Свет мой. Том 3

И вдруг объявили тревогу. Прибежал старшина Скочкин и велел живо построиться. Все ребята, строясь, подумали: «Ну, в очередной десант! Хотя вроде бы не готовились к нему – никаких предварительных учений на этот счет не было. Однако, на войне все неожиданно бывает. Главное, не дрейфь!».

А вошедший командир – капитан что-то медлил с приказом. Видно, с духом собирался. Потом сказал:

– Дело, сынки мои, такое. Не могу вам приказывать сейчас. Предстоит необычная операция по ликвидации вражеской баржи.

Все зашумели. Кто-то обронил:

– Ну, вот же говорил: я слышал мотор!

– Кто хочет добровольно пойти на эту опасную операцию, – предложил капитан, – два шага вперед. Задачу вам сейчас объясню.

Ребята все шагнули из строя вперед.

Капитан и говорит:

– Наши посты СНИС донесли, что задрейфовало немецкое судно БДБ – быстроходная десантная баржа: видать, отказали ее сильные моторы в борьбе с волнами. Ее отнесло к самому берегу, на мель, на ничейную, так сказать, полосу, но близко к нам, к Тамани. Однако здесь, на мелководье, наши береговые батареи достать ее не могут. И немцы помощь вызвали по радио. А к барже подойти просто так нельзя. Ее техническое оснащение таково: четыре пушки семидесятипятимиллиметровых, два счетверенных «Эрликона», т. е. двадцатипятимиллиметровые пушки. Это – настоящий морской хищник. Скорость судно развивает до семнадцати узлов; осадку имеет малую – всего каких-нибудь метр двадцать пять сантиметров. Хорошо маневрирует. При такой малой осадке подходит по мелководью к самому берегу и почти в упор расстреливает все, что находится на нем, – селения, сооружения, госпитали. Так что учтите, сынки, эти обстоятельства; подумайте, как будете брать эту акулу на абордаж.

Десантники кучно стояли, на ус наматывали то, что им говорил командир. Они уже высаживались в десант, в боях участвовали, но пока не абордажничали еще. Не шутка ли.

Практически эта посудина немецкая была дешевая. Наши торпедные катера не вступали с ней бой – не торпедировали: торпеда была дороже, да и она могла попросту мимо пролететь при ее-то, баржи, большой скорости. К тому же она еще могла расстрелять запросто катер. Вот какая это была штучка.

Мне исполнился двадцать один год, и я как раз получил от матери из Казахстана, куда ее эвакуировали, письмо; она прислала мне вместе со словами любви материнской и два табачных листика, вложенных в треугольничек, проверенной цензурой. Это был подарок для меня, и мои сослуживцы, товарищи, улыбались этому.

И вот решили этой темной штормящей ночью, как сообщил наш капитан, пустить, чтобы приблизиться к барже вплотную наши мотоботы: захотели взять ее по-средневековьи – на абордаж. Небывалый случай на море в практике отечественной войны!

Мотобот – это все равно что корыто: мотор от автомашины «Зис», и больше ничего. Потому так и назывался: мото-бот – мотор и борт. На каком боте установлен пулемет, а на каком и такового нет.

Добровольцы – мы – отправились в поход на нескольких мотоботах.

Морские пехотинцы по традиции ходили в атаки на немецкие позиции в маскбрюках, сапогах и тельняшках – немцы боялись матросов. Но тут было холодно – мы надели на себя бушлаты. Были в бескозырках.

Штормило сильно. Холодные брызги слепили, жгли наши лица. Ничего не было слышно из-за гула моторов. Волны мощно били в борта мотоботов – так, что они трещали от напора волн – вот-вот могли лопнуть. Как спичечный коробок. Да еще поднялся разом огненный ад вокруг: немецкое судно, команда которого, несомненно, обнаружила все-таки звук работающих моторов, открыла плотный огонь из всех своих орудий. Команда баржи состояла что-то из восемнадцати человек. И когда волна бьет в борт, как в стенку, сильнее и болтанка. Трудно удержаться на ногах, на мокрых скользких досках. Пулеметные трассы обжигали мотоботы. Охнули раненые. Зачерпнули водицы. Тем более что ближе к берегу волны били сильнее, опрокидывали.

Немцам уже несподручно было стрелять из пушек при сближении мотоботов: борта у баржи – высокие – что-то около трех метров, даже нос ее откидывается (при высадке десанта). В общем немецкие солдаты, или матросы, схватили пулеметы, поставили стволами на борта и давай шпарить во все стороны трассирующими пулями – жуть какая!

Пули роем летели, шипели, щелкали прямо рядом с нами, между сидящими, обжигали. Но до баржи огненной было уже недалеко. Расстояние сокращалось быстро. Она темнела, вырастала перед нами на глазах. И то пропадала, то опять появлялась из темной морской бездны; чем ближе к мелководью, тем волны накатывались круче, напористей – черные с беловатой кипящей пеной, как было видно при вспышках трассирующих пуль. И, хотя два мотобота наших немцы подбили, остальные три или четыре, умело маневрируя в этих сложных условиях непогоды и ответного обстрела, с каждой минутой приближались к барже.

При высадке десанта, когда до берега остается совсем немного, прыгаешь на ходу шлюпки прямо в воду и уже, ведя огонь из автомата по берегу – по засевшему противнику. А тут нужно было вспрыгнуть именно на баржу, да так, чтобы тебя не скинули в воду невредимого или раненого; нужно прыгать в один момент – расчетливо. Да, борта у баржи этой высокие, и она сама по себе тяжелее наших суденышек, так что ее мотало слабее, чем наши мотоботы: они взлетали на волнах вдвое выше, чем она. И вот именно в этот момент при самом сближении с баржей, Сашка прокричал так, что все его услышали: «Полундра!» – И по-кошачьи первым взлетел на вражеский борт, орудуя прикладом. И все матросы попрыгали вслед за ним, скользя по мокрым бортам и палубе.

Это абордажем только называлось – не было при этом применено никаких крючков или кошек, чтобы закинуть за борт и зацепиться. На барже завязалась отчаянная рукопашная схватка. Гитлеровцы бешено сопротивлялись. И когда все было покончено и мы проникли в трюм, то что оказалось: баржа целиком была набита рождественскими подарками. Немцы везли их для своих солдат. Yluckliches Neijdhr! – стояло на посылках. Матросы отгрузили их на мотоботы, так как отбуксировать баржу уже было невозможно – до того ее разбило всю о камни. Помощь к немцам не успела.

Мы, десантники, тоже потеряли несколько человек убитыми. Жалко: такие славные и молодые были ребята. Совсем еще юноши. Сомов, мой друг, ранен был: немец поцарапал его кинжальным штыком, когда они сошлись врукопашную и катались по палубе.

С подтопленных мотоботов другие мотоботы ребят подобрали.

И ребята постарались: принесли в госпиталь Сомову пакетик с конфетами и галетами. На аккуратно напечатанной открытке с двумя рыжими оленятами было написано по-немецки: «Будь счастлив!».

VIII

Столь же приятно было пройти тут, по Менделеевской линии, под сенью сочно зеленых лип, вдоль знаменитого красно-белого университетского здания, и вдруг почувствовать себя властителем своих возвышенных дум, не задавленных городскими коробками. И не потому ли Лущин, мужчина-крепыш, многоопытный редактор научного университетского журнала, столь воодушевился (видно из-за особой, витавшей здесь ауры) в разговоре с шедшими с ним рядом друзьями – Махаловым и Кашиным, что аж заглядывался на прохожих студенток, как бы подыгрывая любвеобильности, донжуанству. С кем из просвещенных ученых мужей не бывало чего-то подобного!

– Ну, кошмарики! Кошмарики! – пролепетал некий встречный тип в чепче. К удивлению то услышавших. И вмиг забывших. Потому как пролепетавший тип моментально исчез за углом.

– Вот двенадцатый сонет Шекспира, – игранул глазами Лущин, затянувшись сигаретой, причем у него специфически подергивались желтопрокуренные пальцы. И, как частенько с ним бывало, очень кстати продекламировав застрявший в голове отрывок из перевода английского классика, заговорил о том, как несправедлива эта ноша все-таки – одну или одного век любить. Ведь каждая новая любовь нас молодит, она вносит обновление в наш организм; но мы зачастую не можем, не смеем – в угрозу общественной морали – пойти на разрыв прежней. Часто это – трагедия для нас… Разорвать сложившиеся семейные отношения друг с другом… Что же делать?

Лущин бы весьма верный и положительный муж и отец взрослеющих сына и дочери. Отчего же он заговорил таким крамольным образом? Взыграл артистизм?

– Брось, Николай, – возразил вольнолюбец Махалов, явный монархист во всем. – Никакой трагедии в этом нет, а если есть, то лишь потому, что люди сами для себя выдумали и законы, и мораль, и права. Согласитесь…

– Ты – чудак, Константин! Человек и отличается, скажем, от обезьяны тем, что размышляет иногда. Пусть и примитивным образом. Как получается у него.

– Вот именно думает: ту или иную ему любить, если он нормальный мужик, не гей; а обезьяна – она-то теорию Дарвина не изучала – очевидно, не способна мыслить похоже избирательно. – Махалов имел любовные грешки перед Ингой, своей женой, и теперь будто отстаивал какое-то такое право на свое поведение.

– Позволь… Ты как юрист, подходишь ко всему, находишь тому оправдание. С вами, законниками, не поспоришь всяко.

– Стараюсь дорогуша, Коля, оправдать свою учебу пятилетнюю. – И Махалов похлопал друга по плечу. – Не взыщи…

Да уж и замедлил тут свой шаг. Он тоже увидел, что впереди, на истертом асфальте, перед каменными колонками, подпиравшими своды четырехугольного двухэтажного исторического здания песочного цвета, где располагались аудитории университета и издательство, стояла в напряжении, держа в руках перевязанную стопку книг, Оля в пастельном светлом платье, – стояла, прижмуриваясь от встречных солнечных лучей и всматриваясь в походивших сюда людей, стараясь не пропустить Антона. Антон схмурился, гадая: «И что за блажь принесла ее сюда ко мне, коли все кончено между нами? Что – затмение на нее нашло?» Костя уже видел ее раза два и знал от друга об ее неожиданном демарше перед ним, и поэтому, узнав ее, нахмурился и смотрел на нее в упор не мигающими испепеляющими (из-за ее измены другу) зелеными глазами, о чем никто его не просил. Но ему настолько досадно было почему-то.

– Вот я привезла тебе, возьми, – залепетала она по-быстрому, смущенная вниманием Антоновых друзей. Глаза прятала.

Антон инстинктивно двинулся к Оле, подхватил довольно тяжелые книги.

– Пошли, пошли! – сказал он холодно-хмуро. – Провожу тебя.

Да и в сей же момент с друзьями буквально столкнулся нос к носу вышагнувший на свет из прохода здания именитый импозантный профессор-биолог Титов (ставший уже белокудрым), тот государственный человек, которого Ленин, с кем он некогда дважды встречался, самолично назначил во главе комиссии, организованной для борьбы с голодом крестьян в России. И такой-то факт был в биографии тогда молодого ученого. Было ведь всякое. И тут профессор в серо-синем костюме, при галстуке, в серой шляпе, столкнувшись с друзьями, с которыми уже был знаком по работе, тотчас же радостно поприветствовал их всех и, проникновенно говоря каждому какие-то любезно-приятные слова (в том числе и смущенной Оле), поздоровался с каждым за руку и даже касался ласково руками плеч друзей.

– Игорь Артемьевич, горлиту что-то не ясно в Вашей монографии, – сказал ему Махалов, будучи уже тертым калачом – издательским художником его книги. – Там есть какие-то вопросы к Вам. Может быть, зайдем туда сейчас? Здесь недалеко. На набережной…

– А что такое горлит, любезный? – задал вопрос Игорь Артемьевич.

– Попросту: цензура. Разрешительное учреждение.

– И что: она разве есть в нашей стране?! – искренно удивился профессор. – В моей работе секрета никакого нет! Она сугубо о растениях.

Все заулыбались.

– Вы там так и объясните, Игорь Артемьевич.

– Я исследую полезные свойства ядов и фитонцидов растений – наука очень молодая: что можно использовать, скажем, в медицине врачам, в биологии биологам, в питании кондитерам, какие есть замечательные биологические факты, закономерности и открытия в растительном мире, достойные внимания людей. – Как процитировал это Игорь Артемьевич.

–Обязательно идемте, Игорь Артемьевич, спасать Ваши растения…

– Чудно! А я-то считал, что есть что-то сонное в нашем царстве. Хоть ори накрик – мало что сдвинется с места. Не так?

– Нет, профессор. В нашем издательстве, например, уже выработался хватательный инстинкт. Рукописей мало.

– Бросьте клич! Позовите авторов!