Свет мой. Том 3

И Антон испытывал боль за беззащитное население, оплачивавшее кровью своих сыновей и дочерей выходки мясников. И что нужно сказать страдающим? Чем утешить?

Но после услышанной истории от жены председателя колхоза ему уже не хотелось писать здесь акварели. Точно так же, как во время войны, он, подросток, не брал в руки карандаш. Как никогда у него не было восторга ни перед никаким зарубежным мотором-новинкой.

Антон женился на Любе в декабре месяце.

IV

Прошедшее – живая история, она напоминает нам все. И обо всем.

Женские поступки, как слезы, часто непонятны, от них оторопь берет; неясно, что их вызывает: желание своевольничать или испробовать лишь новый сорт вина, чтобы после испробования его, узнать, что оно ничем не лучше уже распробованного прежде, что оно даже хуже горчит… Такой самообман, к сожалению!.. А нужный поезд уже ушел… Прогудел…

Антон тогда немедля подумал так, еще не зная ничего-ничего о причине неожиданного визита к нему Ольги, едва та, уже располневшая неприятно, вошла в комнату, в которой поселились Антон и Люба после свадьбы (ее впустил в квартиру сосед), поставила сумку на стул, на белье Любы, лежавшее на сиденье, поздоровалась и велела ей:

– Вы, девочка, выйдите на минутку! – распорядилась, будто хозяйка положения, имеющая право командовать так, распоряжаться.

Люба вышла послушно, схмурясь.

Антон тотчас же молча снял сумку со стула, опустил на пол и вернул Любу в комнату. Сказал Оле жестко:

– Ты не финти здесь самозвано. Это моя жена Люба. Что тебя сейчас принесло сюда? Какая блажь?

Ольга заюлила:

– Я извещение на предстоящие выборы тебе привезла. По прежнему адресу в почтовый ящик кинули мне…

– Ну, какой сюрприз! У тебя все? До свиданья!

– Проводи, пожалуйста, меня до автобуса, – попросила она.

– Сжалюсь, провожу, – решил Антон. – Идем!

Ольга поспевая за ним, теперь пыталась высказать некое сожаление, что они расстались будто из-за того, что он не понял ее устремлений, а она не хотела того. Никак. И круглила глаза. И сбивчиво говорила что-то. Но это для Антона уже не имело никакого значения. Бесповоротно же!

Ольга, полнившаяся фигурой (при новом обеспеченном муже) уже после аборта, стала-таки заплывать жирком, и глаза ее заметно потускнели. Звезда ее угасла. И, хотя она шла, довольная, распахнув накидку, обтянутая желтой кофточкой и серой юбкой столь заманчиво, что вырисовывались ее высокая грудь и сильные бедра, – шла, подняв голову с пренебрежительным гордым отчего-то выражением лица, будто ясно вопрошавшего у всех встречных: «Ну, какова же я? Верно, прекрасное животное?»

И Антону от этого было грустно. Нелепость у нее – эти чары напоказ. «Я ошибся в ней? Не знал ее? Наверное». И было ему противно за себя, что он успел так подумать о ней. И отчего-то жаль ее, бедовую.

Ольга в последние годы еще позванивала ему редко, говорила:

– Ты еще жив? Ну, слава богу!

И все.

Отчего же мир не мил, слеп, жесток и к влюбленным тоже? Не приносит им удовлетворения желанного? Выбор есть?

Почему молодожены потом расстаются? Они для любви негожи, не готовы к ней всем существом своим, поддаются только первым чувствам неосознанным, физиологическим? И нестоек брачный союз? Возможен по природе перебор? Историй тому тьма?

Какой-то неоспоримой закономерности он в этом не находил.

Что же: в его жизни по-существу стал обыкновенный тривиальный повтор пройденного – досадная осечка, как и в большой государственной политике большой страны – России, только и всего. От этого никуда не уйти? Нежеланный житейский разлад с Ольгой не послужил ему наукой? Но науки у любви не может быть. И соревновательность в другой плоскости лежит.

Вернее, там лежала. Брала верх.

Там типаж – могучий обеспеченный спортсмен и завуч – гора мышц; он не утруждался тем, что заполучил свою живую звезду, разрушив при этом другую звездную систему непростительно.

И Антон тут почувствовал, что все изменилось: пришел худший мир, чем тот, в котором он пребывал до сих пор; и он еще понял, что в нем нельзя играть по честным правилам, чтобы выиграть в чем-то и уже играют бесчестные люди и вводят в сатанинский соблазн окружающих, и ему стало как-то тесно и в рубашке. «Отвянь ты от этих драмоделов, переходящих дорогу поперек тебя» – сказал он себе.

И снова у него не заладились отношения с Любой – произошла остуда. А в чем причина – было непонятно. Ему было стыдно прежде всего перед собой – не проявил способность ухаживания, как ни старался. Экстатической любви к ней, Любе, у него не было, он понимал (значит: иступленно-восторженной): отсюда все – разлад?

Впрочем, у Антона всегда был разлад с самим собой, как бы в душе он ни уговаривал себя успокоиться наконец; какое-то внутреннее рассогласование у него было с внешним миром, в котором он жил. Он видел: людское – нет, не то; природа лучше, естественней все придумывает; он поэтому писал ее всегда повсюду, где встречался с ней, всегда новой. Она действительно была лучше, чем придуманная – по памяти или же сфотографированная, прилизанная для удобства обозрения. Он находил в деятельности человеческой везде противоречие, абсурд и даже с естеством вещей, столь очевидным, бесспорным для других.

Абсурдно велась политика, были жалкие речи, потуги возвеличивания чего-то, хвастливость, вранье. Не стоило обращать внимания на это.

Антон видел, чувствовал: Люба, не желавшая пока иметь детей (он уважал ее мнение) изменилась по характеру спустя несколько лет после замужества. Она стала более неуправляемым существом, малосговорчивым, вольно упрямствовала, в особенности касательно ее любви, какой-то особенной, как она понимала, – тут у ней был заповедный рубеж: не моги и думать ничего отличительного от ее представлений о ней. И не просто было ему договориться по душам с ней о чем-нибудь наисокровенном и понять иной раз мотив ее поведения или каприза. И это отравляло ему с каждым днем само существование, расстраивало его как-никак. Он уж устал уговаривать и сдерживать ее, как малую капризулю; ему оставалось лишь безропотно воспринимать судьбу, выбранную им вслепую.

Она то жаловалась на головную боль, говоря, что в ней там что-то неладно и показывала на лоб не то всерьез, не то шутливо, как бы каясь перед ним в каких-то грехах, и он посоветовал ей отлежаться. То ее знобило, и он говорил, что, наверное, это после бани; у нас нынче холодно, нужно поберечься, форточку прикрыть. Она отвечала, что она не может позволить себе этого; у ней много дел – ее ждут на работе.

– А что? Какие у тебя дела сегодня? – спросил Антон.

– Посуда грязная на общей кухне – нужно помыть ее, – ответила Люба.

– Оставь ее до завтра.

– Я ее уже вынесла туда. Может, нужно еще постирать.

– Да оставь ты все это. Полечись! Успокойся!

– Ну, тебе об этом легче всего говорить. Ты не можешь понять всего, где тебе! – говорила она все раздраженней. – Ты даже сесть сразу за стол не можешь…

– Любочка… мы… – у него фраза тянулась – не получалась никак…

– У тебя всю жизнь не получается что-то, – перебила она его. – Что разговаривать нам впустую?

Он сел за стол – поел холодца, оставшегося в холодильнике. Он принес с работы две свиные ножки за 82 копейки, и она сварила шесть тарелок холодца, оказавшегося вкусным. Сюда мясо добавили на два рубля. Только неудобство состояло в том, что варила холодец около восьми часов. Его, конечно, в будний день не сваришь.

Люба вдруг слово за слово пристала к Антону:

– Ты думаешь, что тем, что идешь к столу, тем и ограничивается наше супружество?

– Дай, пожалуйста, поесть! – разозлился он. – Потом поговорим, если ты не можешь успокоиться!

– Чаю поставить? – спросила она скрипуче, управившись с посудой.

Он разумеется ответил, что нет, не нужно; ответил, как можно мягче, но вместе с тем с таким тоном, чтобы чувствовалась в его голосе какая-то обида или же намек на нее.

Она зазвенела металлическими бигуди, разматывая их на голове, снимая на ночь. Вздыхала. Через минут пять заплакала в постели и под одеялом.

Он пошел уговаривать ее.