Свет мой. Том 3

Молодые Кашины, еще не обжившиеся тогда, уже сменившие за полгода второй адрес своего проживания, перед вселением в определенно выделенную им старую квартиру без удобств, месяц жили у Любиных родителей, уехавших отдыхать в Закарпатский санаторий Трускавец. На поправку здоровья.

Вот Антон извлек из наддверного ящичка газеты. Среди них был и простой, знакомо надписанный закругленными в отдельности буквами, конверт с уже знакомой темно-коричневой гравюркой, отпечатанной слева (крестьянского типа дом-музей с деревом и оградой): в таком уж третье письмо присылала ему мать, жившая на сельской родине, с семьей младшего сына, Саши, и бессменно возившаяся с внуками, по хозяйству, в огороде. Как водится. И, казалось, эти письма материнские пахли чем-то неотразимо родным, деревенским, оставленным им в юности навсегда.

Антон по сыновнему долгу своему поддерживал ее как-то морально перепиской с ней да более или менее регулярно слал ей небольшие переводы-крохи (на большие недоставало денег): пенсию она не получала. Ни свою, полагавшуюся ей. Вследствие якобы недоработки из-за нетрудоспособности ею полутора лет до необходимого трудового стаже, как сочли мелкие учетчики-крючкотворы (архивы же с документами сгорели во время войны). Не получала и ни за что погибшего на фронте мужа, пропавшего без вести. Пропавший без вести означал не установленный факт гибели бойца (не зафиксированный документально), а потому-то и не выплачивалась пенсия его семье.

Антон прошел в комнату и, надорвав край конверта, вынул вдвое сложенный тетрадный листок, исписанный без оставления полей или пустого места – мать привычно экономила бумагу, и, сев на старый раскладной диван, глазами побежал по неровным валившимся строчкам письма.

Вот-вот подходила очередь выкупа из магазина польского мебельного гарнитура «Ганка», стоившего полторы тысячи рублей; на него нацелилась Люба – она следила за сроками его приобретения. Только денежные Степины, ее родители, на денежную помощь которых она рассчитывала, заупрямились и отказались дать им взаймы. Причем было поразительно то, как теща со свойственным ей пафосом и обидой выговаривала ему в присутствии дочери: «Вы, Антон, представьте себе, если какое несчастье вдруг будет с Любой, – если, например, она завтра попадет под трамвай, не дай Бог, разве Вы потом отдадите нам деньги? Пожалуй, нет».

Это было сущей издевкой над всяким здравым смыслом. Урок для него, зятя. Что он с этих самых пор, махнув рукой на глухих тестя и тещу, насовсем перестал обращаться к ним за какой-нибудь помощью или советом и жене запретил делать то же самое, словно отрезал. И он, зная, что Таня, младшая его сестра, вступая в жилищный кооператив в Москве, собирала денежные средства (и ей было проще собрать по достатку и окружению знакомых), и надеялся попросить у нее, о том написал матери. Он хотел уточнить сестрин адрес, так как он и его сестры (взаимно) переписывались нерегулярно – от случая к случаю.

– Ты послушай, что мама пишет. – Антон стал вслух читать вошедшей с кухни Любе, перескакивая с одного на другое, пропуская что-то: «Я очень рада. Даже, как говорится, молилась все время за то, чтобы был у вас свой угол. Но не столько вам подождать остается, как вы столько ждали. А ты, Антон, можешь взять в рассрочку вещи…»

– Нет уже того, – сказала Люба. – Неделю назад вышел приказ, запрещающий продавать в рассрочку мебельные гарнитуры. Почему их и расхватали сразу. А до этого они стояли – никто не брал.

«Саша тоже брал себе костюм и гардероб со столом был так взят, – читал Антон дальше. – Приемник. Все это уже выплатилось помаленьку. Я, Антон, тебе вышлю. У меня есть немного. Сбережения берегу, как говорится, для своей смерти. Все собираюсь помирать, но никак не удается. Смерть уходит от меня».

– Вот удумала что! Как пишет! – Люба задумалась на минутку. – Какая мать у тебя!

«А ты, Антон, мне не присылай покамест денег, воздержись. Спасибо вам за приглашение в гости. Может – там, в дальнейшем времени. Да ведь разве вырвусь от ребят: они без меня, как без глаз своих. Я им нужна. Когда собираюсь к дочкам в Москву, и то на три дня не могу. Ездила в октябрьский праздник, так Саша сам не работал накануне из-за меня. Непорядок. А к празднику всегда плохо с билетом. Так я в Новый год и не поехала уже. Деньги у меня есть. То ты пришлешь, то дочки дадут и купят мне чего нужно. У Веры дети уже большие. Костя в шестом классе, а Настя в четвертом классе учатся. И сама и Ваня ее работают. Квартира хорошая – две комнаты и кухня. С балконом. Только высоковато: на пятом этаже. Окна на солнце. И так кончаю…».

– Ну, какая мама у тебя! – повторила Люба с завистью, прослезившись.

– Вот и адрес Танин прислала на отдельной бумажке – теперь сестре напишу; напишу и маме, чтобы она ничего не присылала: ведь ей самой нужны деньги. Вон валенки купить – зима стоит…

– Да велики ль у ней сбережения? Рублей сто?

– Думаю, что и этого нет. Откуда? Нет, надо почаще посылать деньжат ей.

– Ты пошли-ка, пожалуйста, с получки этой.

– Да, обязательно пошлю.

– Таким матерям памятник нужно ставить. Она такую жизнь прожила, такое испытала – не приведи бог другим… Вас всех поставила на ноги – никто из вас не стал ни вором, ни убийцей, ни лентяем. Это ли не ее заслуга? Мне даже как-то стыдно перед нею…

– Это нам всем наука – чтобы не забывались, верно.

Прошло три дня.

Раз Люба взглянула на почтовый ящик – Антон только что вынул газеты из него – и воскликнула:

– А это, родимый, что?

– Ничего. Там вроде больше ничего нет.

– А это? – И она вытянула какую-то желтенькую плотную бумажку (в коридоре было темно), вынесла на свет. – Смотри – перевод!

– Ну, так и знал! – ахнул Антон, прочитав, – от мамы. Помнишь, о чем она писала?

– Не может быть, Антон! – Когда жена сердилась либо пугалась, она называла его по имени – как бы официально. – На сколько же?

– Семьдесят рублей. А я, обормот, и на то ее письмо еще не успел ответить, не предупредил, чтоб не высылала, – не ожидал, что она столь скоро это сделает…

– Вот так мама у тебя! – взволнованно говорила опять Люба. – Ну, поудивила нас. Ведь эти семьдесят рублей для нас меньше значат, чем для нее. Я не могу, как стыдно…

Антон заходил по комнате, хмурясь.

– Мы, давай, – предложила Люба, – доложим сюда до сотни и пошлем ей с благодарностью.

– Только нужно прежде написать деликатно как-то.

– Да, поблагодарить и объяснить, чтобы она не обиделась. Мы должны быть очень благодарны ей. Нет, я непременно своим эгоистам – родителям расскажу…

Они так и сделали.

VIII

В начале сентября Антон летел на юг в полупустом салоне лайнера (простояв за билетом у касс Аэрофлота – на Невском – более трех часов!). За блюдцами иллюминаторов синело небо и пятилось внизу хаотично-облачное заполярье.

Когда приземлились в Симферополе, Антон уже, ступив на трап, увидал ее, Любу, загорело-белозубую, смеющуюся; она, спеша сюда, к нему, казалась летящим лепестком на глянцевом летном поле. С белым астрами. Примчалась из Гурзуфа, где отдыхала уже полмесяца, на встречу с ним! И он с саквояжем побыстрей спускался с трапа навстречу ей. И вот наконец они пробились сквозь толпу прилетевших вместе с ним пассажиров – пробились друг к дружке, обнялись и, ничуть не стыдясь своих радостных чувств, закружились под крылом самолета, из кабины которого сверху смотрел на них, снисходительно улыбаясь, пилот, что успел заметить Антон.

Они ехали в троллейбусе, шедшем в Ялту; его сопровождал хорошо одетый молодой гид, который густым голосом всю длинную дорогу безумолку рассказывал в микрофон обо всех окрестностях, что утомило Любу.

– Я устала от него! – пожаловалась она. – Гудит в ушах!

И сразу оживилась, затрясла Антона в плечо:

– Море! Ты видишь: море! – Там, в просвете гор заголубела полоска.

– Что: вам в этот – гурзуфский – автобус? – спросила у них сама водительница троллейбуса (она заметила идущий навстречу автобус). – Ну, попробуем что-нибудь сделать. – И, притормозив, открыла дверцу. – Ну, бегите вперед!

– Спасибо! – прокричали они на бегу.

И автобус остановился перед ними, хотя остановки здесь не было: подобрал их! Да, самые добрые были крымские шоферы. Безотказно подвозили по пути. Только руку подними.

Как раз поднималась над морем сказочная луна. Туча разрезала ее пополам, и было впечатление такое, что это стоял прилуненный освещенный корабль.

Уютно-четко вырисовывались огни пионерского лагеря «Артек», близ которого – на отшибе – жили Одинцовы, служившие в лагере и принявшие вновь Кашиных, как отпускников-отдыхающих. Вполне радужно и гостеприимно.

Сам хозяин, сын писателя, отсидевшего в лагере сибирском, служил дл войны кулинаром-поваром на торговом судне; в ночь на 22 июня 1941 года оно пришвартовалось в Гамбурге, и немцы, интернировав весь экипаж, продержали его в лагерях до мая 1945 года. А затем Глеб Петрович еще полгода по наказу американских и французских военных отвечал за кормление бывших узников немецких концлагерей, отправляемых домой, в различные страны. Он неплохо знал польский, немецкий и французский языки, много читал и покупал свежевышедшие книги. Был словоохотлив, раскован. И здесь, вблизи лагерей «Артека» Кашиным все нравилось.

– Ах, какой отличный день! – восхищалась Люба, оседлав у самой воды большой белый камень – лежала на нем, раскинув руки, уже побронзевшая. В те минуты, как Антон выписывал акварельки черноморские.

– В августе обдаешь себя водой – столь душно было, а от тебя уже пар идет, валит, представляешь! – и Люба, спустившись с камня в воду, села в нее и сидела, ровно русалка, уставив на Антона русалочьи глаза. – Жуть! Нет, на следующий год я обязательно приеду сюда в сентябре – в сентябре мне нравится больше: все же нет такой жары.

Был штиль. Видимость дна поразительна. Представлялось, колыхалось само дно моря: ленивая волна накатывалась – оно поднималось, отступала – оно опускалось. И снова поднималось и опускалось везде неравномерно.

Пробегали «ракеты», поднимая водяную пыль, как завесу, и вода голубовато-зеленой как бы выворачивалась изнутри. И только голубели полосы, уже те, что поближе и пошире те, что вдали, там, где проплывали теплоходы, катера.