Ускользающая почва реальности

– Ты знаешь мое отношение к технарям, Отто. У них есть технологии, их комнаты наполнены электрическим светом, они думают, что живут на свету. Но на самом деле их свет ненастоящий. Нет, не настоящий. Они думают, что все видят и все знают, но на самом деле вокруг тьма. А огонь – это истинный свет.

– Но ты сидишь в темноте…

– Зато я ее вижу. Я знаю где свет, а где тьма. И когда настанет рассвет – я его увижу. Увидят ли они его за своими шторами, со своими лампами?

– Им хорошо и при электрическом свете.

– Потому то им и нечего ждать. Они и не ждут. У них уже есть все, что им нужно, а точнее… все, что у них есть – это все, что нужно для них. По крайней мере, так они думают. Если бы у них была одна лампа на весь дом, то они считали бы это величайшим счастьем и прогрессом, на который способно человечество. А у меня есть свеча.

– Но для тебя она не счастье?

– О, нет. Совсем нет. Свеча – лишь надежда на рассвет. Я знаю, что я вижу то, что вижу. А когда взойдет солнце – вот тогда и будет счастье. Зато я себя не обманываю.

– Ты много читал и много учился. И отнюдь не считать дроби. Не суди их строго. Они видят кнопку, видят бег электронов и им этого достаточно. Дальше они не думают. Потому они и счастливы. Они не ждут. Они живут тем, что есть. А чего нет – того нет.

– В этом и разница. Потому они и счастливы…

– А что лучше? Счастье или надежда?

– Знаешь, Отто. Ты настоящий немец, раз спрашиваешь такое. И я тоже. А кто они?

– У них нет национальности. Они просто люди. Не осуждай их.

– Не осуждаю. Не все немцы Гете. Большинство из нас обычные вымуштрованные пруссаки.

– Если бы все были Гете, то никто не был бы Гете. Грош ему была бы тогда цена. А еще никто бы не делал работу маленьких людей и многие сводили бы счеты с жизнью.

– Да, так наш вид бы не выжил. Но я все же отвечу на твой вопрос. Мы не выбираем между надеждой и счастьем. Просто кому-то из нас дается одно, а кому-то другое. Есть и те, кому не далось ничего. Они долго не живут.

– Значит для нас еще не все потеряно.

– Ох, Отто. Потеряно все и для всех. И уже давно. Но у тех, у кого горят лампы, есть их жизни и их работа. А у тех, у кого горят свечи… что ж, у нас есть вино!

– За это стоит выпить, – ответил Отто и поднял бокал.

– А знаешь сколько из тех жалких дефицитников променяли бы свою работу и жизнь на эту бутылку последнего в Германии вина?

– Тем лучше для нас. Мы бы не променяли наше вино на их жизнь и работу.

– Это верно, потому то у нас еще не потухла свеча.

Вечер клонился к ночи. Лампы потухли, но у историка все еще горела свеча на столе. Казалось бы, откуда у него свеча? Он так много знает, включил бы электричество, как все! Но именно у него горела свеча.

Отто проснулся от шума в своем неизменном халате на собственной кровати. Под столом храпел Альберт. Отто запахнул халат, умыл лицо и вышел в коридор. Недружелюбно настроенные люди с папиросами в зубах стреляли из пневматических пистолетов по стенам.

– Что это вы делаете? – грозно осведомился Отто. – Это вообще-то общедомовая собственность.

– А тебе какое дело? – спросил его работяга, злобно оскалившись.

– Такое, что я тут живу.

– Не ты один тут живешь, уважай права других! – работяга продолжил дырявить пульками стены.

– Ну знаете… – Отто яростно развернулся и захлопнул свою дверь.

– Что стряслось? – Альберт как раз поднялся из-под стола и протирал спросонья глаза.

– Вчера, значит, эти люди были вполне дружелюбны, а сегодня они хамят и дырявят стены… – ответил ему Отто.

– Ясное дело, – продрал глаза Альберт. – Это же и их собственность. Чем дольше человек чем-либо владеет – тем больше он там хозяйничает и начинает проявлять свою натуру. Мало кто будет так сразу показывать всю свою изнанку, как правило, люди поначалу придерживаются видимых правил приличия, а потом уж…

– Но это же вандализм…

– Вандалы тоже были германским народом. И славным завоевателем. Они же покорили Рим, прежде чем его разорить – ответил историк – У нас это считается добродетелью. Если ты силен и смел – ты достойный сын Рейха. Интеллигентство не для социалистов, оно для слабых. Это евреи, да французы любят все это политесы. Потому что нет сил дать в морду.

– Вчера утром все эти люди казались мне вполне доброжелательными…

– Они такими и были! Но чем больше ты показываешь свое нутро, тем больше ты указываешь им, что ты не такой, как они. Такое терпеть никто не будет, это вызывает непонимание и зависть, а следовательно ярость. Не жди, что люди будут с тобой любезны, если ты не такой, как они. Дай им только время это понять.

– К тебе они тоже агрессивно настроены?

– Ты что? Я же не дурак, вроде тебя! Если бы я дал хоть одной вше понять, что я не такой же, как она, так она бы уже давно меня зажрала. Надо уметь молчать и играть свою роль!

– Я не актер.

– Как будто я актер! Но жить то хочется, а нервы трепать не особо. Ты же все равно ничего не изменишь.

– Если так будут думать все, то ничего никогда и не изменится.

– А если не все, то все равно не изменится. Результат один. Пусти льва в яму с тысячей голодных крыс и от него останутся одни кости. Нужны годы опыта чтобы это осознать.

– Пожалуй, оставлю это для актеров, сидящих вечерами с одной свечкой и бутылкой рейнвейна.

– Как знаешь, Отто, как знаешь…

Отто снова вышел из квартиры и подошел к работяге, крайне увлеченному стрельбой по стене коридора.

– Дружище, – деланно дружелюбно обратился к нему Отто. – Ну зачем же портить стены? Разве вам самим не хочется жить в красивом подъезде?

Работяга сердито посмотрел на Отто и презрительно ответил: «Хочешь жить в красоте – наводи ее у себя в хате. А это общественное место. Что хочу в нем, то и делаю».

Отто вышел из дома и пошел по улицам города куда глаза глядят. Наткнувшись на небольшой сквер, он сел на лавочку в окружении деревьев и клумб. Он размышлял обо всем, что с ним произошло в ближайшие дни и как удивительно было заснуть в ФРГ, а проснуться в Третьем Рейхе. Спустя несколько минут на лавочку села полная дама с маленьким ребенком, лет шести. Дама закурила и дым ее вонючей дешевой папиросы с названием «Sieg» ударил в нос Отто. Ребенок, с маленьким ковшиком на голове, заменяющим ему кастрюлю, кричал, шлепал по лужам и мокрой земле, оставшейся с ночной грозы. Кусочки грязи летели на пижамные брюки Отто, а пронзительный детский визг на высоких, граничащих с ультразвуком, тонах резал слух.

– Простите, пожалуйста, фрау… – обратился к даме Отто. – Я занял эту лавочку первым, к тому же вы курите мне прямо в лицо, а ваше милое дитя испачкало мою одежду… Не могли бы вы с этим что-то сделать?

Дама презрительно и свысока смерила взглядом халат и пижаму Отто, затянулась папиросой и хриплым голосом ответила: «Это общественное место. Хотите сидеть в одиночестве – сидите у себя дома». Дальше говорить было явно не о чем, Отто встал и пошел в сторону бара. В Германии, которую он знал, было бы совершенно невежливо нарушать личное пространство индивида, пусть даже без курения и непослушных детей. Как-то он отдыхал в Турции и заметил, что на Востоке иные порядки, более коллективные. Если ты лежишь на пляже один, а вокруг ни души, то турок, пришедший только что на пляж, ляжет не как немец, как можно дальше от тебя, а наоборот, вплотную к тебе. Вы будете лежать одни на пустом пляже, лицом к лицу, и турку такое соседство будет вселять спокойствие и защищенность, уверенность в своей сплоченности с прайдом. Или же он просто подумает, что иначе вы обидитесь, решив, что он лег от вас подальше, как от прокаженного? Кто поймет это коллективистское азиатское мышление? Или оно не азиатское? Раз немцы подверглись его влиянию, стоило им сменить идеологию с индивидуалистического капитализма на коллективистский социализм?

В баре за стойкой стоял все тот же кельнер, исполняющий роль бармена, за неимением коктейлей и чего-либо иного, кроме пива. На бутылках красовалось довольное улыбающееся лицо толстого бюргера. Отто заказал кружку лагера и сел за стойку. Рядом сидел уже поддатый старик, заросший щетиной. Взгляд старика был очень добрый, но на коже лица зияли каналы складок, говорящие о тяжелой жизни. Быть пьяным в такое время означало уже привычку, а не сиюминутную ситуативность. Кастрюля на голове старика была особенно толстой, старой, и на вид чугунной.