Свет мой. Том 3

– Что, с потолка? Нет Вы, Печенкин, садитесь. Да Василий Федорович. – А что с гуманитарной?

– Вам же Сироткина заявила, что она потом сделает – после возвращения из Москвы.

– А что она не является до сих пор на работу? – спросил Кашин.

– Не знаю. Возможно, вчера поздно приехала. Либо сегодня. Задержалась. Она должна, помнится, пятого – выйти…

– Какое – пятого! Второго еще! Второго! – взвился Павел Дмитриевич.

– Ну, ведь не я же ее в командировку послал, – уколол директора Печенкин.

«Да, на фестивале она», – подумал Кашин.

– Так будем делать план?

– Делайте, судари, – Кашин построжал в голосе, – а меня не трогайте. Сколько не доказываю вам, все бестолку: производственный портфель пуст – обсуждать нечего. Было много малотиражных изданий, они быстро прошли, как семечки, а восполненности пока нет никакой. Потом в год листов 50 – 100 редактируется в корзину, это норма одного редактора. Задела нет, и когда отредактированная и вычитанная рукопись поступает в производство, к техредам, она сразу же уходит из-под рук в типографию, потому что набирать нечего. Как же можно планировать ничто? Какое ж качество выпускается к потребителю – читателю?

– Ну, что? – вскинул Душкин глаза и тут же взял трубку зазвонившего белого телефона, стал буквально кричать в нее: – Понимаешь, РИСО мой издательский план еще не утвердило!..

Кашин сел. Пережидал, качая про себя головой на то, как этот холеричный человек, аполепсически краснея, чуть ли не бил себя в грудь и не говорил чуть ли ни через каждое слово: «мой план», «мое издательство», «мои работники» и т.п.

Началась новая серия коридорных утрясок, привившихся в издательстве за время деятельности Душкина. До проходивших мимо лишь долетали обрывки сакраментальных фраз или отдельные жесткие слова (вроде: «недопустимо», «уж теперь-то я соглашусь»), из которых следовало, что здесь втихую кого-то поругивали, кого-то обсуждали и осуждали, и главное, намечали, как действовать дальше. И трогательно было видеть при этом, как Душкин, который не любил Леоничеву, литредактора и профсоюзную настырную деятельницу, и советуясь с нею, глубокомысленно щурил глаза и по-старчески поджимал губы, точно что-то кислое сосал во рту. И слышался ее звеневший от напряжения голос: «Мы их заставим, мы их научим работать и уважать… Я согласна с вами…»

В коридоре и двое неприметных авторов – мужчин вели разговор:

– Ну, подумаешь, важность какая! Любую краску возьмем!

– Нет, не скажи. Ведь главное – это роза.

– Ну и что ж? Растение прекрасное.

– Так и в тоне с нею должно все быть. Ее нужно показывать, оттенять лучше на фоне…

– По-моему, просто придумки от безделья.

– Не говори. И что за мода?

– Мода – обществу по морде. Вот какая мода.

И было еще одно собрание в присутствии седого проректора.

Можно было ужаснуться и все ужаснулись тому, с какой бесцеремонностью и грубостью подготовленные к этому два коммуниста, члены партбюро и даже беспартийный, специально приглашенный на это растиражированное заседание, обливали грязью коммуниста – директора издательства, обвиняя его во всех грехах. Грехов у выступавших было гораздо больше, все это знали. И те знали об этом, но все же бесстыдно выступали, обиженные, крикливые, нездорово, с дрожью в голосе.

Кашин поразился не тому, что высказывались противоречивые мнения по пустякам, а тем стараниям выгородить лишь себя и потопить других, лишь себе пробить дорогу. И не было видно в этих людях ни принципиальности, ни доброты, ни нормального человеческого отношения к делу.

Проректор говорил тихо, по-человечески, и каждое слово его услышали и торопились услышать еще – до того это контрастировало с тем, что только что происходило и так раскраснело всех. Спокойствие выступавшего было приятно, а еще приятнее то, что он сказал, – простое, естественное, единственно-верное: что не нужно накалять страсти…

Больше всего было жаль даже не сил, а времени, которое уходило на разбор этих склок. Людям, видно, нравилось участвовать в них и было интересно. Но сколько бы можно было сделать за это время для людей, насколько полнее жить духовной жизнью. Но время это отрывалось, уносилось сознательно людьми на постоянные склоки, сведения счетов.

XIV

Антон торнулся в дверь – Галины Андреевны, заведующей редакции, не было в кабинете: дверь закрыта на ключ. Увидав, что рядом открыта дверь, зашел в комнату к Юлии Антоновне, редактору. Она сразу стала извиняться за то, что взятую три недели назад у Антона книгу по композиции еще не вернула ему: она еще нужна будущему зятю, армянину – он будет в этом семестре сдавать. И стала охать и говорить о своих проблемах. О работе она теперь мало думает – ни к чему; только – о дочери и о том, что предстоит быть. У армянина же намерения самые серьезные, а дочь, видно, любит пощекотать ему нервы, он ревнив. Ревнует к сокурснику ее, с которым у дочери была любовь, которая прошла. И делается глупо горячлив, хотя бы и здраво рассуждает в общем-то. Ему 29 лет, ей 19. Он уже сложившийся мужчина, несомненно были у него и женщины. Не без этого, положим.

– А от нее требует невинности? – вставил Кашин.

– Разумеется! По-азиатски…

– А вы не можете с ним поговорить? По душам…

– Говорила уже много раз. И зареклась. Поначалу не хотела его знать. Потом увидела. И произвел неплохое впечатление. Рассудительный. Но иногда будто теряет голову. Какие-то крайности. Либо-либо. Полутонов нет. Говорит, что зарежет ее, дочь. Я сказала ему, что у нее с тем парнем ничего быть не могло. Он схватился за голову…

– Что ж, он хочет в колодец ее запрятать, Юлия Антоновна?

– Да, примерно. А она веселая, общительная. Парни так и липнут к ней.

– Она еще наплачется, найдет себе муку.

– И я так думаю. Однажды в его присутствии один молодец, привставая, ненароком коснулся рукой ее колени. Так он настоял, чтобы она под краном вымыла эту коленку.Ого – какой ревнивец!

– Она разве не могла выбрать кого-нибудь поближе к нам?

– Говорит: разведется, если не сладится. Но ведь он развода не даст. Она этого не знает – почем фунт лиха…

– Что же ее тянет к нему? Могла б еще два-три года подождать – молода еще…

– Видно, далеко уже зашло. И опять же: связи, работа на студии вроде бы, деньги родительские проматывают вместе… а с жильем-то плохо, он снимает. И им придется снимать. Приданого я дать не могу. Не накопила. Одна комната в коммуналке. Тридцать метров. Просила у директора: заберите ее у меня да дайте взамен квартиру. Он вроде бы обещал добиться у начальства да об этом прослышали некоторые сослуживцы по редакции – и такой трам-та-ра-рам поднялся, что теперь мало кто из них здоровается со мной.

– Не волнуйтесь, Юлия Антоновна. И особенно не надейтесь на обещания: местная администрация – калека с костылями…

– А вот, если у них, детей, здесь ничего не образуется с жильем, тогда ведь утянет он ее в Баку. И будет ей совсем крышка. Он поставил и так условие: как выйдет замуж – не будет выступать в театре, а только может преподавать танец!

– Ишь как! Я не понимаю тех жен, которые хотят переделать своих мужей и знают лучше их самих, что тем надлежит делать, но тут же верховодит мужик…

– И он, верно, знает: она не сможет хорошо выступать, а в кордебалете – какое это выступление! Притом у нее косточковая болезнь (ломит кость, как и у меня) и еще второй палец на ноге вырос длиннее, чем первый, а у балерин должен быть равен первому, тогда легче стоять на мысках, и теперь ей больно стоять. А просить роли, где меньше этого приходится делать, – несерьезно. Но пусть бы сама в этом убедилась скоро. Без наката на нее.

Какая-то все-таки вседозволенность у детей – все заботы на родителей переложены. Я ночей не спала, а они пришли как ни в чем не бывало. Хотя бы извинилась: мол, мама, извини, мы постараемся учесть. Какое там, какие извинения… Мы, родители, как заложники у них… как бесплатное приложение…

А еще и возникший Виталий (собрат Антона и Константина по художеству) вдруг развлек их скрытной предприимчивостью – на ходу затаенно выложил:

– И вы, людья, послушайте: я решил в партию вступить. Ваше мнение на этот счет? Я продумал все.

– Нам, что, придется с тобой целоваться после этого? – съязвил Махалов.

– Нет, не смейтесь… По-серьезному…

– И не смеем даже.

– Я всерьез интересуюсь… Как вы к этому – положительно относитесь?