Усталые люди

Что это за полнейшее непонимание!

XXXVII

20-го марта.

Почтальон принес мне письмо с черной каймой; мне показалось, что почерк был мне знаком. Пораженный внезапным страхом, я разорвал конверт; оно было подписано: «Dr. Кволе».

Я дрожу еще и теперь. Невозможно победить этот ужас…

«Дорогой Грам!

У меня нет больше сил терпеть. Когда письмо это будет написано, я осушу последний свой стакан. Я пишу, чтобы послать вам мой прощальный привет.

В вас провидел я собрата по страданью. Может быть, и вы кончите тем, что вскоре последуете за мною. Во всяком случае, желаю вам счастья.

Тут дорого стоит лишь решимость. Когда-же решение принято, человек становится уверен и свободен. Это, может быть, единственная счастливая минута, которую переживал я за всю свою жизнь.

Счеты мои сведены: все в порядке. Еще полчаса, и все земные скорби и муки тщетно будут стучаться у моих дверей: Иоганн Кволе ускользнул от них.

Если я вновь буду жить и у меня будет что сообщить вам, я вступлю с вами в сношения. Не бойтесь; я не напугаю вас. Я постараюсь выбрать минуту, когда вы будете ни слишком нервны, ни слабы, – минуту, когда вы в состоянии будете вынести это. Может быть, когда-нибудь встретите вы человека, имени которого вы не будете помнить, но которого, как вам будет казаться, вы знали когда-то; и если человек этот вступит с вами в разговор и сообщит вам то, чего не видело ни одно око и не слышало ни одно ухо и что не могло возникнуть ни в одном человеческом сердце, – то это буду я. И тогда вы должны подарить меня взглядом признания и дружеским словом, которые я мог-бы унести с собою в свою, по всей вероятности, довольно одинокую загробную жизнь.

Прощайте, Грам! За ваше здоровье! До свиданья!

Вам искренно преданный

    Иог. Кволе.
    P. S. Только вы, да еще один врач, в молчании которого я уверен, знают в чем дело».

……………………………………..

* * *

Все это время я провожу ночи в отеле; там всю ночь – от вечера до утра – есть люди и движение, и, в крайнем случае, я могу позвонить служителя. Удивительно безумный страх!.. – размягчение мозга…

Если бы я знал хоть какого-нибудь гипнотизера, я обратился-бы к нему и попросил-бы его освободить меня от этого настроения…

* * *

Невозможно?

Почему-же?

Предположим, что старики были правы в своей мудрости… то, что до настоящей минуты владычествовало над всею землею и к чему спириты пытаются опять вернуться… а почему-бы и они не могли быть совершенно столь-же правы, как и некоторые одаренные тонким чутьем материалисты последнего столетия, – люди, которые во что-бы то ни стало желают исключить дух из области всего существующего, раз они не в состоянии упрятать его под микроскоп? Предположим, что душа-то и есть первичное, вечное начало, так-что тело есть не что иное, как оболочка, в которую душа облекается и сбрасывает с себя по желанию… Почему именно тело должно быть самым существенным, это больное, бренное тело, как мы знаем, не представляющее даже собою ничего цельного, а какой-то конгломерат клеточек, сдерживаемых вместе каким-либо формирующим принципом и распадающихся в тлен, как только принцип этот перестает функционировать?.. Что за смешная идея, – какая-то чисто профессорски-лабораторная идея: раз мы видим продукт, то, следовательно, продукт существует; но раз мы не можем видеть производящего начата, то никакого производящего начала и не существует, хотя продукт ни в каком случае не может-же существовать без производящего начала!

Я, собственно говоря, никогда еще вполне и окончательно не верил в это. Никогда еще вполне и окончательно не представлял я себе «Смерти», как переход; никогда не представлял себе, что я опять буду жить, витать в небе вместе с быстро несущимися облаками и бурными ветрами, переноситься с планеты на планету, видеть новые виды, познавать новые истины… Душа имеет непосредственную уверенность в том, что она не умрет.

* * *

Энергия и сознание, эти высшие и наиболее законченные формы существования, – венец и оправдание всего существующего, raison d'?tre всего, – неужели им суждено прекратиться, исчезнуть, разлететься в ничто; между тем, как даже самый бренный из атомов материи не может стать ничем? Все это какое-то ни на чем не основанное пустословие.

Иди мой бедный доктор – этот могучий дух в бренном теле – богатая, глубокая, тонкая душа, которая только-что начала жить под своею неприглядной оболочкой…

А что сказала Фанни? – а у неё это было внушение непосредственного чувства! «Должна последовать вторая часть романа». Этому детскому проявлению непосредственного чувства я верю больше, чем полсотне профессоров, отрицающих то, чего они не могут поднести к носу и понюхать.

Сдержи свое слово, дорогой, несчастный друг! Ты ведь знаешь, что я еще слишком нервен и слаб; не ходи за мною…

* * *

Меня преследует невыносимый ужас. Я не мог не видеть его. Он был ужасен, положительно неузнаваем. Зловеще-черное лицо осунувшееся, с открытыми, неподвижными, застывшими глазами; открытый рот, приплюснутый нос; какая-то бессмысленно-испуганная улыбка на тонких, обтянутых, синеватых губах. Большие желтые зубы зверски оскалены на этом до ужаса исковерканном лице. Вид его был мне невыносим. Мне чуть не сделалось дурно. Тело стало как-то уплывать и качаться у меня в глазах… я с трудом оторвался от этой картины и, шатаясь, вышел на воздух, преследуемый каким-то странным внутренним ужасом, вдруг охватившим меня, дышавшим мне в затылок, нашептывавшим мне в уши, обдававшим меня удушливым запахом трупа, душившим меня…

Несколько времени спустя, я очутился, Бог ведает как, в гостиной пастора Лёхена. Тут у меня сделался нервный припадок, и я поднял на ноги весь дом. Позвали домашнего врача, молодого, серьезного, энергичного человека; он сел около моей постели и стал говорить со мною; я успокоился и заснул.

Он преследует меня. Постоянно, когда выхожу я один, я чувствую его вблизи себя, за собою, в виде какой-то нервной точки, стоящей в воздухе; я чувствую его присутствие подобно тому, как случается иногда чувствовать пару глаз, неотступно устремленных тебе в затылок.

Пастор Лёхен говорит, что мне надо молиться. Это помогает иногда, особенно по вечерам, когда я уже в постели; но я не могу молиться днем, когда светло.

XXXIX

Я проводил его до могилы.

Официально – он умер от паралича сердца. Похороны были очень торжественны. Поразительное множество народу, следовавшего за гробом. Этот нелюдимый, одинокий человек, неведомо для себя, имел гораздо больше друзей, чем он предполагал. Один пожилой врач и Георг Ионатан действовали в качестве распорядителей.

Лёхен говорил речь. Текстом его речи были слова: «Все есть суета, суета и пагуба души». Не мало поразительно верного сказал он по поводу скорбей жизни.

Книга пророков включена в Библию, потому что она вдохновенным образом доказывает нам необходимость пришествия Спасителя, изображая мир таковым, каковым является он в глазах неверующих. Все, чем ни старается человек наполнить свое существование, – наслаждение, труд, великие идеи, общая гуманность, – все это без более глубокого объяснения остается бессмысленно и пусто, – суета и пагуба души. Эта ветхозаветная книга написана точно для настоящего времени и является для высокообразованных современных людей истинным введением в христианство, служа выражением того отчаяния, того пессимизма, до которого способен дойти более развитой человек, пытающийся жить без Бога. «Этот человек, которого сегодня мы провожаем до могилы, был честный исследователь, и он не скрывал от людей, знавших его, что эти исследования и размышления заставили его уклониться от веры и Бога. Он был способный и энергичный работник на поприще своего призвания, и сердце его было исполнено любви к человеку; мысль его постоянно работала над задачами и проектами улучшения жизненных условий человека, и мы смело можем сказать, что он был столь-же благородный, как и высоко развитой человек. И все-таки конец и результат его пытливого искания были таковы все суета, – суета и погибель духа. Познав это, он вдруг внезапно сошел со своего пути.

Но в то время, как он подошел к этому открытию, он был уже близок к христианству и стоял на пороге спасения. И мы будем надеяться, что Господь тем не менее, по своему милосердию, принял его в последнюю минуту. Ведь все мы, знавшие его, знаем, как добросовестно допытывался он узнать истину. А тот, в чьих устах не могло быть обмана, сам обещал, сказав: ищите, и обрящете.»

Тут на меня снизошло какое-то спокойствие. Ужасная тревога, мучившая меня с тех пор, как получил я известие о смерти, исчезла.

Кто знает, о чем был последний вздох умершего? Кто знает, что могло открыться ему в ту минуту, когда мрак смерти начал уже проникать в его сердце? И кто знает, что именно ждет нас за этой темной дверью?..

* * *

Доктор Фистед, новый домашний врач Лёхена, интересный-таки человек. Крайне не похож на обыкновенных наших врачей.

Он много путешествовал и вынес некоторый запас идей, о которых «тут, дома, он принужден умалчивать»; верит, например, в гипнотизм.

«В этом учении нет ничего таинственного. – говорит он, – но тем не менее оно сделает целую революцию и не только в области медицины, но также и судопроизводства. Оно, ни для кого не заметно, заключает в себе, столь опасную для так называемой „современной науки“, истину, а именно, что главное дело – в душе и что единственно научный путь вовсе не состоит лишь в том, чтобы рыться в трупе».

«Спиритизм? Я пока еще держусь выжидательного положения. Удастся ему доказать свое положение, значит, и он заключает в себе истину. Ничего нет глупее этого предвзятого отрицания всего неизвестного, столь свойственного современной „науке“. Вообще говоря, если вы хотите знать, что такое догматизм и догматическая ограниченность, то вам надо обратиться не к теологам, а к медикам».

* * *

Воскресенье, утром.

…Да, он тут. Он в этой комнате, в том углу, в пяти или шести футах за моим стулом. Он смотрит на меня странными, не здешними глазами.

Не хочет-ли он что-нибудь сообщить мне? Это напряженное состояние становится опасно…