Секретный фронт

– Возьми парочку запасных обойм, можно бы и побольше, да перезарядить не успеешь.

О гранатах и говорить нечего – их вволю.

Магометов лежал напряженный, свет прожектора позволял видеть его непримиримо-жесткие глаза и, словно отвердевшее, как темная маска, лицо. Ремешок выцветшей фуражки был затянут под подбородком.

– Прыгнешь кошкой, прилипнешь к земле, и тут же, на звук, на шорох – гранату, – напутствовал Пантиков. – Фонарем поначалу – ни-ни, потом – фонарем. И держи его в стороне, на вытянутой руке. Свет – цель!

Едва ли Магометов вдумывался в советы командира, да и вряд ли слышал их, целиком поглощенный предстоящей задачей. Ночь помогала ему видеть, не рассеивая внимания, только то, что было нужно: прожектор ясно освещал жерло воронки, расстояние до нее – один мах, если прыгнуть с бруствера вниз – три с половиной метра, ничего! У него мускулистое, спортивное тело, гибкие ноги, а прыжок… так по прыжкам Магометов всегда был на первом месте в отряде.

– Готовы? – спросил Строгов.

Магометов, не обернувшись к командиру взвода, кивнул и приготовился к прыжку.

– Подождите. – Строгов отполз от него.

Горчишин и еще трое солдат, исполняя его приказание, быстро и ловко, как кроты, отбрасывали землю назад; они прокопали малыми лопатами ячейки в бруствере, чтобы быть ближе к воронке: так было удобнее забросать гранатами-«лимонками» и боковины подвала.

Магометов, недовольный было задержкой, понял замысел, успокоился, ждал.

– Строгов – смелый и умный офицер, – похвалил Пантиков.

Со стороны оврага размеренно, словно паровой молот, били сорокапятки. Атака должна быть синхронной. Пантиков зарядил ракетницу для условного сигнала. И вот гранаты полетели в яму, разорвались в глубине, наверх не вынесло ни одного осколка. Магометов на животе скользнул по брустверу, на миг задержался у края ямы и исчез. Раздались взрывы – один, другой… Магометов! Его гранаты! Пантиков послал в черное небо ракету. Не успела она описать полудугу, как взвод Строгова исчез в проломе подвала – будто крупная дробь просыпалась в воронку. За ним – Подоляка. Люди в касках сбились в кучу, но потом быстро разобрались и так же, как и их товарищи из взвода Строгова, скатились в подвал.

В бой вступила живая сила, и, значит, полилась кровь. Пантиков не сомневался в успехе, но какими потерями заплатят они за победу?

Связной мотоциклист привез донесение: мотострелки ворвались через рабочий вход в подземелье. Штурмовой группой командовал лейтенант Тарада, неоднократно проверенный в трудных заданиях офицер. Лучшие офицеры были брошены в этот подземный бой. Пантикова самого подмывало кинуться в подземелье, сняв последний резерв, чтобы концентрированным ударом покончить с врагом.

– Еще бы туда ребятишек! – Пантиков взглянул на Кутая, и Кутай, поняв намек, предложил свою группу.

– Отлично! Если вы будете там, гора с плеч!

Решение принять участие в подземной стычке возникло у лейтенанта Кутая еще до предложения Пантикова. В начале операции у него были сомнения: не хитрит ли Лунь? Нет ли у него запасных выходов из бункера? Не ускользнет ли он в тот момент, когда отряд займется подземными погребами? Не рассчитывает ли он заманить побольше людей, блокировать их, а самому улизнуть, разорвав слабое кольцо окружения. Но Пантиков прощупал окрестности, сохранил резерв и держал в боевой готовности маневренную группу на машинах. Таким образом, эта часть сомнений отпадала. После того как Магометов, добровольно вызвавшись, ушел в разведку, а отказать ему Кутай не решился, возникла тревога за боевого товарища. Конечно, о нем сообщат, но стоило ли вот так пассивно дожидаться этого сообщения и результатов разведки? Не с той ли мыслью внимательно приглядывался к нему и сержант Денисов? Даже флегматичный старшина Сушняк – и тот забеспокоился, и, хотя молчал, нетрудно догадаться о его мыслях.

Кутай приказал своей группе приготовиться. Саперы успели «окультурить» воронку, вышибить лишние блоки, обрубить арматуру и установить лестницу, по ней спустили боеприпасы, носилки…

Кутай первым соскользнул вниз и, отбежав несколько шагов, лег, ожидая, пока вся группа очутится в подвале. Глаза привыкли к темноте, и он огляделся. Вокруг лежали трупы. Сколько их? Разобрать было трудно. Влево от глубокой ниши ответвлялся ход, его припомнил Кутай по плану Пантикова. Ход вел в складской тупик подвалов.

Со стороны овражного выхода отчетливо, гулко разносясь по подземелью, слышалась стрельба: били короткими очередями пистолеты-пулеметы. Дальше, в направлении винного завода, куда вел прямой, высокий штрек, шум боя рокотал более слитно. Было ясно, что центр боя переместился на запад, и это обстоятельство обрадовало Кутая, опасавшегося отступления бандитов на восток, к горно-лесному массиву, куда могли вести тайные выходы.

В ста метрах от воронки валялись убитые бандеровцы, безжалостно посеченные огнем бандеровских пулеметов: выходит, свои били своих, тех, кто повернулся спиной к противнику.

Потом, когда паника среди бандеровцев была остановлена, завязался бой. Кутай посветил фонариком. У стены лежали двое убитых мотострелков. Появились санитары, неся на носилках тяжелораненого сержанта. Возле носилок шагал Горчишин. Гимнастерка его была вспорота при перевязке, грудь и диски у пояса залиты кровью. Забинтованная от запястья и выше локтевого сгиба правая рука ярко белела в свете фонаря. Узнав своих, Горчишин улыбнулся и, превозмогая боль, громко, будто глухим, крикнул срывающимся голосом:

– Хватило по руке… Не обратил… А потом… как палка… хочу поднять, нет… – А в глазах его сияла радость, ему хотелось говорить, рассказывать, слова из посиневших губ вылетали резкие, нестройные.

Кутай понимал состояние молодого солдата, но времени, чтобы выслушать его, не было. Скорей туда, откуда гулко доносилась стрельба!

– Помощь наша не нужна, Горчишин? – спросил Кутай.

– Нет, нет! Я с ними… – Солдат кивнул на санитаров. – А это наш, сержант… – он невнятно произнес фамилию, – напоролся на засаду,

– Строгов где?

– Там… – Горчишин обернулся. – Еще не кончили…

– Магометов?

– Там, там… – поспешно сообщил Горчишин и хотел еще что-то добавить, возможно, похвалить товарища, но Кутай поспешил вперед.

Узкий туннель подвала неожиданно расширился. В центре этой подземной площадки в свете луча от фонарика сверкнули рельсы узкой колеи и встала темная громада баррикады из вагонеток, ящиков и винных бочек. Рядом с баррикадой валялись разбитый пулемет и два бандеровца – номера пулеметного расчета. Возле перевернутой вагонетки, упершись в нее спиной, сидел бандеровец, он монотонно стонал, сцепив пальцы на ране. Кровь пузырилась на его немецкой, наглухо застегнутой, куртке. Кутай погасил фонарик, группа двинулась дальше. В установившейся тишине явственно слышались отдельные выкрики, звонко падали капли, разбиваясь о каменный пол. Ствол подвала снова сужался и при свете вновь вспыхнувшего фонаря искрился. Стойко держался запах пороха, и хотя порох был бездымен, дымок, колеблющимися слоями повисший в воздухе, искажал перспективу.

Появился лейтенант Подоляка, появился внезапно, из какой-то боковины, где стояли высокие бетонные чаны. Пододяка схватился за пистолет, но, узнав Кутая, плюнул с досады.

– Напугал ты меня, лейтенант. – Он вытер пот рукавом, сказал скрипучим голосом: – Строгова… Строгова-то…

– Что «Строгова»? – Кутай почуял недоброе.

– Убили Строгова, – выдохнул Подоляка, – в спину, раненый бандит… – Подоляка выругался, заметил у Денисова фляжку, взял ее, выпил до дна, запрокинув голову. – Спасибо, сержант.

Яркий свет фонаря Кутая осветил четверых бойцов, несших на плащ-палатке Строгова. Им было неудобно нести. Тело провисало, концы парусины выскальзывали из рук, и казалось, Строгов еще жив, шевелится, ворочаясь с боку на бок.

– Брали мы их свирепо. – Подоляка покрутил головой, криво улыбнулся и с минуту не мог собраться с мыслями. – Строгов? Пуля в пулю шел Строгов за Лунем. Это точно, за Лунем… Вы его сейчас увидите… – И, предупредив Кутая, хотевшего задать ему вопрос, продолжил: – Все было удачно, а тут… Знать, быть беде… Перепрыгнул Строгов через бандита, тот истекал кровью, а успел ему в спину засадить из парабеллума всего одну пулю и точно, одной, сквозь лопатку, в сердце… Это же невероятный случай… – Подоляка надел снятую каску, поправил ремешок, сглотнул слюну: волновался. – Пошли! Поглядите! Кончал я их за Строгова безжалостно… Последняя их нора, штаб, в дегустаторской… Двери дубовые, пока сшибли их… Хотя, чего говорить, сами побачите…

Подоляка на ходу отдавал распоряжения хриплым, отрывистым голосом. И хотя он был убит горем, пламя воспоминаний минувшего боя не погасло, еще все стонало, бурлило в его душе. Однако он не забыл приказать собрать оружие, боеприпасы, документы, карты, обыскать раненых пленных.

В освещенной ярким светом нескольких фонарей, квадратной, с толстыми стенами и сводчатым потолком комнате – штабе, как называл ее Подоляка, на полу, ближе к дубовому, встроенному в стену шкафу, лежали пять трупов – Луня и его четников. Они лежали на толстом пестром ковре. Все пятеро лежали плечом к плечу, в том виде, в каком приняли смерть.

Подчиняясь правилу: умереть, но не сдаться – изуверскому закону подполья, главари легли, приставили пистолеты к виску друг другу и одновременно нажали на спуск.

Под ярким светом злектрофонарей особенно отчетливо выделялось породистое, резко очерченное лицо Луня. Его губы застыли в гримасе, правая рука, державшая пистолет, откинулась и конвульсивно сжалась. Лунь обязан был застрелиться последним, проследив за смертной цепочкой, и он это сделал, выстрелив себе не в висок, а в сердце.

– Тризна по Строгову, – тяжело выдавил Подоляка, – была школа имени Евгена Коновальца, был поручик Лунь, были и нету… – Простые слова давались ему с большим трудом.

Глава шестая

Над старинным городом Западной Германии ползло, цепляясь за башни и готические шпили, тяжелое, сизое облако.

Еще и семи не было, а на улицах зажглись фонари, одинокие и блеклые там, где темнели руины, и яркие, рекламные – в центре, где вновь понемногу оживал водоворот жизни.

Стецко шел к назначенному ему месту, подняв воротник макинтоша и пряча в карманы озябшие руки. Его вид не вызывал любопытства. Один из обломков «третьей империи», что были выброшены пенной волной после отбушевавшей войны на мирный берег. Один из тысяч, а возможно, и миллионов, не знавших еще, куда приткнуться, из какого корыта хлебнуть.

Возле кабаре, недавно открытого беглым судетцем, толпились американцы, молодые, веселые парни в пилотках, с бутылками в руках и плитками шоколада под суконными погонами.

Они соблазняли голодных тощеньких фрейлейн, куривших тонкие сигаретки и ожидавших тех, кто сделает выбор. Постепенно толпа таяла, девчонок уводили высокие бравые парни.

Стецко позавидовал этому войску, стране, где все было просто и ясно, беспечности молодых людей, их хорошей военной одежде, не тронутой штыками.

Ему же, тоже сравнительно молодому, тридцатилетнему мужчине, через несколько деньков предстоит отправиться туда, в темный, пронзительно опасный мир, в ту самую «захидну Украину», где все, как казалось Стецку, кроваво клокотало и бурлило.