Свет мой. Том 3

То был верный признак явно сгущавшихся туч.

– Кому же, Елена Борисовна? – спросил писавший за столом в глубине комнаты Антон Кашин.

Она обернулась – и задержалась еще. Она никак не могла привыкнуть к нему, к его произносимым в шутливой манере словам и приноровиться: в его мальчишеской внешности была какая-то особая, невзрослая задорность, сбивавшая с толку.

– А сначала – здравствуйте! – добавил он, улыбаясь, опередив ее ответ.

– А я разве не поздоровалась?

– Не слышали.

– Странно. У нас заработаешься так, что забудешь про все, – сказала она на полном серьезе, что тотчас в комнате все прыснули со смеху.

– Так кому же идти, Елена Борисовна?

– Известно: Вам, Антон Васильевич.

– Скажите ему, начальству… Только бронь на бумагу выпишу. Печатные машины стоят… Тираж набирается приличный.

И она, выслушав его, молча-степенно, как классная дама, удалилась. По ее представлениям, все было плохо, и она была сторонницей самых жестких мер (с хлыстом!) по наведению должностного порядка. Например, заведующая редакцией Анна Михайловна уверяла Павла Дмитриевича, директора, что она переработалась и что вверенный ей штат редакторов не сможет выполнять за кого-то что-то; Павел Дмитриевич публично бил себя в грудь и выкрикивал, что он один тут за всех отдувается; Александр Александрович, главный редактор, только составлял проекты приказов на десятках страниц и разбрасывал параграфы; обиженные сотрудники знали, что дело медленно двигалось, искали виновных и находили их среди тех, кто своевременно являлся на работу и добросовестно работал, не сплетничая.

– Ну, на причастие? – ухмыльнулся Махалов.

– А ты, небось, уже испугался, что тебя позовет Душкин – подковырнула того Валя Нефедова, очень полная, хоть и молодая, технический редактор.

– А меня, Валечка, нету здесь, – отпарировал Махалов.

– Как так нету?

– Физически я присутствую, а мысленно нет. Ну, что у тебя? Давай! Давай! Показывай! – подогнал он мявшегося около его стола загроможденного красками, эскизами, бумагами, художника с рыжей бородкой.

– Как же, Махалов (мода была называть по фамилии), пока Душкин ехал на работу, в его светлой голове возникли тысячи проектов – и он хочет, наверное, поделиться со всеми своими планами, а ты такой непутевый, игнорируешь его, – сказала опять Валечка. – Совести нет у тебя.

Тридцатилетняя Нефедова, как пришла сюда работать девочкой, после окончания техникума (ее навязало начальство банковское), и как называли Валечкой, так и звали ее теперь. К этому все привыкли, а она привыкла делать вид, что она такая хорошая Валечка.

– Я подумал: может выделить буквицей «И» из истории индоевропейского словообразования? – говорил, обращаясь в Махалову рыжебородый художник. – И расположить по всей обложке…

– Ни в кое случае, – возразил Махалов. – Не нужно выделять, так как предлог «из» сужает тему. У нас что ни монография – набор бессмысленных названий «К вопросу»… «О вопросе»… «Некоторых»… И так далее. Авторы намеренно сужают тему, а ты вдруг выделишь… Цвет – попробуй нейтральный, но сочный. Обыграй шрифт. У нас красный или другой яркий действует на здешних масон как красная тряпка на быка, учти!

– Он, Душкин, встал не на ту ногу, а мы виноваты, – предположила техред Алла Березова.

– Как быстро он впал в истерию, – сказала калькулятор. – И якать. В роль вошел. Глаза выкатит, затрясется весь, а еще юрист…

– Наверное, опять совещание. Работать некогда, – добавила Евгения Петровна.

– Что ты! – притворно испугалась калькуляторша. – У нас все совещания проводятся во внерабочее время. Как можно так говорить?

– А в остальное что вы делаете? – спросил Махалов.

– А в остальное – ла-ла-ла делаем.

Все засмеялись.

– Но, может, уже Сироткина приехала из Москвы? Привезла оттуда хорошие новости… – сказала Валечка.

– Действительно! И как я не подумала, простофиля.

– Ведь обещали же категорию нам повысить. Ну, все министры были у ее ног. Такой хороший она ходатай.

– Да, а приедет к нам бочонок – с деловым видом нога на ногу закинет и будет дым в глаза пускать, глотая папироску, – рассказывать, как она усердно хлопотала там, в Москве, чтобы дали нам вторую категорию. Артистка, подлинная артистка!

– Все везде артисты, а наше издательство – цирк, – сказала опять калькулятор.

Все вновь засмеялись, и Кашин заметил:

– Я думаю: она за себя хлопотала, чтоб пофестивалить. Ее ждали второго, а сегодня там кинофестиваль открылся. Как же упустить.

– Браво!

– Разве можно так думать! – шутливо воскликнула калькулятор.

– Нет, браво! – Анна захлопала в ладоши.

– Что толку, если и дадут, – сказал Кашин. – Здесь, в райфинотделе, не пропустят, а то сошлются на райфинотдел, как не раз уже бывало. Скажут: сами утрясайте.

– А это, Валечка, от тебя уже зависит, – сделала намек калькулятор.

– Что-то не пойму тебя, дорогая.

– А Знаменский у тебя на столе лежит – первая корректура…

– Ну, я тогда костьми лягу. Добьюсь…

В директорском кабинете уже рассиживал перед Душкиным главный редактор Печенкин, длинный и длинноволосый человек, в очках, возрастом постарше Кашина. Вечно озабоченный, ходивший в наглаженных брюках. Только Кашин вошел, как тот нервно схватил со стола коробок спичек и, закурив, поджал тонкие губы.

Они конфликтовали друг с другом. И только что спорили.

Печенкин был с удивительно неповоротливым умом. Правда, ум его всегда поворачивался, когда дело касалось лично его и защищаемых им перед любым делом его работников, которыми он руководил, – поворачивался для того, чтобы увернуться от всего, что было общее дело, план. И для этой цели, как ширма, служили всяческие словесные выкрутасы, вроде того, что его работники – люди умственного труда, творческие работники номер один. Труд их не может быть учитываем. Это была увертка.

В последнее свое замещение директора, Печенкин, просидев в директорском кабинете четыре дня и всем говоря, что он сильно занят, старался не заниматься руководством по существу, а отредактировать бумаги так, чтобы всем видна была его руководящая и направляющая рука. На каждой бумажке – нужной и ненужной он расписывал крупно резолюции: «Разрешаю», «Такому-то и такому-то», «К исполнению»; он пытался сунуться в каждую щель, чтоб испортить дело, сделанное не им, и сподручно обвинить в злоупотреблениях неугодных ему лиц. А с теми, которые раболепствовали перед ним, сочинил приказ из шестнадцати пунктов. Почему из шестнадцати – никто не знал. Все решили, что, во-первых, он дурак, ученый дурак, хоть и юрист, во-вторых, карьерист и псих, в-третьих, жох, идущий к достижению цели негодными путями.

– Ну, какое у вас причастие? – спросил Антон весело.

– Что? Что? Темплан нужно делать.

– Да. Я с «Союзкнигой» разговаривал. Та просит срочно верстку. Ей уже некоторые издательства прислали. Следует рекламу делать вовремя.

– Естественной редакции часть готова. Может, по ней номинал установим? – Сказал Печенкин. – Вот сядем втроем сейчас и определим.