Свет мой. Том 3

В нем жила какая-то неодержимая вера в то, что он может и должен сделать что-то дельное, благое и не на потеху самому себе. Дано ли это было ему? Или все его усилия будут напрасны? Попросту не хватит сил, как у других романтиков?

Его предупреждали сведущие незнакомки, что она очень корыстна, что тут нужно седьмым чувством отмерить, чтобы принять верное решение. А ему казалось, что она – самая чудесная девушка, которой можно довериться. И он вел с верой свою партию до конца. Как во всем. Никуда не уклоняясь от видимой вешки.

В конце же нового лета Антон написал Любе в Закарпатье, куда она уехала раньше (а они договорились вместе провести отпуск). Он позволил себе было усомниться (не слишком ли?) в ее желании видеть его рядом.

«Любовь милая, – писал он, – из писем твоих я вижу тебя – прелестную, милую и близкую, и настолько, что хочется руки протянуть и обнять тебя. Неужели это сбудется? Должно быть! Тогда стану глупейшим счастливцем. И сердце мое полниться именем и светом всего того, что есть ты и неотделимое от тебя чувство счастья. Но ты, как ни странно, своим третьим письмом из Карпат чуть не убила во мне надежду на продолжение мечты, которой я жил все эти дни, отсчитывая их по пальцам: восемь, семь, уже шесть осталось…

Ты, Любушка, вдруг восхитилась каким-то интересным собеседником, нечаянно встреченным тобой, будто поделилась о том же не со мной, а со своей хорошей подругой. Но, очевидно, мне не дано что-то понять разумно. В сущности мной, наверное, упущено из осознания то обстоятельство, что тебе может быть интересно времяпровождение с веселыми контактными мужчинами, которых ты благополучно сносишь, а не только со мной; вижу, что если и тщусь тебе высказать свои симпатии и чувства, то это ни в коей мере не обязывает тебя отвечать мне тем же образом, т.е. взаимностью…

Дивно же знать, голубушка, что рядом с тобой будет та, которую ты любишь и которой готов все отдать с радостью. Это счастье».

Но это письмо Антон, благоразумно рассудив, не дописал и не отправил по назначению.

В конце августа он сам прилетел во Львов, немедля поспешил на вокзал и сел в вагон вечернего мукачевского поезда, избыточно переполненного едущими, что характерно было для предвыходных дней и для всех индустриально-крупных центров страны. Он надеялся достойно пережить пассажирскую толкучку на пути к заветной встрече – с возможно самым близким ему человеком, привечавшим и понимавшим его, дававшим тем самым веру в то, чтобы надеяться на самое лучшее в их отношениях.

Где любовь, там и светел мир.

II

Предотпускные волнения его были напрасны. Они встретились превосходно. Любя друг друга.

И даже акварели здесь (Антон благоразумно не взял с собой громоздкий этюдник с масляными красками) получались у него, как нечто закономерное, заранее предвиденное им: характерно южные виды окрестностей Мукачево – порыжелые. На фоне синевших горных складок.

Он и Люба, побыв в гостинице два дня, на третий поселились в доме одной приветливой верующей адвентистки Раи, вполне зажиточной, любезно-хозяйственной, многодетной.

И до чего ж приятно было уже в восемь часов утра вкусно позавтракать за гроши в чистеньком кафе, в котором иногда в обеденный час слышался предупредительный мелодичный голосок официантки: «Купатов больше нимае!» По вечерам же вся центральная улица-малышка испускала душистый аромат кофе, жители Мукачево фланировали по ней и посиживали в ресторане, слышалась музыка. В хозяйкином доме по четвергам собирались друзья-верующие и пели церковные песни под аккордеон.

Антон и Люба дважды поднимались по склону к старым строениям мощного Мукачевского замка, что опоясал конус горы, образовавшейся от давнего-предавнего вулкана (здесь ныне размещалось сельскохозяйственное училище). Антон выполнил тут акварель и несколько карандашных набросков. Но чаще он и Люба выходили к бурной каменистой реке Латорица. И, пока писал акварели, вокруг Любы, загоравшей поблизости, уже «светились» местные парни из мадьяр, готовые как-то зацепить чужака. Хоть тут, на берегу, хоть в ресторане. По типичному у задир сценарию: «Эй, приятель, ты почему так плохо относишься к хорошей девушке?!» Такой вот смешной наив!

В старинном белокаменном монастыре, рисовавшемся за серебристо плескавшийся среди камней горной рекой, у склона, регулярно велась служба; его осанистый батюшка, в простой ризе, встретившись Антону, приветливо поздоровался. Так же приветливы были и служительницы монахини, носившие черные длинные – до земли – юбки, ходившие. Они вели монастырское домашнее хозяйство, содержали гусей и кур, возделывали посадки винограда, стирали белье, пряли на старинных прялках. Участвовали в крестных ходах.

В утренние часы мукачевская прибазарная улочка бывала особенно шумливой, когда спешил народ на базар; сюда везли товар на легковушках, тракторах с прицепами, на таратайках, на мотоциклах и на велосипедах, и несли в корзинках на лямках за плечами: дичь, овощи, фрукты, лесные дары. Глаза разбегались и от обилия выставленных керамических изделий – выбирай на любой вкус! А гусей, кур, цыплят здесь, в Мукачево, покупали всюду (кроме рынка): в «перукарне», в «iдальне», на «вулице» – ощупывали дичь, торговались покупатели и продавцы, как полагалось…

Один же добрый хозяйственник-мелиоратор, муж дальней родственницы Любы, пригласил ее и Антона в инспекционную поездку вдоль реки Тисса: он собрался проверить размывы и укрепление ее берегов. Тисса бурна и своенравна, и его служба следила за тем, чтобы не было наводнений. И Люба с Антоном бездумно согласились поехать, рассчитывая хорошенько рассмотреть природную красоту этого края; и они залезли в кузов полуторки в 12 часов, когда температура воздуха была уже 28 градусов тепла, а на небе не было ни облачинки.

До городка Вилка стлалась ровная асфальтовая дорога, все было сносно; а вот после – потянулась неровная проселочная, и было тряско. Проезжали большие пыльные села: Бобаво, Вовчанское, Петрово, Федорово.

Они целый день колесили в междугородье – в долине, пограничной с Чехословакией, Венгрией и Румынией, и их покровитель – Андрей Матвеевич – инженер участка, – встречался с мелиораторами и осматривал берег Тиссы, особливо в местах изгибов реки, где волны подмывали его сильней и куда закладывались камни в корсеты – переплетения из ивовых ветвей. Такие вот испробованные сооружения.

Поэтому лишь несколько карандашных набросков сумел сделать Антон при остановках.

Наконец они повернули назад к парому, чтобы переправиться через Тиссу и ехать в город Виноградов. Паром застрял у противоположного берега – видно было, что что-то там делали, суетились люди, – не успел Антон набросать в альбом очередной рисунок, сидя прямо в кузове; им сказали, что их грузовик нельзя на пароме перегнать, – вон даже с легким «Козликом» на мель он сел. Пришлось возвращаться в Вилок по той же пыльной дороге.

– К девяти приедем? – спросил Антон у шофера в нетерпении.

– Что вы? До Вилка километров сорок будет! – ответил он.

Автомашина бежала ходко и как-то меньше трясло на неровностях дороги. Медведицы развернулись и находились над головой где-то сзади. Млечный путь – прямо в зените. Ярки были звезды. Луна заходила, когда они подъезжали к Мукачево. Голодные и злые на себя за то, что ввязались в такую неудачную экскурсию. Зависимые от других.

Зато потом они старались побывать везде самостоятельно. Съездили в Сваляву, в урочище с местоположением санатория «Карпаты» (в замке). Потом – в Ужгород. И отсюда, из окна, Антон зарисовал вид города, а затем и улицу Суворова.

На лохматом кукурузном поле полз комбайн, убиравший спелые початки зерна; те падали по трубе в кузов грузовика, идущего бок о бок с ним. Антон и Люба ехали в Берегово, любимый в прежние годы старожилами и избранными закарпатцами летний курорт. Неожиданно автобус стал, не доехав триста метров до конечной остановки: заглох мотор – и никак не заводился. Так что всем пассажирам пришлось выйти из салона и дальше пойти пешком. Только что прошедший дождик освежил воздух. Народ сновал по улицам. Слышалась смешанная речь. Тутошние жители могли знать и понимать три языка: польский, венгерский и русский; в этом же веке они сначала поживали как польские граждане: часть Закарпатья входила в состав Польши, а часть в состав Венгрии и Румынии, а после тридцать девятого года – уже были гражданами СССР.

Антон и Люба, шедшие по наитию вперед – туда, куда глаза их глядели, вышли на каменную площадь, в сквере которой стоял серый памятничек советским воинам-освободителям. Антон остановился пред ним, стал читать надпись, обозначенную на нем:

– «Здесь похоронены»… Люба, послушай… Тут есть имена погибших с двадцать шестого года рождения, как и мой брат; значит, солдату было всего лишь восемнадцать лет, когда он погиб. На два-три года лишь старше меня в то время! И есть безымянные погибшие… «Здесь лежат два красноармейца». И все. Видишь: даже нет даты их гибели – указан только месяц – римская цифра десять. Вот где-то так и отец наш лежит – безымянно… Под Ленинградом…

– Но ведь нужно искать и искать, – сказала Люба уверенно.

– Да, все время искали, безуспешно. И сколько ж еще подобных могил нам напомнят о минувшей трагедии, чем заплатил наш народ не только за свою свободу!

Они тотчас посмурнели… Не сразу пришли в себя. А город жил себе, как жил, и торговал тем, что имел в достатке, в том числе и книгами по искусству, поступавшими сюда из-за рубежа. Напрямую. По свободному обмену.

Здешний ресторан устроен был тоже типично для Закарпатья: полукрытый квадрат с открытой серединой. Здесь имелось белое столовое вино береговского же производства и разлива. В 800-граммовых бутылках. Официант небрежно сказал, кивнув на центр заведения – на стоявшие тут грубые деревянные ящики:

– А вино вон – сами возьмите из ящика, сколько вам нужно.

Вечером собравшиеся у Раи – хозяйки гости, адвентисты, пели под музыку. И Антон записал на листке бумаги:

«Нужно продолжать то, что делаю – как выйдет, лишь бы только прибавить что-то к чему-то звеньями, да так продолжать, чтобы все делать совершенно по-новому, в соответствии с новыми чувствами и настроениями – продолжать развитие начатого. И силы, и желания, кажется, есть. И еще нечто ценное. И это все хорошо, красиво, пленительно. Все это отчетливо уяснил себе после чудесного разговора с больной (Люба простудилась во время поездки вдоль Тиссы), сидя у нее на постели. Посмотрел на один этюд, сделанный накануне, на второй, сделанный сегодня, и зуд писать безошибочно, здорово разбирает меня – все сильнее и сильнее. Писать красками и описать словами. Как можно понятнее. И описать и то и другое, что есть в мире прекрасное и волнует. Главное, то, что волнует, не дает обрести равнодушие».

III

Их отпуск завершился трехдневным пребыванием во Львове – городе чудном, настораживавшим: Люба хотела получше рассмотреть его – побродить спокойно по нему; их мукачевская хозяйка Рая любезно написала своей хорошей и верующей львовчанке (прежде Рая жила здесь), и та приютила их на эти дни в светлице: предоставила им двуспальную кровать в красном углу под образами. Отчего Антон по крайней мере давно отвык и к чему Люба не привыкла с самого детства своего. И такое благородное гостеприимство незнакомой простой львовчанки им было по душе, оно венчало отдых их, ленинградцев.

Город им очень понравился в архитектурном устройстве. Они всюду бывали, ходили, ездили. И слышали жаркие споры толпы футбольных болельщиков на театральной площади. И полемические споры среди посетителей парикмахерской, куда Антон зашел для стрижки. А так же испытали смутившую их благожелательность (или навязчивость) бывшего белогвардейского офицера, кавалера четырех георгиевских крестов, недавно вернувшегося на родину из эмиграции. Он тащил их на осмотр знаменитого львовского кладбища, которое они осмотрели и без его сопровождения, поскольку были все же вдвоем – заняты собой. И слышали несколько раз за обедом в уютном ресторане-подвальчике виртуозную игру скрипача, игравшего для них на скрипке. И все это виденное и слышимое казалось для них чем-то ирреальным, живущим по своим неизведанным законам. Так казалось Антону.

Однако им не давала покоя история (они не забывали ее), рассказанная им в вагоне поезда, шедшего сюда из Мукачево. Вагон был малолюден, и в купе к ним присоединилась в пути одинокая русская мятущаяся женщина с посеребренными прядями волос и со страдальческим лицом, очень грустная. Ее открытую грусть, ее страдальческое состояние нельзя было не заметить и остаться равнодушным. И Люба заерзала оттого, что, не выдержав своего благополучия перед ней, участливо спросила напрямую у ней, что случилось. И несчастная пассажирка, с виду достойная, лишь поинтересовавшись, кто они, откуда, мало-помалу стала рассказывать о своих злоключениях, не сдерживая волнения и слез. Как на исповеди. Под стук колес вагонов.

И они услышали нечто ужасное, недостойное людских деяний.

Спустя вот годы после-то минувшей войны она потеряла вначале взрослого сына, а совсем недавно и мужа: их, выследив, убили бандеровцы – вездесущие бандиты; они убили их за то, что мужа поставила партийная власть быть председателем родного же колхоза, но не сумела защитить. Бандеровцы раз за разом убивали активистов, запугивали всех землевладельцев; они, повинные в убийствах евреев, поляков и русских, в этом раже человеконенавистничества видели в себе героев, способных на такие подвиги. Это был их промысел. Они служили своему дьяволу, который дергал их за крючки.

И к ней, идущей даже в соседской похоронной процессии, подкатывались оборотни и пришептывали по-быстрому:

– Вот, чуешь, и голубя твоего ждет такая ж участь, учти! – И вмиг исчезали, как бы растворялись в воздухе.

И не спас ее сына и мужа автомат, как оружие, при них. И посейчасный осмотр глазами кустов и леса, росшими перед их домом, не спас их.

И уж теперь – увы! – ничто не держало ее здесь. Все для нее постыло.

Этот рассказ несчастной женщины ужаснул и как-то пристыдил отдыхавших вольготно и развлекавшихся здесь молодых Антона и Любу. Да, печально везде, где крайние радикалы, исповедующие убийства и насилие (уже ради лишь принципа: уничтожь!), уже ни на что разумное не готовы; каждый человек делает в жизни только то, на что он способен и годен – иного ему попросту не дано. Уж с чем человек уродился. С какой звездочкой.

Терроризм – обозлившийся мутант эпохи капитала, слуга злодеев, а злодейство – культивируемый стайный и доходный продукт мироустроителей, тем живущих и ничем иным. Ведь жить по-человечески – сложней, не получается у бандюг. Кишка тонка. Они уж прикипели к оружию, его полным-полно везде; гуляй себе вольно, устраивай вольницу и охоту на людей. В маске и без маски национальной. При полном презрении к отечеству и обществу, в котором родился и живешь. И пока есть духовные вожди, ведущие по утесам. Как все просто в мире. Ибо с ненавистью мужи не рождаются нигде. Ни в каком уголке Земли.

Свет открыт глазам всякому. Но у злонамеренных воителей смещенные понятия обо всем и мнят они себя героями, не иначе. Как собственно и геройски злодействовавшие у нас в России во время войны немецкие вояки. Антон нисколько не забыл тот нацистский маскарад и понесенные жертвы того всемирного насилия. Когда подручными палачей становилось немало европейцев, а также предатели-власовцы (с кем не может быть у нас никакого примирения!). Когда малодушествовали пацифисты, уклонявшиеся от стойкой службы в рядах Красной Армии (твердившие: «И без нас есть кому – кому нужно – защищать страну»).

Как же сберечь все правду о том в сорной траве забвений?