохую ткань выпускают теперь ткацкие фабрики: мало того, что платья на задницах разваливаются вдруг, но и также трусы, комбинашки. Тогда-то он и сказал матери, чтобы она не ходила сиживать на скамейку.

Мало того, будучи как-то у Маруськи он с балкона пятого этажа облил водой сплетниц, а они, задрав головы и разинув рты, так и не поняли, откуда на них полился дождик.

– Ну, Костя, весело вы живете! – воскликнула Люба.

– Приезжайте, – сказал Костя. – У нас, в Мизинове, дачка – люкс. Река Воря – быстроводная, песочком шелестит, играет. Местами на ней мелко. Мы ставили раскладушку на середину, и тетя, лежа на ней, читала нам сказки. А потом приплыло и кресло вольтеровское. И его приспособили для игр и отдыха, ловили ракушков, ягод много. Грибочки всякие – рядом. Не пожалеете.

– Любочка, действительно, – сказала и Таня. – Приглашаем… летом…

Х

В это воскресенье, летом, еще крепкий, не пенсионерующий, Павел Игнатьевич, да тощая чернявая его жена Янина Максимовна обедали на сезонной лахтинской даче вместе с подоспевшим к ним из города зятем Антоном Кашиным. Антон, производственник, был уже довольно уравновешенным и устоявшемся во всех отношениях мужчиной (только не толстел), а кроме того – хорошим собеседником. Поэтому Павел Игнатьевич (он был в рубашке в голубоватую полоску) очень довольный плотным и своевременным обедом, сразу, едва покончил с клубникой, отсел от стола на худенько-продавленный диван и начал оживленно:

– Ну, а теперь послушайте меня. Я вам расскажу о том, как сегодня ездил в Ольгино покупать себе домик с садом… все-таки на пенсию иду… Съездил замечательно! – И при этом его светло-серые глаза проблестели особенно: он, вернувшись всего полчаса назад с дачных смотрин, явно предвкушал удовольствие рассказать другим нечто свеженькое, интересное, что приберег, разумеется, на сытый желудок. При пустом, известно, у него отказывал разум, опускались руки; голодный, он, как признавался иногда с подкупающей (и вроде бы освобождающей его совести) откровенностью, мало что соображал и, более того, даже не ручался за себя – в порыве гнева мог сотворить любое преступление. Мол, что поделаешь: в нем такая вот физиология заложена! У каждого из нас какие-то свои считалки. И нужно их учитывать.

– Что, решились наконец? – спросил Антон, испытывая внутреннее облегчение. – Лиха беда начало. Можно вас поздравить?

– Нет, вы послушайте все по порядку, – сказал в настроении Павел Игнатьевич, умалчивая о чем-то. – Итак…

За окном второго этажа, в голубых промоинах неба, полоскались, веселя, играя, пронизанные полным солнечным светом, пряди старых усадебных берез. Все покамест было славно, а главное – отлажено в этой жизни. Сбоев не было.

Но – словно в противовес избытку хорошего сегодняшнего мужниного настроения – уже исчезло такое пасхальное (при постороннем – зяте) выражение с земляничного лица Янины Максимовны. И вовсе не потому, что она, домохозяйка, стала собирать со стола грязную посуду (а готовить по дому и на кухне так не любила, не приученная сызмальства к черной домашней работе). Она насунулась и схмурилась, потому что понимала лишь одно – что для нее-то плохо будет все сделанное и продуманное мужем вопреки ее неясным ей самой до сих пор желаниям. Она расходилась с ним во всем, что касалось совместных планов, или, проще, видов на жизнь дальнейшую. И различные сомнения у ней со временем никак не отпадали и не разрешались само собой.

Весь ее заметно уже нахохлившийся вид как будто говорил ему: «Что б ты ни придумывал опять, я-то знаю, знаю верно, что давно ты хочешь уморить меня»…

– Итак, это находится недалеко отсюда, всего в двух автобусных остановках… – И тотчас же Павел Игнатьевич вспыхнул, хоть и был накормлен: – Да помилуй, Яна, сядь и посиди спокойно пять минут, не мельтеши; пойми: суетой мешаешь мне сосредоточиться – маячишь тут перед глазами… – Он тем самым давал ей понять, что есть предел его супружескому терпению, которого у него, по правде говоря, и не было в помине никогда.

– Ой, так близко, Паша – удивилась Янина Максимовна самым искренним образом. – Да, послушно оставив в покое грязную посуду и прилежно, ровно провинившаяся на уроке школьница, с неудобством – бочком, села рядом, на старенький, весь облупленный – подстать даче – скрипящий венский стул (он сразу заскрипел под ней), мяла свои ручки. – Что ж тогда ты долго там пробыл? С самого утра… – И обиженно поджала тонкие губы. Натянулась теперь, значит, по конкретному поводу.

– Да, голубушка, с налету-то ничего серьезного не выяснишь – не сделаешь. Как сама ты думаешь?.. Вот пришел, повернулся – и все уже сделано? Как же!..

– Ну! – Даже строго-повелительно, что совсем некстати было, произнесла она. У нее бывали столь не характерные перепады-всплески в поведении перед мужем: то держит себя по-лисьи, хвост поджав и почти угодничая, то, как гейзер, не вулкан, всплеснет, казалось, ни с того ни с сего, бурля. И успела затем обеспокоенно спросить у зятя: – Скажите, Антон, не надует вам из раскрытого окна? Вы ведь легко одеты: в безрукавке… Может, все же лучше прикрыть его? Мы-то за лето привыкли здесь к чистому, свежему воздуху…

– Нет, нет, – дважды повторил тот с твердостью и даже с явным неудовольствием.

Но она не унималась – и опять к нему обернулась:

– Скажите же на милость! Август месяц, а какой студеный день! Нынче утром даже мороз лежал на крышах… Очень хорошо, что вы, Антон, едете на Кавказ, к морю, туда, где отдыхают наши дети, Толя и Люба; поезжайте же скорей – Люба, вероятно, так соскучилась; приглядите там, прошу я вас, за ними, а особенно-то за Толей: ему тридцать лет всего, хотя он и отец уже… Вы постарше, посерьезней… Обещаете? – И после того, как Антон уже трижды или четырежды поспешил сказал ей слово «да», она к мужу снова повернулась, спохватившись, но с некоторой досадой, что ей не дают наговориться вдоволь: – Ну, я всё, молчу, молчу; рассказывай, что ты хотел!

Павел Степин на это только покрутил светловолосой головой, вроде б сердцем отходя, улыбаясь: вот женщина! – она больше всего беспокоилась, точно о маленьком, о женатом сыне. Выбрала для этого момент! Ничего себе, подходящий…

Собравшись снова с мыслями, заговорил:

– Когда-то по роду своей работы я курировал машиностроительный завод, на нем близко познакомился с главным инженером Киселевым, знающим, сдержанным товарищем. – Во все эти подробности, Антон знал, тесть посвящал именно его, зятя, – он, Павел Игнатьевич, со своей околослужебной и всякой деятельной стороны был совсем непонимаем и непризнаваем женой, натура которой возвышенно склонялась к каким-то иным, пока еще неведомым ему интересам, хотя они и прожили вместе уже треть века. – И так как я часто наведывался на этот завод – подгонял с заказами на экспорт, все заводские уж стали считать меня за своего работника. Бывало, как заявишься сюда, – каждый между делом остановится потолковать с тобой накоротке; да и сам ты не прочь обменяться с людьми приветливостью: оттого, знаете, и настроение подымается. А на той неделе, в пятницу, я опять по доброй памяти оказался там. Случайно разговорился с одним близким другом Киселева. И высказал ему полушутя свое желание – на старости лет приобрести себе какую-нибудь дачку. Я все грежу этим земледелием, – виноватясь, но не стыдясь нисколько, говорил Павел Степин, явно вновь для Антона, могущего то понять в силу своего логичного суждения и практичности. – Вот выйду на пенсию, куплю клочок земли и буду ее потихоньку (никто не будет гнать меня взашей) обрабатывать, как некогда обрабатывал и мой отец, – все отрада для души, успокоение. Своя земля и в горсти мила. Много ль надо старику? И, ну, тот знакомый возьми и шепни мне, что Киселев, как пайщик, состоящий при заводском садово-огородном кооперативе, продает свой домик вместе с садом. Просит он две тысячи за все, но наверное, уступит и за тысячу восемьсот. Поезжай, говорит, к нему, да хорошенько посмотри, прикинь, что к чему, – может, это и подойдет тебе. Будет какой-то интерес. Я согласился с его предложением: «Чем черт не шутит!» И даже – поверите ли? – какой-то хороший зуд вдруг появился в моих руках, едва я подумал о родной землице. Это ж надо!.. Ведь сорок лет с лишним уже прошло с тех пор, как я сорвался с нее. Поистине оглянуться не успел…

Тут Янина Максимовна как-то дернулась нетерпеливо, стулом заскрипела. И сказав вроде б с легким осуждением легкомыслия мужа:

– Это в вас, Степиных, уже неизлечимое, наследственное что-то – хотите обязательно крестьянствовать, копаться в земле. И твой отец, ставший напоследок тоже горожанином, маялся без нее. Умирал, а все скорбел…

– Успокойся, ради бога, Яна; я ведь не прошу тебя возиться в огороде: он не терпит белоручек, купеческих дочек, – кольнул ее в свою очередь Павел Игнатьевич, однако был великодушен к жениным вечным слабостям, необоснованным поздним страхам.

– Он же прямо волком выл оттого, что умрет в чужом городе, не на своей земле, – добавила она тоже для Антона, не знавшего отца тестя. – А такой могучий был старик. С пышной бородой. Дожил до восьмидесяти лет.

– Вот, Яна, и я также хочу тихо пожить еще лет пятнадцать-двадцать, если, разумеется, будет все спокойно в мире. Ибо нынче всюду тьма горючего материала скопилось для войны: так небезопасно жить. В городах больших – особенно. Потому-то и цепляюсь я за дачку, садик…

– Что я? – поджала она губы. – Сам смотри… Но обсыпь кругом золотом – не буду усадебной хозяйкой. Своя воля всего дороже.

– Ты больно щеката и разборчива, матушка, – сказал ей муж. – Терпение лопается.

– Как хочешь…

XI

На сторонний взгляд Павел Степин, ведущий инженер управленческого городского учреждения, жил вполне размеренно, прилично; при всех обстоятельствах он всегда, помнил, главное, об удобствах, исключениях для себя – в лепешку нигде и ни ради чего-нибудь не расшибался, но был знающим работником. Надо было знать его. Похоже живали прежде в меру состоятельные – и при небольшом-то капитальце – главы семейств, обращавшие даже дурной характер свой в капитальный с их точки зрения семейный уклад для того, чтобы завсегда властвовать над вольнолюбивыми домочадцами – властвовать и в новые, изменчивые времена. Удивительно, но время, несмотря ни на что, щадило в нем подобную закваску, живуче-неизменчивую смолоду, с тех самых пор, как он подался из псковской деревни в Ленинград – захотел учиться, чем сильно обидел отца, – как старший сын, не наследовал от него крестьянский труд, его знания. Соответственно этому он и привык потом все делать (но крайне редко) внешне по-крестьянски, капитально, с излишним обдумыванием и передумыванием, но чаще в пользу ничегонеделанья. Завсегда ведь находилось много – сколько ни пожелай себе – основательных предлогов для этого; город от этого нисколько не страдал, разве что – и то относительно – семья.

Исподволь Антон открыл эту особенность тестя. И теперь, зная его склонность к преувеличению всяких сложностей, все же с интересом слушал его исповедь и, по-человечески надеясь, гадал: неужели он взаправду образумился настолько, что решился-таки на нечто серьезное? Такое следует лишь приветствовать, радуясь за поумнение человека. Тем более Антон ждал от тестя результата (лучше положительного), что сегодня приехал сюда к нему не без тени корысти также: с одним противным денежным разговором, который и мог состояться после – в зависимости от тестиного рассказа. И мог ли еще вообще?..

Павел Игнатьевич продолжал обстоятельно:

– Значит, связался я с Киселевым, – звать его Николай Николаевич. Стало быть, созвонился; сразу, что говорится, взял быка за рога: стал торопить его. Мне невтерпеж: я завелся… Только он почему-то очень неохотно назначил время нашей встречи на сегодняшний день; может быть, другие планы были у него. Но нынче, когда я заявился к нему на участок, он к удивлению моему очень любезно встретил меня, готовый к серьезному разговору о продаже усадьбы. И жена его, Ксения Зиновьевна, полная, светлая дама, была тоже на участке, Видать, могучая и пробивная баба. Здоровенная… Но я потом о ней расскажу…

Сначала их хозяйство осмотрел. Что же: аккуратненький домик в две комнатки, обнесенный тесом; выкрашен голубенькой краской, стоит на фундаменте. Две комнатки – удобные, чистенькие. Во всяком случае, они мне понравились. В одной, что побольше, они сами живут; в другой же приезжающих гостей принимают: служит им гостиной. Или дочь со своим семейством прикатит, чтобы погостить; или сын внезапно явится, прибыв из плавания. Ну, а в небольшом-таки садике у них, все как во всяком садике везде у нас. Еще когда подошел я к их домику, то отметил про себя: на фасаде его помечена цифра: тысяча девятьсот пятьдесят шестой год. Значит, полных одиннадцать лет прошло их хозяйствование здесь. А яблоньки очень-очень чахлые. Да и что может дать крестьянину эта северная земля, наша нечерноземная зона? Очень же мало что. Я думал перед этим: вот войду к ним в дом – и они угостят меня отменными наливными яблоками… Куда там! Их просто нет, не вырастают они, хотя все ухожено в саду – каждое деревце и каждый кустик. И все поприлажено вокруг – столько положено трудов, не счесть, что, знаете, полцены будут эти тысяча восемьсот рублей за дачку. Видимо, уже настолько надоело это им, что они решили разом избавиться от обузы. Я-то мыслил как: куплю, мол, себе хозяйство такое, и если вдруг захочется повозиться с ним (припрет) – выйду в собственный сад, и, пожалуйста, повожусь на здоровье. Однако тут так не будет, точно. Убедился. Землица северная наша не через месяц или даже год, а только через многолетие свой результат покажет. И то – не лучший. Сколько ж, спрашивается, нужно вложить в нее, ухлопать средств на все?.. И на месяц-то не оставишь ее без присмотра. Нельзя. Никак нельзя. Все тогда заглохнет.

Снова заскрипел под Яниной Максимовной стул – она снова, шевельнувшись в нетерпении, подчеркнула знающе, хотя никогда не делала того и мало что в этом смыслила:

– Какое! Ведь нужно, вижу по нашим хозяевам, постоянно все поливать, полоть и унавоживать; нужно столько ухаживать за хлипкими посадками, что себе дороже… – Смешно и глупо, наверное, но у нее, как у доброй половины, если не больше, замужних женщин, были постоянные недоразумения и несогласие с вольнодумным мужем, пекущемся только о себе, а она даже перед любым посторонним лицом, стараясь представить их, хотела остаться (и ей удавалось это) самой собой – рассудочно сдержанной, педантичной, ровно классная дама, готовой, если нужно защищать свои нравственные принципы и полную независимость, покой.

– Если же, например, ударят весенние заморозки (они часты), – надо и подсаживать заново, – сказал Антон. – Допустим, огурцы. Надо яблони окучивать и окуривать. Я видел, сколько мой отец возился до войны… Его дело колхозное теперь лишь один мой брат ведет на родине. Из семи нас, детей. Все разбежались – разъехались кто куда.

– Вы о младшем брате говорите, Антон? – оживилась теща.

– Да, – ответил зять.

– А ваша мама с ним живет?

– С ним. Нянчит двоих внуков.