Свет мой. Том 3

Между тем на втором этаже дома третьеклассница училась играть на пианино – наигрывала который день один и тот же мотив. Вымучивала. И еще пробовала голос.

Уже вновь наладилась южная погода. Установилась отличная видимость, прозрачность морской воды. Даже можно было видеть под слоем ее не только обросшие мхом камни, медуз и проплывающих серебристых рыбок, но и ползущую по дну моря свою собственную тень. Было очень приятно оттого, как вода обволакивала твое тело. Тарахтел катер, везущий пионеров к причалу. Кричал диктор:

– Парочка, вернитесь назад! Что вам – шестьдесят метров мало?

Люба поманила его знаками к себе. Сказала:

– Посади меня сюда! – И показала на валун. – Давай! Держи меня под пятую точку. Раз, два, – помедлила, передохнула, потом опять сосчитала: – Раз, два, три! – и на руках повисла на плите. – Теперь отпусти!

Но он боялся ее отпустить, видя, как дрожат ее руки: она могла бы ободраться, и слегка подтолкнул ее. Она шлепнулась в воду на живот и подбородок. И тут же заругалась на него, недовольная его боязнью, как он ни объяснял ей опасность в ее таком спрыгивании. И она опять направилась к месту, где хотела влезть на камень и спрыгнуть с него.

– Меня учил так забираться и прыгать брат Толя. А ты не понимаешь…

И вдруг:

– Я еще в первую весну нашего замужества говорила тебе, что нам нужно развестись.

– Так сделай! – не выдержал он. – Это же опять только слова.

– Ты только помоги мне разменять комнату.

– Можешь забрать ее себе.

– Что же, она не нужна тебе?

– Я как-нибудь устроюсь.

– Ну, хорошо.

– Это все авантюристичное.

– Но неужели тебе иногда не хочется попрыгать, пошуметь, покривляться?

– Не всегда. Не на потеху кому-то…

– Все-таки между нами море… – Она нашлась, что сказать… – море наших характеров.

– Пожалуй, правда, – согласился он, не споря.

Отношения между ними все разлаживались.

Люба, став его женой, любила его сообразно своему установившемуся взгляду на семейную жизнь: в ней она выступала, как главное действующее лицо, украшавшее эту жизнь; она всегда ждала чего-то от того, кого любила и видела рядом с собой что-то определенное интересное для нее, что никак не укладывалось не то, что в его представления о любви, а в реальность вещей. Но возмущаться ему было бесполезно, – он пробовал. Она была непробиваема. Все время сбивалась в разговоре на какие-то несущественные споры, на непонимание им ее каких-то устремлений, желаний. Говорила:

– И все же, Антон, мы с тобой разные. А сосуществуем вместе лишь благодаря тебе. Пока еще сосуществуем…

– Но я не тащу тебя насильно. Вижу, что не гож тебе, не мил… – не упрямился он. – Один чудик на причале у двух туристов спросил: «Вы откуда?» И ему старик ответил по-английски, что они из Америки. «А, Америка?! Ну, годится, хорошо!» – Мужик не был удивлен услышанным. Нисколько.

– Не смешно, – рассудила Люба.

– Очень грустно, – согласился Антон. – И ведь стоило шторму быть.

– Шторм тут ни при чем!

IX

Жизнь людскую не отсортируешь по какому-то шаблону, хотя она и типичной может быть у многих.

И у москвичей – Тани Кашиной и Кости Утехина, приехавшим сюда с дошкольницей Надей, тоже наблюдалась все дни разноголосица, непонимание друг друга. Словно это было такое болезненное состояние, близкое к критическому. И нужно было балансировать все время, чтобы не сорваться.

Таня, красивая жгучая брюнетка, в отличие от большинства пляжников, мало плавала и мало загорала; она плохо переносила жару, хотя таковой уже теперь и не было вовсе, и потому здесь, у плещущегося моря обыкновенно вязала, устроившись поудобней где-нибудь в тени. И невесело – удрученная чем-то – подытожила скоренько, не успев еще освоиться на отдыхе как следует:

– Нет, я больше никогда и ни за что не поеду отдыхать на юг. Точка!

– Отчего? – спросила Люба. – Голова болит?

– Заболит, если здесь я одна взрослая с двумя детьми: и за мужем нужен пригляд не меньше, если не больше, чем за дочкой, сколько не долби его, безголового. Вон залег медведь… И ухом не ведет.

– Он же, Танечка, сгорит! – всполошилась Люба. – Он заснул!

– Ничего ему не сделается, – успокоила Таня. – Раскалится докрасна, а утром снова весь порозовеет: свойство кожи у него такое.

Рядом Надя увлеченно рыла пещерку.

Между прочим Антону и Любе нравился этот мужиковатый великан Костя своей добродушностью, общительностью, подвижностью, хозяйственностью. Он обладал и певческим даром. Здесь много плавал, нырял, добывал продукты, заводил знакомства. Его же везде сразу узнавали и признавали за своего человека. Антон даже удивлялся тому, что Таня – невеликая росточком жена – командовала Костей, как хотела, к чему тот, однако, относился очень спокойно и покорно, принимая все как должное.

– Вы его не защищайте, – сказала Таня. – Тут же в первый день, как приехали и с вами спустились к морю, ему душно захотелось выкупаться. Ну, мы только что разошлись с вами после этого купания, как он и говорит: «Ох, и приятно же искупался! Ты себе не представляешь…» А я тут спохватилась, ахнула: «А где же моя сумка? Ты ее в руках держал…» «Да, у моря, на камнях оставил», – говорит, не веря себе. «Вот тебе и юг и отпуск!» – подумала я с ужасом: в моей сумочке лежали почти все наши деньги. Костя потом рассказывал, что я стояла белее белого камня. И вправду, со мной едва обморок не случился. Даже ноги подкосились, не держали меня. Страдаешь-то не за себя, а вот за нее, – кивнула она на дочь. – Ну, подхватился мой Костя – так понесся сверху, с кручи, куда мы уже поднялись, – наверное, за одну минуту скатился вниз, к пляжу. И как только не разбился о камни и не разодрался о кусты. И я, безумная, бросилась вслед за ним. А Надюша – за мной. Закричала: «Мама! Мама!» И ее не кинешь. До самого низа горы я с ней не успела добежать, как увидала, что твердо подымается нам навстречу Костя. И уже в себе, веселый. Мою черную сумочку несет. Размахивает ею, чтобы было мне видней издали. И я только после этого опомнилась. От сердца отлегло. Шутка ли! Все деньги отпускные… И он уже подошел. Повеселевший. Объяснил:

– Там москвички ее подобрали. Сидят себе и посмеиваются надо мной. Говорят: «Здесь, милый, москвичи не бросают своих вещей». Как хорошо, что попались честные люди!

И Люба так радовалась благополучному исходу семейных неурядиц у Утехиных, говорила о порядочности местных крымчан, никогда не запирающих своих дверей. Между тем Константин как примагничивал к себе всякие происшествия. Начиная с небольших.

Так, он, понабрав в Гурзуфе, кучу овощей и фруктов, нагрузившись ими, вышел уже из города и, остановившись для того, чтобы только переложить ношу поудобней с плеча на плечо, положил на парапет зеркальные очки. И двинулся дальше, позабыв про них. И, вспомнив о них, вернулся, когда их след уже простыл… Потом он приговаривал: «Ой, нужны очки?» «А что, тебе в магазине работать? – подзадоривала его Таня. – Ты в зоопарке служишь. Очки ведь тоже надо уметь носить». Что ж, он купил себе новые. Пришлось.

На пляже он посмотрелся в зеркальце, что имелось в жениной пудренице, и ту оставил на камне. Но о ней спохватились сразу.

Антон постоянно делал наброски и писал небольшие акварельки. Красками фирмы «Pelican», коробку которых ему, как и Махалову, давно подарила их друг – издательская выпускающая Римма, работавшая переводчицей на книжной международной выставке в Югославии. Он в коробку лишь добавил некоторые цвета ленинградской акварели.

Надя тоже устраивалась рядом с ним, чтобы рисовать. Бесконечно спрашивала:

– А это какой цвет, дядя Антоша?

– Оранжевый, – говорил он.

– А этот?

– Фиолетовый.

– А вот этот?