Усталые люди

Дорогой, несчастный друг, если это только для тебя возможно, если никакие духовные или естественные законы не препятствуют тебе, то откройся мне теперь, в эту самую минуту, когда я готов к этому и жду тебя, и открой мне ту истину, без которой я не могу больше жить. Отвечай мне каким-нибудь знаком. Если послышатся два стука, это будет означать – да, если три – нет.

Живем-ли мы после смерти?

Десять минут напряжения и содрогания. Мертвая тишина.

Может быть, он может писать. Я беру свой карандаш.

…………………………………………….

Пытаюсь всячески целых пол-часа. Бесполезно. Рука моя, конечно, движется, – совершенно автоматично; она даже отчасти довольно сильно уклоняется в сторону. Но получаются лишь бессмысленные черты и закорючки.

Может быть, слишком светло?

…Я водворил в комнате мрак, завесив окна коврами. Затем я еще в течении целого часа производил опыты. Никакого результата.

Я совсем не медиум; если даже он тут, он не может сообщаться через мое посредство. Мое, зараженное сомнением, неподатливое существо оказывает бессознательное сопротивление.

Итак, надо найти другого медиума.

Но… как только является между нами этот другой медиум, является и возможность обмана, – обмана сознательного или самообмана. Просто отчаяние!

Замечательно, до чего я устал. На воздух, – немножко прогуляться.

* * *

Сегодня за обедом у Лёхена зашел разговор о… фрю Рюен.

Доктор Фистед и там тоже домашним врачем и хорошо ее знает. Пастор Левен тоже познакомился с нею… на религиозных собраниях. Она стала христианкой.

– Поразительное доказательство верности психиатрического метода, – сказал доктор. – Она, собственно говоря, была довольно серьезно нездорова, страдала истерическими головными болями, бессонницей, постоянной тревогой; начала уже прибегать к вспрыскиваниям морфия; вообще, нервная система была довольно плоха. Теперь-же она. действительно, совсем здорова.

– Как-же это произошло? спросил я.

– Я просто-напросто заставил ее ходить в церковь.

– О, вот что!

– Существенная причина весьма многих нервных страданий в наше время есть разлад в мировоззрении. Человек утрачивает… ну, скажем, Бога; при этом и душевная жизнь его утрачивает свой центр; утрачивает также и свое регулирующее начало, если я смею так выразиться, и начинает разбрасываться в стороны в каких-то судорожных, диких порывах, беспорядочных и бесцельных. И вот, пружина вдруг лопается. Фрю Рюен, кроме того… чувствовала себя несколько неудовлетворенной в своей семейной жизни, что только еще больше ухудшало положение. Она хваталась за множество дел, только-бы хоть чем-нибудь наполнить свое время, заглушить свои мысли… ведь это-же обыкновенный способ; и, наконец, дошла уже до того, что начала прибегать к морфию. Но все это совершенно само собою пришло в порядок, как только она опять обрела… несколько более гармоничное мировоззрение; благодаря этому, покой водворился в её душевной жизни, а вместе с ним – и покой в нервной системе.

– Вы… христианин, доктор? – спросил я с некоторой неуверенностью.

– В смысле догматического христианства – нет. Но я несомненно человек религиозный и почитатель христианства в его существенных чертах. Наш почтенный хозяин, господин пастор, не считает меня в числе отверженных, – прибавил он, улыбаясь.

– О да, уж эти догматы! – вздохнул пастор, – скольким религиозным душам мешают они найти свой путь, благодаря какому-то несчастному недоразумению. Но теперь мы увидим, – добавил он веселее, – что то самое христианство, которое пасторы своим догматизмом изгнали из жизни, опять вернется в нее, благодаря усилиям господ врачей!

– Извините, – вежливо перебил его доктор, – тут дело господ пасторов придти на помощь медицине.

Разговор перешел на другие предметы; я сидел и молчал и думал о Фанни.

Может быть, теперь она опять так-же красива…

* * *

– Но как можно верить в Бога, существования которого нельзя доказать?

Доктор Фистед отвечал:

– Совсем наоборот: нельзя сомневаться в боге, несуществования которого нельзя доказать. Но, впрочем, что подразумеваете вы под этим, так старомодно звучащим выражением «доказать»? Не желаете-ли вы изучать его в микроскоп?

– В сущности, ведь и это тоже ничего не доказало-бы.

– Нет, это-то и есть все та-же старая ошибка. Микроскоп применим при изучении бактерий; но желая наблюдать, напр., солнце или млечный путь, прибегают уж к совсем иным инструментам.

– Справедливо сказано, доктор. Чем больше думаю я об этом, тем более убеждаюсь, что в сущности нет ничего, что мешало-бы мне усвоить ваше… более умеренное мировоззрение. Ничего объективного. Но это мне нисколько не помогает. Этот позитивный скептицизм, как какая-нибудь кислота, до того въелся в мою душу, что утратилась даже самая способность верить. Фактически я верю только в то, что вижу под своим микроскопом… а в конце концов, даже и тому не верю. Это – орган, совершенно парализованный.

– Нельзя-ли подыскать этому какое-нибудь иное объяснение?

– Например?

– Я помню еще то время, когда я начал интересоваться гипнотизмом. Втайне я уже изучал его, но открыто смеялся над ним; под конец я уже действительно верил ему, но все еще продолжал смеяться. Почему?

– Да, почему?

– Наконец, мне все стало ясно; но еще целых три месяца пытался я отрицать это… Все мое неверие происходило вследствие того, что у меня был очень остроумный и талантливый друг, которого я боялся; его насмешки боялся я и насмешки других товарищей; да, это представляется вам какою-то жалкою причиной; но как часто столь-же мелкие соображения мешают нам открыто стать на сторону того, что мы сами по существу уже признаем.

– Но, это… должен я сказ…

– Ну, потом я круто повернул и сказал самому себе: к черту всех этих людей! Я не допущу больше, чтобы мне предписывали, что должен я признавать и чего не признавать! И у меня хватило-таки настолько самостоятельности, чтобы действительно вырваться на свободу…

Я больше уж не слушал, что он говорил. Я все время думал о Георге Ионатане. Неужели это действительно так?!

XL

Апрель, 1889.

Каждое воскресенье отправляюсь я в церковь, слушаю Лёхена и всегда возвращаюсь домой успокоенный.

Эта невозмутимая глубина, эта святая простота, эта благодетельная ясность в тех вопросах, которые, в конце концов, одни только и имеют для нас значение… зачем не хватало у меня раньше мужества искать прибежища под этой сенью?

Нет здесь никакого блеска и треска «науки», того оглушительного шума, с помощью которого стараются заставить забыть это бездонное «мы не знаем». Тихий, ясный, освежительно чистый, течет себе этот поток веры, который так мелок, что даже ягненок может перейти его, и так глубок, что в нем может плавать даже слон.

И она тоже сидит там. Бледная, худая, со следами долгих страданий на лице, но с каким-то неземным блеском в глубоких глазах. И ко мне опять возвращается то чувство спокойствия и удовлетворенности, которого я не знал с тех пор, как мы оба, она и я, вместе бродили по темным загородным дорогам.

* * *

Я должен постараться победить в себе это представление «его, преследующего меня»; для меня это через-чур сильное ощущение. По временам оно нагоняет на меня ужас, против которого я совершенно беспомощен.

Сегодня, когда я, прогуливаясь, шел по Улевольдской дороге, мимо меня прошел какой-то бледный человек, весь в черном; во всем его облике было что-то суровое и мрачное, какой-то могильный отпечаток; его неправильное лицо с маленькими, несколько из-поддобья глазами обратило на себя мое внимание; да и он сам посмотрел на меня каким-то особенным взглядом… Мне вдруг пришло в голову, что я, должно быть, когда-то знал его, но не мог вспомнить имени… в следующую-же минуту, как молния мелькнуло у меня в голове: Это он! он!